Эстрейхер, Кароль (старший)
Поделись знанием:
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
| Кароль Эстрейхер (старший) | |
| польск. Karol Józef Teofil Estreicher | |
 Кароль Эстрейхер, псевдоним Крупский (после 1864 г.) | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
30 сентября 1908 (80 лет) |
| Место смерти: | |
| Страна: | |
| Научная сфера: | |
| Место работы: | |
| Учёная степень: | |
| Альма-матер: | |
| Известен как: |
изобретатель современной систематизации учёта в библиографии |
| Награды и премии: |
Орден Железной короны III степени, медаль |
Кароль Эстрейхер (старший) польск. Karol Józef Teofil Estreicher, псевдоним Крупский польск. Krupski J. (*22 ноября 1827 г. в Кракове — †30 сентября 1908 г. в Кракове) — историк польской литературы и театра, литературный критик, библиограф, директор библиотеки Ягеллонского университета, доктор философских наук[1], рыцарь Австрийской империи, надворный советник Российской империи, назван «отцом польской библиографии», публиковал свои труды под псевдонимом Крупский.
Содержание
Биография
- 22 ноября 1827 г. — родился в Вольном городе Кракове. Его семья известная в польской науке и культуре. Его отец Алоизий Рафаэль Эстрейхер (польск. Alojzy Rafał Estreicher), профессор ботаники и директор ботанического сада Ягеллонского университета (его мать — Антонина Розберская). Доминик Эстрейхер — его дед был художником, который приехал в Краков из Австрии и был учителем рисования, преподавателем Ягеллонского университета, он был также энтомологом. Научные традиции продолжали сыновья Карла Иосифа — Станислав (профессор истории права в Ягеллонском университете) и Тадеуш (профессор неорганической химии в Ягеллонском университете и Университете Фрибуре Швейцарии); внук, также Кароль, преподавал историю искусств в Ягеллонском университете, внучка писательница Кристина Гжыбовская (жена профессора права Константина Гжыбовского) является автором книг в основном для молодёжи. Шурином Кароля Иосифа был экономист Джулиан Дунаевский из Кракова.
- До 1843 г. — учился в средней школе в Кракове,
- В 1843-1845 гг. — изучал филологию в Ягеллонском университете.
- В 1845-1848 гг. — изучал юридические науки в Ягеллонском университете.
- В 1848-1855 гг. — после окончания обучения работал в судебной системе Галиции (Украина), был стажером (магистр права) в суде по гражданским и уголовным делам в г. Кракове.
- В 1855-1862 гг. — был адъюнктом в суде г. Львова, нотариусом в суде в г. Войнич (в 1862 г.).
- С 1861 г. — действительный член Научного общества в Кракове.
- В 1862 г. — переехал в Варшаву, где назначен заместителем директора библиотеки Центральной школы в Варшаве, где продолжил своё обучение.
- В 1867 г —- защитился для получения учёной степени доктора наук. Его научная работа — польск. Guenter Zainer i Świętopełk Fiol.
- В 1865—1868 гг. — он руководил кафедрой библиографии в Центральной школе г. Варшавы. После возвращения в Краков в 1868 г. стал директором библиотеки Ягеллонского университета, занимал эту должность до 1905 г.. Был одним из сопредседателей Академии знаний и её действительным членом с 1872 г., для Академии находил финансовые средства (фонд Верещинского, стипендия Шклярского), обеспечивал товарами г. Щавнице.
- В 1872-1878 гг. — был секретарём Отдела I в этой Польской Академии знаний.
- В 1877—1890 гг. — был директором Отдела I Польской Академии знаний.
- В 1873—1888 гг. — был председателем библиографической Комиссии этой Академии.
