Эстетизм

Эстети́ческое движе́ние, или эстети́зм (англ. Aestheticism, Aesthetic movement) — это европейское движение в литературе, изобразительном и декоративном искусствах , а также интерьерном дизайне в XIX веке, которое подчёркивало преобладание эстетических ценностей над этическими и над социальными проблемами. В сущности, эстетизм выражает тенденции европейского декаданса, поэтому он рассматривается как ответвление этого явления в Англии. Корни эстетизма уходят в романтизм, сам же он явился реакцией на викторианскую эпоху, тем самым предвосхищая модернизм. Распространён был во второй половине XIX века, примерно в 1868—1901 годах, и принято считать, что его угасание связано с судебным процессом Оскара Уайльда (1895).

Эстетизм в литературе

На писателей-декадентов в Англии очень сильное влияние оказал преподаватель Оксфордского университета Уолтер Пейтер (Патер) и его работы, опубликованные в 1867—1868 годах, в которых он утверждал, что жизнь нужно проживать, неумолимо следуя идеалу красоты. Его книга «Очерки по истории Ренессанса» (1873; Studies in the History of the Renaissance) стала настольной для очарованных искусством молодых людей викторианской эпохи. Писатели-декаденты подняли на щит лозунг «искусство ради искусства» (фр. l’art pour l’art), происхождение которого до сих пор не выяснено. Некоторые полагают, что его придумал французский философ Виктор Кузен (1792—1867; Victor Cousin). Но исследователь Анжела Лейтон (Angela Leighton) в труде «О форме: поэзия, эстетизм и словесное наследие» (2007; On Form: Poetry, Aestheticism and the Legacy of a Word) отмечает, что это словосочетание ещё в 1804 г. употребил Бенжамен Констан. Не вызывает сомнений, что во Франции Теофиль Готье использовал эту фразу для обоснования того, что искусство и мораль никак не связаны.

Художники и писатели эстетического движения считали, что искусства должны доставлять нам изысканное чувственное удовольствие, а вовсе не передавать нравоучительные или сентиментальные послания. В результате они не приняли утилитарных идей Джона Рёскина и Мэтью Арнольда, рассматривающих искусство как что-то поучительное или полезное. Напротив, они полагали, что у искусства нет никакой дидактической цели, что единственное к нему требование — это быть прекрасным. Эстеты развили культ красоты, которую они считали основным фактором в искусстве. Они провозгласили, что Жизнь должна копировать Искусство. Природа в сравнении с искусством казалась им грубым материалом, и её дизайн был далеко не совершенен. Главными чертами движения были внушение (в отличие от утверждения), чувственность, обильное использование символов, использование синестетических эффектов (то есть соответствий между словами, цветами и музыкой).

У эстетизма есть свои предшественники — это английские поэты-романтики Джон Китс (1795—1821) и Перси Биши Шелли (1792—1822), а также поэты из «Прерафаэлитского братства». В Великобритании наиболее яркими представителями эстетического движения были Оскар Уайльд и Алджернон Чарльз Суинберн, а также Джеймс Макнил Уистлер и Данте Габриэль Россетти. Само же движение и его приверженцы стали объектами сатиры в комической опере «Пейшенс» Уильяма Гилберта и Артура Салливана, а также в других работах, например, фарсе Фрэнсиса Каули Бернарда «Полковник» (The Colonel) и в комических журналах (например, «Панч» (Punch)).

Эстетизм в изобразительном искусстве

К художникам, имеющим отношение к эстетическому движению, относятся Джеймс Макнил Уистлер, Данте Габриэль Россетти, Эдвард Бёрн-Джонс и Обри Винсент Бёрдслей.

Отрывок, характеризующий Эстетизм

– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!