Этрусское искусство

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Этрусское искусство охватывает период IX—II веков до н. э.





Характеристика

Первые памятники культуры этрусков относятся к концу IX-началу VIII в. до н. э. Цикл развития этрусской цивилизации завершается ко II в. до н. э. Рим находился под её влиянием до I в. до н. э.[1]

Этрусская цивилизация носила преимущественно городской характер. Города с мощными стенами стояли недалеко друг от друга вдоль долин рек Тибр и Арно: гг. Ареццо, Кортона, Клузиум, Перузия, а также богатые и сильные Черветери и Тарквиния. Они долго сохраняли архаические культы первых италийских поселенцев и проявляли особенный интерес к смерти и загробному миру. Поэтому этрусское искусство значительно было связано с украшением гробниц, причем исходя из концепции, что предметы в них должны сохранять связь с реальной жизнью[1].

Гробница имела форму дома, была подобием дома или даже самого человеческого тела. С помощью гробницы или урны умерший мог снова продолжить своё существование[1].

Влияние греческого искусства чувствуется почти все время развития этрусской культуры. Но оно сводится к внешнему воздействию, затрагивая главным образом внешние формы — столь разным было мировоззрение обеих культур. «Искусство, заботящееся прежде всего об отдалении смерти, относится не столько к религии, сколько к предрассудкам, но поскольку предрассудки — это темное простонародное суеверие, то этрусское искусство никогда до конца не утрачивает своей связи с повседневной жизнью. Иными словами, это не искусство, являющееся завершением целой культуры — например, классической, а порождение практической, будничной жизни, той самой, для которой как раз и характерен страх перед смертью, от которой приходится как бы ограждать себя изо дня в день. По этой же самой причине этрусское искусство носит глубоко натуралистический характер. Более того, именно в отношении этрусского искусства впервые можно применить этот термин. Оно натуралистично в силу того, что целью борьбы за спасение от смерти является материальная реальность сущего или по крайней мере его подобие, в силу того, что путём искусства действительность обретет продолжение, хотя и в ужасающем окружении нереального и небытия. Этим объясняется, почему этрусское искусство, хотя и широко прибегает к использованию форм греческого искусство, является по сути антиклассическим. Более, того, оно является первоисточником антиклассического течения, которое широко разовьется в римском искусстве, проникнет в Средневековье, в более поздние эпохи и станет постоянной или весьма частой антитезой столь же постоянного и весьма частого тезиса классического „идеализма“»[1].

Архитектура

Архитектура этрусков была достаточно развита. Лучше всего сохранились стены, окружавшие этрусские города, и гробницы.

Храм в этрусской цивилизации большого значения не имел. С древнейших времен в религиозных обрядах этруски использовали открытые святилища, храмовое строительство началось позднее. Самое раннее одноцелловое сооружение датируется первой половиной VI века до н. э. Свои святилища этруски строили из дерева и глины — поэтому они не сохранились, и восстанавливаются на основе трактата Витрувия и терракотовых урн в форме храма[1].

Храм строился на высоком основании с низкими колоннами, по своим формам отдаленно напоминал дорический храм. Центральная целла была чуть больше боковых, портик поддерживали два ряда колонн. Крыша покрывалась черепицей. По краям кровли помещались антефиксы. На фризе изображались сначала группы богов или людей, позднее — цветочный орнамент. Вся терракотовая отделка раскрашивалась в яркие цвета.

Простые здания венчали обильные и ярко раскрашенные терракотовые украшения — антефиксы и фигурные рельефы, которые скрывали и защищали верх деревянных столбов, а также акротерии, постепенно развивавшиеся от простых форм до скульптурных композиций и групп на гребне двускатной крыши[1]. При строительстве храмов этруски редко использовали камень, только в основании храма — подиуме.

Лучше всего строительный талант этрусков проявлялся в сооружении городских стен и ворот. Упомянем стены и ворота Перузии и Волатерры[1]. В VIII—VI веке до н. э. для сооружения ложных сводов и арок использовалась каменная кладка, настоящий цилиндрический свод начал сооружаться в период эллинизма. Самое древнее этрусское укрепление — земляной вал в Поджио-Буко (VII век до н. э.).

Они были мастерами обработки и плотной пригонки друг к другу камней из местной мягкой породы. Выдающимся достижением этрусской архитектуры является принцип плотной подгонки каменных блоков и их опоры друг на друга, на котором основывается система арочного и сводчатого перекрытия. Арочный свод станет и основным элементом римской архитектуры[1].