- С 1889 г. — почётный член Общества друзей наук в Познани. Полностью обработал библиографию польских гравюр, опубликованных в Польше и за рубежом (охватывающую период 1470-1889 гг.). Издал польскую библиографию в 22 томах (в 1872—1908 гг.). Которую продолжил его сын Станислав и его внук Кароль (до 34 тома в 1951 г.). Подготовил библиографию литературы и периодических изданий Галиции (Украина) за 1849—1859 гг. — «Иллюстрированный еженедельник» (польск. Tygodnik Ilustrowany), за 1841—1890 гг. — «Варшавская библиотека» (Biblioteka Warszawska). Первым ввёл в библиографию понятие «пароль» — как выражение планировщика описания в алфавитном порядке, описания учёта адреса издательства, библиографического формата, объёма дела, актуального владельца и тематической ссылки (предметный указатель). Упорядочил собрания хранилища Ягеллонской библиотеки, троекратно увеличил коллекцию книг, реконструировал здание библиотеки, упорядочил собрания на научные группы (22 группы в коллекции польской и 34 на иностранных языках). Обогатил отдел старопечатных публикаций, развил новые разделы — журналы, графика, музыка и листовки. Ввёл новую форму инвентаризации в библиографии.
Исследовал творчество Александра Фредро, разработал перечень трудов и переводов Юзефа Игнацыя Крашевского. Обработал биографии польских поэтов, библиографов и библиотекарей (например, Адама Мицкевича, Томаса Каетана Венгерского (польск. Tomasz Kajetan Węgierski), своего тестя и книготорговца Амброзия Грабовского). Занимался исследованием истории польского театра. - С 1878 г. — входил в состав суда театральных состязаний. Сотрудничал с 1847 г. с журналом «Время» (польск. Czas) и «Литературным журналом» (польск. Dziennik Literacki) в г. Львове с 1853 г.. Георг Шнайдер назвал его «самым выдающимся библиографом в мире».
Среди академических и социальных контактов к нему был близок из научного сообщества Кракова Юзеф Кремер (польск. Józef Kremer), а также чешские и немецкие учёные. Его интерес к библиографии формировался под влиянием Августа Беловского (польск. August Bielowski) и Карла Шайнохи, что положило начало труду над дополнением польской библиографии (польск. Bibliografia polska) за 1800—1882 гг., составленной Михаилом Вишневским, Феликсом Бентковским (польск. Feliks Bentkowski) и Адамом Бенедиктом Йохером. - В 1881 г. — он был посвящён в рыцари II-й степени (титул нем. Ritter) именованный с предикатом «фон Розберский», который происходит от девичьей фамилии его матери, был награждён Орденом Железной короны III степени Австрийской империи
- В 1889 г. — получил медаль за работу в польской библиография о XVI, XVII, XVIII и XIX веков.
- В 1905 г. — ему предоставлено достоинство надворного советника Российской империи. В политике он был склонен к компромиссам Александра Велёпольского, был противником Польского восстания 1863 г..
Личная жизнь
- Его сын Станислав Эстрейхер (*26.11.1869 Краков — †28.12.1939 концлагерь Заксенхаузен) — историк права, публицист, библиограф, профессор Ягеллонского университета (в 1902 г.), потом его декан и ректор. Помогал отцу на протяжении 20 лет в составлении «Польской библиографии», на основе его и собственных материалов составил 11 томов продолжения 3-й части (т. 23-33, почти до конца алфавита); последний том был подписан к печати 25.8.1939 г..
- Его внук, сын Станислава Эстрейхера — Кароль Эстрейхер младший (*4.3.1906 Краков) — профессор истории искусств, директор музея Ягеллонского университета, библиограф. Продолжил 3-ю часть «Польской библиографии», составив т. 34 (вып. 1, 1951 г.); подготовил и 2-е издание 1-й части, которое выходило в Кракове с 1959 г.[2].
Научные работы
Он опубликовал более 700 работ. Кроме научных работ, он оставил много стихов и переводов, около 30 комедий и драм (на французском, немецком, итальянском и испанском языках).
На польском языке
- O widowiskach w Krakowie z roku 1852 (1853)
- Adam Mickiewicz. Rys biograficzny, г. Вена, 1863 r.
