Этельбальд (король Мерсии)

Этельбальд др.-англ. Æþelbald <tr><td colspan="2" style="text-align: center;"></td></tr>
Король Мерсии
716 — 757
Предшественник:	Кеолвальд
Преемник:	Беорнред
Король Сассекса
750 — 757
Вероисповедание:	Христианство
Смерть:	757(0757) Секингтон, Херефордшир
Место погребения:	село Рептон, Дербишир
Род:	Мерсийская династия
Отец:	Алви

Этельбальд (др.-англ. Æþelbald, англ. Ethelbald, Aethelbald, Æthelbald; умер 757) — король Мерсии в 716 — 757 и король Сассекса в 750 — 757 годах.

Происхождение и приход к власти

Этельбальд происходил из королевского рода Мерсии, хотя его отец, Алви (Alweo), королём никогда не был. Отец Алви, Эова (Eowa), возможно, делил трон в течение некоторого времени со своим братом Пендой. Англосаксонская хроника не упоминает Эову; однако, два более поздних источника — «История Британии» и «Анналы Камбрии» — называют Эову королём.

Во время юности Этельбальда Мерсией правил Кеолред, внук Пенды, троюродный брат Этельбальда. Ранний источник, «Житие святого Гутлака», рассказывает, что Кеолред отправил Этельбальда в изгнание. Гутлак был мерсийским дворянином, который оставил светскую жизнь полную насилия, и покаявшись, стал сначала монахом в Рептоне, а позже отшельником, живущим в холме в Кроуленде, в восточных, принадлежащих англам болотах. Во время своего изгнания Этельбальд и его люди также нашли убежище в этих болотах, где и посетили Гутлака. Гутлак сочувствовал Этельбальду, возможно, из-за притеснений, чинимых Кеолредом монастырям. Вероятно, что поддержка Гутлака была политически полезна для Этельбальда в получении трона. После смерти Гутлака у Этельбальда был сон, в котором Гутлак пророчил величие для него и Этельбальд позже, когда стал королём, одарил гробницу Гутлака. Когда Кеолред умер от безумия во время пира, Этельбальд возвратился в Мерсию и стал правителем. В источниках есть упоминания, что король по имени Кеолвальд, возможно брат Кеолреда, правил в течение короткого времени между Кеолредом и Этельбальдом.

Усиление могущества

Время правления Этельбальда отмечено увеличением могущества Мерсии; есть некоторые сведения, что к 731 году он объединил под своей властью всех англов к югу от реки Хамбера. Также сохранилось достаточно информации, чтобы проследить продвижение влияния Этельбальда на два южных королевства — Уэссекс и Кент. В начале правления Этельбальда в Кенте и Уэссексе правили сильные короли — Витред и Ине соответственно. Витред Кентский умер в 725 году, а Ине Уэссекский, один из самых могущественных правителей того времени, отказался от трона в 726, чтобы совершить паломничество в Рим. Согласно Англосаксонской хронике, преемник Ине, Этельхард, вступил в борьбу за престол с элдорменом по имени Освальд, которого хроника представляет потомком Кеавлина, более раннего короля Уэссекса. Этельхард в конце концов преуспел в этой борьбе и, если верить некоторым признакам, в дальнейшем он правил находясь в подчинении от короля Мерсии. Следовательно, могло случиться так, что Этельбальд помог утвердиться на престоле и Этельхарду, а затем и его брату Кутреду, который наследовал Этельхарду в 739 году. Есть также свидетельства, что южные саксы избавились от господства западных саксов в начале 20-х годов VIII столетия, что косвенно может указывать на расширение влияния Этельбальда в этой области (хотя, возможно, это было влияние Кента, а не Мерсии). Что касается Кента, то есть свидетельства кентских хартий, которое доказывают, что Этельбальд был покровителем церквей Кента. Во времена Этельбальда, мерсийские прелаты участвовали в избрании архиепископа Кентербери, даже несмотря на то, что в это время Кент всё ещё оставался до определенной степени независимым. Этельбальд также смог выступить как глава церковного собора епархии Кентербери в 746 — 747 годах. До этого епископы проводили свои соборы независимо от монархов. Однако нет никаких хартий, свидетельствующих о согласии Этельбальда на дарение земель на территории Кента: в своих хартиях, сохранившихся до наших дней, правившие совместно кентские короли Этельберт II и Эгберт II, предоставляли землю без подписи Этельбальда.

