Эннекен, Эмиль

Эмиль Эннекен

Эмиль Эннекен (Геннекен) (фр. Emile Hennequin; 1858, Палермо, Королевство обеих Сицилий, — 14 июля 1888, Сена и Марна, Франция) — французский критик.

Биография

Известным Эннекена сделала его книга «La critique scientifique» (русский перевод — «Опыт построения научной критики», СПб., 1892), в которой он устанавливает основные принципы «эстопсихологического» метода исследования литературных явлений.

Эннекен исходит из того, что литературные произведения следует рассматривать с трёх точек зрения: эстетической, психологической и социологической. Исследователь литературы должен прежде всего выяснить особенности эмоций, возбуждаемых данным произведением, и средства (язык, персонажи, сюжет, композиция и т. д.), которыми они вызываются; затем обрисовать свойства психики писателя, находящие своё объяснение в особых свойствах его мозга, и наконец установить связь, существующую между художником и обществом.

Эннекен утверждает, что художник не зависит от общественной жизни. Полемизируя с Тэном, он указывает на то, что одна и та же эпоха давала совершенно разных писателей (например, Л. Толстой и Достоевский), даже одна и та же среда (Еврипид и Аристофан и др.); писатель часто ничего общего со своей эпохой и средой не имеет.

Центр тяжести не в них, породивших того или другого художника, а в его таланте. С его появлением начинается «игра притяжений и отталкиваний». Связь художника с обществом заключается лишь в наличии у художника почитателей, поклонников. С точки зрения Эннекена, те произведения оказывают воздействие, которые воплощают психические особенности, однородные с психическими особенностями читателя. По памятникам искусства можно восстановить психологию общества, но не потому, что общественная среда обусловливает их появление, а вследствие того, что они группируют вокруг себя людей, родственных по складу психики.

В игнорировании вопросов генезиса литературных явлений и заключается слабость теории Эннекена. Говоря о взаимоотношениях писателя и его почитателей, Эннекен однако принужден признать, что то или другое отношение читателя к произведению обусловлено опытом, то есть теми условиями, в которых читатель живёт. Что с точки зрения дворянина — реально, правдиво, то с точки зрения рабочего представляется фальшивым, ложным, и следовательно нехудожественным, — признанием этого Эннекен по существу сам в значительной мере разрушает свои построения.

Если восприятие произведения зависит от условий жизни, то и сама «родственность душ» есть результат этих условий. С другой стороны, если известная психическая организация читателей создается условиями общественной жизни, среды, то нет основания делать исключение и для психической организации писателя. Эннекен в своей критике тэновской теории влияния общественной среды на художника открыл её наиболее уязвимые пункты (недифференцированность понятия «общественная среда»).

Первая задача эстопсихологического изучения — это анализ составных частей произведения: того, что оно выражает, и способа выражения. Вторая — это построение на основе научной психологии психо-физиологической гипотезы, уясняющей при посредстве данных, добытых указанным анализом, интеллект, выражением которого эти данные являются. Наконец — исследователь рассматривает всякое произведение как выражение психологии тех, кому оно нравится. При всей социологической неточности этих формулировок в них ценно главное: Эннекен идет к общественной психологии. В основе его психологического изучения лежит анализ поэтического произведения, того, что оно выражает, и способа выражения. Это сближает методологию Эннекена с научным литературоведением.

Теория Эннекена вызвала в своё время интерес среди русских литературоведов. Убедительной критике подверг её К. К. Арсеньев. Идеи Эннекена развил Н. А. Рубакин в библиопсихологическом труде «Психология читателя и книги». Эстопсихологические идеи Рубакина, в свою очередь, развивал Ю.А. Сорокин и В.П. Белянин, которые проводили психолингвистические эксперименты по верификации гипотезы Рубакина-Геннекена о психологическом сходстве читателя и писателя.

Библиография

• Вогюэ Э. М. де, Геннекен Э. Граф Л. Н. Толстой. — М.: Тип. А. И. Мамонтова и Ко, 1892. — 163 с.
• Ecrivains francisés (характеристики Диккенса, Эдгара По, Гейне, Достоевского, Толстого), P., 1889 и «Quelques écrivains français», P., 1880, вышедшие уже после его смерти.
• Арсеньев К. К. Новый опыт построения научной критики, «Вестник Европы», 1888, XI
• Арсеньев К. К. Научная критика и её применение, «Вестник Европы», 1889, V/
• Евлахов А. М., Введение в философию художественного творчества, т. III, 1914 (гл. об эстопсихологическом методе)/
• Архангельский А. С. Введение в историю русской литературы, т. I, П., 1916, стр. 96—104.
• Геннекен Э. Опыт опыт построения научной критики. [textology.ru/drevnost/geneken.html Отсканированный текст]

В статье использован текст Михаила Храпченко, перешедший в общественное достояние.

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Эннекен, Эмиль

– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.