- Katalog księgarski druków polskich lub ściągających się do rzeczy polskich a pisanych w obcych językach (1863)
- Księgarstwo (1864, w tomie XIV Encyklopedii Powszechnej Samuela Orgelbranda)
- O bibliografii (1865)
- Gwara złoczyńców (1867)
- Günther Zainer i Świętopełk Fiol. Rozprawa napisana w celu uzyskania stopnia doktora filozofii przez Karola Estreichera (1867)
- Repertoar sceny polskiej od roku 1750 do 1871 (заглавия 3800 пьес, 1871 г.)
- Spis abecadłowy do dzieła A. Jochera (1873)
- Teatra w Polsce (1873—1879, 3 tomy)
- Systematyczny spis przedmiotów w Bibliotece warszawskiej (1875)
- Zestawienie przedmiotów i autorów w 32 tomach «Tygodnika Ilustrowanego», z lat 1859—1875 (1877)
- Tomasz Kajetan Węgierski (1755—1787) (2-е изд., Лейпциг, 1883 r.)
- Teatr w Stanisławowie (1892)
- Drużyny teatralne1899
- Teatr krakowski (1898)
- Szwargot więzienny (1903)
- Szopka krakowska (1904)
- Винцентий Поль, изд. г. Львов, 1882 г.
- о польской периодической печати (1400 польских изданий, 1879 г.), описание ягеллоновской библиотеки (1882) и др.
Напишите отзыв о статье "Эстрейхер, Кароль (старший)"
Примечания
Литература
- Книговедение: энциклопедический словарь/ Ред. коллегия: Н. М. Сикорский (гл. ред.) и др. — М.: Сов. энциклопедия, 1982, — 664 с. с илл., 12 л. илл.
- Симон К. Р., История иностранной библиографии, М., 1963, с. 454 — 58;
- Świerkowski К., Karol Estreicher. Bibliografia prac jego i literatury о nim, Warsz., 1928; (польск.)
- «Przegląd biblioteczny», 1958, z. 4; (польск.)
- Księgą pamiątkowa ku czci Karola Estreichera (1827—1908). Studia i rozprawy, Kraków, 1964; (польск.)
- Birkenmajer A., Karol Estreicher i jego znaczenie. 1827—1908, в кн.: Biernacki A., Portrety uczonych polskich, Kraków, 1974, s. 159 — 65. (польск.)
- Biogramy uczonych polskich, Część I: Nauki społeczne, zeszyt 1: A-J, Wrocław 1983. (польск.)
- Sławomir Górzyński: Nobilitacje w Galicji w latach 1772—1918. DiG 1997. ISBN 83-85490-88-4 (польск.)
- K. Grzybowska, Estreicherowie. Kronika rodzinna, Kraków 1999. (польск.)
- Encyklopedia Krakowa, Warszawa — Kraków 2000, s. 193. (польск.)
- Энциклопедический словарь. 2009.
- «Die polnische Bibliographie und ihr Pfleger Karl Estreicher» («Anzeiger für Bibliographie», 1875, Mai). (нем.)
- Польский биографический словарь (Polski Słownik Biograficzny) t. VI (польск.)
- Эстрейхер, Карл // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Ссылки
- [redkayakniga.ru/knigovedenie/item/f00/s02/e0002321/index.shtml Книговедение, ЭСТРЕЙХЕРЫ, Злыгостев Алексей Сергеевич];
- [polygraphicbook.narod.ru/text/statiy/25/8.htm Энциклопедия «КНИГА», ЭСТРЕЙХЕРЫ, П. К. Колмаков];
- [dic.academic.ru/dic.nsf/es/66889/%D0%AD%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D0%B9%D1%85%D0%B5%D1%80 Энциклопедический словарь, Эстрейхер Кароль];
- [www.estreicher.uj.edu.pl Elektroniczna Baza Bibliografii Estreichera]; (польск.)
- [mbc.malopolska.pl/publication/16625 Listy do K. Estreichera z lat 1860—1863 — Małopolska Biblioteka Cyfrowa]; (польск.)
- [www.aktualnosci.uj.edu.pl/index.php/zycie/pokaz/id/455 M. Sokołowska, Karol Estreicher. W setną rocznicę śmierci] (польск.)
| В Википедии есть портал «Персоналии» |
Отрывок, характеризующий Эстрейхер, Кароль (старший)
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
