Этокский памятник

Этокский памятник. IV • XII • конец XV — начало XVI в. н.э.

Гранит. Высота 2,65 м

Государственный исторический музей, г. Москва

Это́кский па́мятник (Этокская статуя, Статуя Дука-бек, Монумент Буса) — гранитный памятник высотой 2,65 м, покрытый рисунками и резными надписями. Время создания точно не установлено: по одним оценкам — IV век н. э., по иным данным — XII век или конец XV — начало XVI века. Памятник обнаружен И. Гюльденштедтом в 1773 году справа от дороги «Нальчик — Пятигорск», у нынешнего селения Этока. В 1881 году монумент был перевезён в Москву в Исторический музей, где с тех пор и находится в 12 зале.

Описание памятника

Первым памятник описал немецкий путешественник и естествоиспытатель Иоганн Гюльденштедт после путешествия по Кавказу в 1771—1773 годах. В мае-июне 1773 года он посетил Большую Кабарду, где увидел памятник на берегу реки Этоко — правого притока Подкумка. Изваяние воина стояло на кургане, рядом вытекал источник и проходила дорога.

Рисунок памятника, вместе с подробным описанием, он опубликовал в своей книге «Reisen durch Russland und im Caucasischen Gebürge». И. Гюльденштедт воспроизвёл руническую надпись Этокской статуи и дал подробное описание монумента. Затем рисунок был повторен в книге графа Яна Потоцкого «Путешествие в Астраханские степи и на Кавказ» (Т. 1, Париж, 1829).

Канцлер граф Николай Румянцев — основатель знаменитой Румянцевской библиотеки, неоднократно совершал учёные поездки по губерниям России. Летом 1823 года он ездил с научной экспедицией по окрестностям Пятигорска.

В своём письме от 23 июня 1823 года митрополиту Евгению Болховитинову Н. Румянцев дал подробное описание памятника:

Монумент состоит из одного гранитного камня вышиною в 8 футов и 8 дюймов. Очень грубо изображает человеческую фигуру с руками до самого пояса, а ниже пояса видна надпись. Она тем более интересна, что начертана на неизвестном языке буквами, составленными частью из греческих, а частью из славянских. После подписи высечены разные грубые фигуры. Одна изображает двух рыцарей. Лицо у статуи похоже не на монгольское, ибо нос длинен, и не на черкесское, будучи слишком кругло. Но что всего любопытнее и что может привести к разным заключениям, то это изображение маленького креста, находящееся на задней части воротника.

Просветитель адыгейского народа Шора Бекмурзин Ногмов в 1893 году в своей книге «История адыхейского народа» также даёт описание:

Памятник этот представляет молодого человека в шитой шапочке и в платье, похожем по покрою на нынешний бешмет с продольной строчкой. Застегнут он четырьмя четвероугольными застёжками и подпоясан кожаным узким поясом, прошитым посредине ниже лифа; платье идёт складками. Ноги не сделаны, но нижняя часть представляет столб с греческой надписью на передней стороне и множеством фигур, представляющих людей на охоте за зверями, воинские игры пеших и конных людей и с правой стороны колчан со стрелами, ниже пояса статуи, а с левой — сабля с рукояткой наподобие грузинской и лук в футляре. В этой греческой надписи можно многое разобрать и, между прочим, имя Баксана…

Шора Ногмов пересказал адыгейские легенды о памятнике, а также указал, что в конце надписи, высеченной на постаменте, стоит дата — IV век н. э.

И. Гюльденштедт первым заметил, что на нижней части истукана рельефно изображен человек, стреляющий из ружья, а огнестрельное оружие появилось на Кавказе в конце XV — начале XVI века, поэтому Дука-Бек, скорее всего, относится к этому периоду.

Судьба памятника

В 1849 году по настоянию члена Одесского общества любителей древностей А. С. Фирковича памятник был привезён в Пятигорск, что спасло изваяние от возможной гибели в последующем: здесь он находился в «музее под открытым небом», который располагался ниже Елизаветинской (ныне Академической) галереи в парке «Цветник». Памятник оставался собственностью Пятигорска вплоть до 1881 года, когда изваяние было перевезено в Москву, в Государственный Исторический музей, где остаётся до сих пор.

В Национальном музее Кабардино-Балкарской республики (г. Нальчик) выставлена, вероятно, копия памятника. Другая копия памятника находится в холле Пятигорского краеведческого музея. Её планируется сделать центральным экспонатом ландшафтного музея на горе Горячая (отрог Машука).

Расшифровка надписей

Заинтересовавшийся в 1886 году памятником академик В. В. Латышев предложил своё прочтение начальных строк: «Успокоился раб божий Георгий Грек …130 года 12 марта». От чтения последующих строк ученый отказался, заявил, что смысл их «не поддается восстановлению».

В 1947 году профессор Г. Ф. Турчанинов дешифровал текст Этокской надписи с позиции греческого и адыгского языков.

