Эскадренные миноносцы типа «Эноки»
Эскадренные миноносцы типа «Эноки» (яп. 榎型駆逐艦 Энокигата кутикукан?) — тип японских эскадренных миноносцев. Подобно всем японским эсминцам II класса того времени, имели «ботанические» названия. Были построены шесть кораблей этого типа.
Строительство
Заказаны в 1917 году, строились на верфях Майдзуру, Сасебо, Куре и Йокосуки. Конструктивно повторяли построенные ранее эсминцы типа «Момо», отличаясь от них более мощной силовой установкой (17 500 л. с. против 16 700) и несколько большим запасом топлива.
Эти корабли стали последними японскими эсминцами, получившими устаревшие 120-мм орудия Армстронга с длиной ствола 40 калибров и 450-мм торпедные аппараты. Слабое вооружение обусловило быстрое моральное устаревание кораблей этого типа.
История службы
Эсминцы этого типа не успели принять участия в Первой Мировой войне, быстро устарели морально и вскоре были вытеснены из боевого состава флота более современными кораблями.
В 1930 году «Нара» и «Эноки» были переоборудованы в тральщики № 9 и № 10. Их артиллерийское вооружение заменили на два новых 120-мм орудия с длиной ствола в 45 калибров и два 7,7-мм пулемёта. В качестве тральщиков корабли прослужили до 1938 года, после чего были сданы на слом.
9-й дивизион («Кува», «Маки», «Кэяки», «Цубаки») некоторое время использовался для патрулирования китайского побережья в составе 2-й эскадры эсминцев, возглавляемой лёгким крейсером «Кину». В 1934—1935 годах все четыре корабля исключили из списков флота и сдали на слом.
Представители серии
| Название | Место постройки | Заложен | Спущен на воду | Вступил в строй | Судьба |
|---|---|---|---|---|---|
| Эноки (яп. 榎 железное дерево?) | Майдзуру, Япония | 1 октября 1917 года |
5 марта 1918 года |
30 апреля 1918 года |
Минный тральщик № 10 с июня 1930 года, в 1938 году сдан на слом |
| Маки (яп. 槇 подокарп?) | Сасебо, Япония | 16 октября 1917 года |
28 декабря 1917 года |
7 апреля 1918 года |
Сдан на слом в 1934 году |
| Кэяки (яп. 欅 дзельква японская?) | Сасебо, Япония | 16 октября 1917 года |
15 января 1918 года |
20 апреля 1918 года |
Сдан на слом в 1934 году |
| Кува (яп. 桑 шелковичное дерево?) | Куре, Япония | 5 ноября 1917 года |
23 февраля 1918 года |
31 марта 1918 года |
Сдан на слом в 1934 году |
| Цубаки (яп. 椿 камелия японская?) | Куре, Япония | 5 ноября 1917 года |
23 февраля 1918 года |
30 апреля 1918 года |
Сдан на слом в 1935 году |
| Нара (яп. 楢 дуб железистый?) | Йокосука, Япония | 8 ноября 1917 года |
28 марта 1918 года |
30 апреля 1918 года |
Минный тральщик № 9 с июня 1930 года, в 1938 году сдан на слом |
См. также
- Эскадренные миноносцы типа «Кавакадзэ»
- Эскадренные миноносцы типа «Новик»
- Эскадренные миноносцы типа «Моми»
Напишите отзыв о статье "Эскадренные миноносцы типа «Эноки»"
Литература
- [wunderwaffe.narod.ru/Magazine/BKM/Jap_DD/ Патянин С. В. Эскадренные миноносцы и миноносцы Японии 1879—1945 гг.]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Эскадренные миноносцы типа «Эноки»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