Меньше известно о событиях в Эссексе, но примерно к этому времени Лондон стал окончательно принадлежать королевству Мерсия. Каждый из трёх предшественников Этельбальда — Этельред, Коэнред и Кеолред — подтверждали восточно-саксонскую хартию, предоставляющую Твикенхем Уалдхеру, епископу Лондона. Из хартий Кента известно, что Этельбальд управлял Лондоном, и со времени Этельбальда этот переход Лондона под контроль Мерсии, кажется, полностью завершился.

Немногие сохранившиеся хартии из земли южных саксов, также как и в Кенте, не имеют подписи Этельбальда как свидетеля дарения. Однако, нехватка свидетельств не отменяет того факта, что Беда Достопочтенный, современник того времени, оценивая ситуацию в Англии к 731 году и перечисляя епископов, исполняющих служебные обязанности в южной Англии, добавляет, что «все эти провинции с их королями, как и прочие области юга до самой Сабрины (имеется в виду река Северн), подчиняются королю Мерсии Эдильбальду».

Войны Этельбальда

Есть свидетельства, что Этельбальд должен был вести войны, чтобы поддерживать свою гегемонию.

«Анналы Камбрии» в записи 722 года сообщают о трёх победах, одержанных «бриттами» над саксами, но не называют имён участников этих сражений. Предполагается, что одним из врагов валлийцев был Этельбальд. Возможно, он потерпел поражение в битве при Пенконе, разбитый войском королевства Гвент.

В 733 Этельбальд предпринял экспедицию против Уэссекса и захватил королевское поместье Сомертон (Somerton). «Англосаксонская хроника» также говорит, что когда Кутред наследовал Этельхарду на престоле Уэссекса в 740 году, «он жестоко бился с Этельбальдом, королём Мерсии». Три года спустя, в 743, Кутред и Этельбальд описаны как сражающиеся с валлийцами. Они захватили тогда у Гвента область Эргинг, но уже в 745 году они его потеряли. Это, возможно, было обязательством, взятым Кутредом перед Мерсией; более ранние короли так же помогали Пенде и Вульфхеру, двум сильнейшим правителям Мерсии в VII столетии.

В 752 Этельбальд и Кутред вновь находились в конфронтации и, согласно одной версии хроники, Кутред «сражался при Берфорде с Этельбальдом, королём мерсийцев, и обратил его в бегство.» Этельбальд, кажется, всё же восстановил свою власть над западными саксами ко времени своей смерти, так как более поздний король Уэссекса Киневульф упоминается как свидетель в хартии Этельбальда в самом начале своего правления, в 757 году.

В 740 велась война между пиктами и Нортумбрией. Этельбальд, который, возможно, объединился с Энгусом, королём пиктов, использовал в своих интересах отсутствие короля Эдберта в Нортумбрии, чтобы разорить его земли и, возможно, сжечь Йорк.

Титулы Этельбальда

Беда Достопочтенный в своей «Церковной истории народа англов» перечисляет семь королей, которые господствовали над всеми южными областями Англии в период начиная с конца V и заканчивая концом VII столетия. Впоследствии, Англосаксонская хроника наделяет этих семь правителей «бретвальдами» (bretwaldas или brytenwaldas) титулом, переводимым как «правитель Британии». Хроника добавляет ещё только одного короля к списку: Эгберта Уэссекского), который правил в IX столетии. Получившийся список из восьми бретвальд пропускает (видимо, умышленно) несколько сильных королей Мерсии. Хотя Этельбальд и не назван бретвальдой, но он несомненно доминировал над прочими королями в Саутумбрии (термин, обозначающий земли южнее Хумбера). Это доказывает важная хартия от 736 года, получившая название «Диплом Исмере». Этот документ (согласно исследованиям, видимо, оригинальный) начинается с описания Этельбальда как «короля не только Мерсии, но также и всех областей, которые называются общим именем Южная Англия»; далее в списке свидетелей он назван «Rex Britanniae» («Король Британии»), что может интерпретироваться, как латинское представление английского названия Bretwalda.

