Эскадренные миноносцы типа «Акидзуки» (1959)
Эскадренные миноносцы типа «Акидзуки» (яп. あきづき型護衛艦 Акидзуки-ката-гоэйкан) — серия японских эскадренных миноносцев 1950-х годов. В 1958—1960 годах было построено 2 единицы. Унаследовали названия от эсминцев времён Второй Мировой Войны типа «Акидзуки».
Сильно увеличенный вариант эсминцев типа «Мурасамэ», предназначались для использования в качестве лидеров эскортных флотилий. Основным отличием помимо размеров стало наличие 324-мм бомбомёта Mk.108, запускающего реактивные глубинные бомбы RUR-4 Weapon Alpha.
В ходе модернизации в 1976—1977 годах на «Тэрудзуки» и в 1977—1978 годах на «Акидзуки» бомбомёт Mk.108 был заменён на 375-мм бомбомёт Bofors M/50, ГАС SQS-23 заменена на SQS-29, торпедные аппараты демонтированы. Бортовые номера изменились на ASU 7010 и ASU 7012.
В 1989 году «Акидзуки» был переклассифицирован в опытовое судно для испытаний ГАС, «Тэрудзуки» в 1991 году переклассифицирован в корабль-цель TU 3504.
Окончательно все они были списаны в 1993 годах.
Представители
| Название | Бортовой номер | Место постройки | Закладка | Спуск на воду | Вступление в строй | Выведение из состава флота |
|---|---|---|---|---|---|---|
| Акидзуки (яп. あきづき «Осенняя Луна»?) | DD161 | Верфь «Мицубиси», Нагасаки | 31 июля 1958 | 26 июня 1959 | 13 февраля 1960 | Списан 7 декабря 1993 года |
| Тэрудзуки (яп. てるづき «Сияющая Луна»?) | DD162 | Верфь «Мицубиси», Кобе | 15 августа 1958 | 24 июня 1959 | 29 февраля 1960 | Списан 27 сентября 1993 года |
Напишите отзыв о статье "Эскадренные миноносцы типа «Акидзуки» (1959)"
Литература
- All the World's Fighting Ships 1947—1995 / R. Gardiner. — Лондон: Conway Maritime Press / US Naval Institute Press, 1996. — 675 с. — ISBN 1-55750-132-7.
Отрывок, характеризующий Эскадренные миноносцы типа «Акидзуки» (1959)
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