Первая часть написана по гречески и переводится: «Успокоился (умер) раб божий Георгий, грек, …130 года, 12 марта». Но Турчанинов заметил что вместо — грек, надо читать Пек.

Вторую часть надписи Турчанинов транскрибировал на кабардинском языке, с греческими буквами: "Тыкъу къуй Къаныкъу, къу Пек у(ы) цІэрэ (хе), хайа Мэрэмэкъу ы къуй, я(й)уэ ытыку" (транскрипция), что на современном кабардинском звучит как «Тыкъуэ икъуэкІэ Іэ Къаныкъу (и къуе) Пек уи цІэр хэхауэ, Мэрэмыкъуэ и къуэкІэ яиуэ итщ», и переводится: «Туко сын Кануко сын — Пек (Бек), имя тебе принадлежащее (что содержится в этой надписи), изготовлено (врезано) Маремуко сыном».

Опираясь на достигнутый Г. Ф. Турчаниновым результат А. Кафоев сделал свой вариант прочтения Этокской надписи: «Таукъуэу къуий, къаныкъуэу къуэу Пакъ ут Заурэ хэуа. Iэрэмэкъуэу уэ уи къуэу лIий яйщ». Перевод: «Восемь сыновей Тауо, воспитанник — сын Пак погибли в сражении с утами. Плеяде сыновей восьми мужчинам (или восьми храбрейшим) посвящён (памятник)». Приведенные здесь слова Этокской надписи автор сопоставил со словами предания «Повесть о Баксане, сыне Дауове».

Предание адыгов

Замеченный в фальсификациях истории, кабардинский просветитель XIX века Шора Ногмов приводит якобы записанное им адыгское предание (известно только по его рукописи).

В IV веке на реке Баксане жил князь Дауо, у которого было восемь сыновей и одна дочь. Старший сын его Баксан был знаменитый нарт своего отечества. Говорят, что он был убит «готфским царём» со всеми своими братьями и восьмидесятью знаменитейшими нартами. Услышав это, народ предался отчаянью: мужчины били себя в грудь, а женщины рвали волосы на голове, говоря: «Хьэдащ, хьэдэщ Дауо и къуийр, хьэдэ мыгъуэщ! Дауо и къуий, уей Дауо и къуий», то есть «Убиты, убиты Дауовы восемь сыновей, увы! Дауовы восемь сыновей».

Предание говорит, что сестра убитых Дауовых сыновей перенесла их трупы в Кабарду, похоронила с честью на берегу реки Этоко и воздвигла на могиле каменный памятник. Народ называет этот памятник «Дауко Баксан», то есть «Дауов сын Баксан». Предание дополняется песней.

Критика

В то же время есть однозначное и компрометирующее признание Г. Ф. Турчинова в адрес версии об адыгском происхождении Этокской надписи (памятника), о том что надписей на адыгском языке не найдено, а найденные надписи V—VI вв., оказались подделкой. Пишет об этом д.и.н., главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии имени Н. Н. Миклухо-Маклая РАН, В. А. Шнирельман:

В 1940—1950-х гг. делались попытки искусственно наделить кабардинцев глубокой исторической традицией путём приписывания их предкам ряда древних письменных памятников. Этим в особенности отличался ученик Марра лингвист Г. Ф. Турчанинов. В августе 1946 г. он выступил в Нальчике на сессии Кабардинского НИИ с сенсационным сообщением о надписи V—VI вв., выполненной греческим алфавитом на кабардинском языке. Из его рассуждений следовало, что уже в то время кабардинцы отделились от основного адыгского массива и передвинулись на территорию современной Черкесии, что они общались с Византией и имели свою письменную традицию (Турчанинов 1946). Однако, как позднее признался сам Турчанинов, надпись была поддельной (Лавров 1966. С. 18; 1967. С. 203). Затем Турчанинов попытался прочитать по-кабардински еще ряд неясных средневековых надписей, выполненных греческим алфавитом. Это позволило ему значительно расширить территорию средневековых кабардинцев до устья Терека на востоке и северо-западной части Ставропольского края на севере (Турчанинов 1947; 1948; 1957).

Кроме того, подвергается резкой критике и период происхождения Этокского памятника:

…Этокский памятник неясного происхождения, который в свете новых исследований следует датировать не XII в., как у Лаврова, а началом XVII в. (Кузнецов 1999а; Кузнецов, Чеченов 2000. С. 61-62)

См. также

• Эльхотовский крест
• Збручский идол
• Керносовский идол
• Натальевская стела
• Шигирский идол
• Каменная баба
• Тмутараканский камень

Ссылки

• [timag82.livejournal.com/77884.html Национальный музей Кабардино-Балкарской республики], г. Нальчик (экспозиции).
• Савенко С. Н. [www.stpds.ru/userfiles/file/S_N_Savenko.docx К историко-культурной оценке предкавказских памятников с поздними греческими эпитафиями религиозного содержания]
• [io.ua/6313344 Кавказ, Дука-бек (фото)]

Отрывок, характеризующий Этокский памятник

Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.