Отношения с Церковью

Поначалу Этельбальд притеснял церковь и часто посягал на церковное имущество. Но в 745 — 746 годах наиболее выдающийся из англосаксонских миссионеров в Германии, Святой Бонифаций, наряду с семью другими епископами, послал Этельбальду укоризненное письмо, упрекая его во многих грехах: в присвоении церковных доходов, нарушении церковных привилегий, наложении трудовых повинностей на духовенство и прелюбодействии с монахинями. В письме они просили Этельбальда взять жену и оставить грех похоти:

«Поэтому мы, возлюбленный сын, умоляем Вашу Милость Христом, сыном Божьим, его Пришествием и его Царством, если верно то, что Вы продолжаете [оставаться] в этом пороке, чтобы Вы исправили Вашу жизнь раскаянием, очистили себя и приняли во внимание, какой мерзостью является похоть, чтобы [Вы] вернули подобие Бога, по образу которого были созданы, и [отвергли] сходство со злобным демоном. Помните, что Вы стали королём и правителем над многими не вашими собственными достоинствами, но имеющейся во множестве милостью Божьей, а сейчас Вы, из-за вашей собственной похоти, делаете себя рабом дьявола.»

Бонифаций сначала послал письмо архиепископу Йорка Эгберту, прося его, чтобы он наставил короля на путь истинный, даже если обвинения в его адрес не совсем верные; и он просил Херефрита, священника, к которому Этельбальд прислушивался в прошлом, чтобы он лично прочитал и разъяснил королю это письмо. Хотя письмо Бонифация хвалит Этельбальда за веру и раздачу милостыни, его критические замечания сильно исказили последующее мнение о нём.

Запись, сделанная в списке девятого столетия о пожертвованиях аббатству Глостер, согласно которой Этельбальд «нанес удар — или ударил» до смерти родственника аббатисы-мерсийки, также отрицательно сказалась на его репутации. Этельбальд, возможно, влиял на назначение архиепископов Кентербери Татвина, Нотельма и Кутберта (последний ранее был епископом Херефорда).

Несмотря на сильные критические замечания Бонифация, есть свидетельства положительного интереса Этельбальда к церковным делам. Этельбальд следил и, возможно, председательствовал на синоде в Кловешо (местоположение не локализовано). Синод был обеспокоен отношениями между церковью и светским миром и осудил многие излишества среди духовенства. Он также ограничил отношения между монахами и светскими лицами и постановил, что светский образ жизни непозволителен для монахов: светские дела и светские песни были запрещены, особенно «шутливые песни».

В 749 году на синоде в Гамли (Gumley) Этельбальд освободил церковные земли от всех налогов, кроме trinoda necessitas (тройного налога на содержание мостов и дорог, городских укреплений и отрядов народной милиции). Однако эта хартия была засвидетельствована только епископами Мерсии, и, вероятно, что не имела никакой силы вне Мерсии. Также возможно, что это было продолжением реформ, вдохновленных Бонифацием и начатой на синоде в Кловешо.

Убийство Этельбальда

В 757 году Этельбальд был убит в Секингтоне, в Уорикшире, около королевского поместья Темворса. Согласно более позднему продолжению «Церковной истории народа англов» Беды, «жалким образом умер Этельбальд, король мерсийцев, ночью злодейски умерщвлённый своими стражниками», хотя причина, почему это произошло, не зафиксирована. Этельбальд был похоронен в Рептоне, в склепе, который сохранился до наших дней. Один из современников Этельбальда, как сообщают, видел в своём видении его в аду, укрепляя отрицательное мнение о короле. Монастырская церковь была построена, вероятно, Этельбальдом, чтобы здесь была размещена королевская гробница; здесь же похоронен и святой Вигстан Мерсийский. Сохранился фрагмент каменного креста в Рептоне, на лицевой стороне которого вырезано изображение человека, и который, как было предложено, может быть памятником Этельбальду. Изображение показывает человека, носящего кольчужную броню, несущего меч и щит и с диадемой на голове.

Ссылки

• [www.vostlit.info/Texts/rus/Angelsachs/frametext.htm Англо-саксонская хроника. До 750 года.].
• [www.brude.narod.ru/asc2.htm Англо-саксонская хроника. Годы 751—919.]
• [www.vostlit.info/Texts/rus5/Beda/framebedacont.htm Продолжатель Беды Достопочтенного.].
• [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/6.htm Северная Европа] // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 2.

Мерсийская династия
Предшественник  Кеолвальд	король Мерсии  716 — 757	Преемник Беорнред

Отрывок, характеризующий Этельбальд (король Мерсии)

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.