Главные этрусские гробницы находятся в Орвието, Тарквинии, Кьюзи, Черветери. Своих мертвецов этруски обычно хоронили прямо в земле. Наверху делалась земляная насыпь конической формы, основание которой окружалась камнями. После отказа от кремации этруски стали захоранивать усопших в гробницах. Есть и скальные захоронения, например, в Соване. Они обычно состоят из нескольких помещений с плоской или двускатной крышей, иногда в виде «толоса». Для прочности перекрытия поддерживаются обтесанными опорами. Стены часто украшались живописью. В гробнице с расписными рельефами в Черветери опоры украшены терракотовыми полихромными рельефами, изображащими животных, оружие[1].

Дома в Этрурии возводились из необожженного кирпича, фундамент складывали из речных камней. Дома, скорее всего, были одноэтажными. Этруски использовали плоскую и изогнутую черепицу.

В Сутри сохранился этрусский амфитеатр, вырубленный в скале.

Живопись

Самое любопытное в этрусских фресках то, что они вообще сохранились. Этому поспособствовала традиция этрусков украшать ими стены высеченных в скалах гробниц. По стилю живопись этрусков пересекается с вазописью. Встречаются и росписи жилых домов. Самая древняя из них датируется VI веком до н. э.

Этруская живопись тесно связана с погребальной архитектурой. По технике она — разновидность фрески. Тематика — сюжеты из земной жизни покойника: обрядовые сцены с музыкантами, танцорами, гимнастами, изображения охоты и рыбной ловли, мифологические сюжеты (из греческой вазописи или выполненные приезжими из Греции художниками). Назначение этих изображений предопределяет их натурализм — акцентирование мимики изображаемых персонажей, усиление цветовой насыщенности. Яркостью художники стремятся победить темноту гробницы, сделать так, чтобы покойник «увидел» изображения, для этого их усиливают, делают «погромче». Художественное начало отходит на второй план, фигуры четко выделяются на фоне, контуры очерчены уверенно, жесты преувеличены, краски усилены. В V в. до н. э. усиливается влияние греческой классики: контуры утончатся и способствуют выявлению пластической формы, цвета становятся менее жесткими и разнообразными, движения фигур — свободными. Дух тем не менее прежний — вымысел заменяет утраченную действительность[1].

Фрески обнаружены в гробницах Вей и Черветери, но крупнейшим центром росписи был город Тарквиния. Небольшая гробница Уток показывает, что уже в VII веке до н. э. этруски украшали гробницы росписями. Стиль фресок копирует геометрический стиль вазописи. В гробнице Кампана в Вейях изображен юноша на лошади, которую ведет мужчина, остальное пространство заполнено орнаментом, фигурами животных и мифологических чудовищ.

Большая часть росписей выполнена в технике фрески. Стены увлажнялись, покрывались штукатуркой, затем заостренной палочкой делался набросок, контуры обводились краской. На ранних фресках голова и ноги расположены в профиль, а плечи — анфас.

Одна из первых фресок появилась в гробнице Быков (540—530 годы до н. э.). Здесь расписана одна стена напротив входа. Под фронтоном изображение двух быков, также помещены эротические сцены. На главной панели сцена из греческого эпоса — Ахилл поджидает в засаде сына царя Трои Приама.

С этого периода появляется много прекрасных росписей: в гробнице Авгуров, Жонглеров, Барона, Охоты и Рыбной Ловли. Среди красивейших фресок этого периода — фрески в гробнице Триклиния, датируемой 470 годом до н. э. Слева и справа от дверного проема фигуры всадников, на стене напротив двери — изображение трех пиршественных лож. На боковых стенах помещены пять танцоров и музыкантов. Жесты фигур гармоничны, движения изящны.

Росписи позднего классического периода (IV век до н. э.) отличается сменой сюжетов и техники работы. Показана перспектива, позы продуманны, фигуры умело прописаны. Примером таких росписей служат росписи из гробницы Голини. На смену весёлости приходит меланхолия. Новое чувство выражено во взгляде женщины из семьи Велка в гробнице Орка. Мрачное настроение сохраняется и в эллинистический период. Одна из последних расписанных гробниц — гробница Тифона в Тарквинии. Тело Тифона напряжено, оно написано с большим мастерством, что соответствует эллинистической традиции.

Скульптура

Скульптура, хотя на ней также лежит отпечаток этой эсхатологической концепции, по-другому связана с миром мастерства и ремесел, с реальным миром этрусского общества[1]. Помимо культа умерших пластика имела и другие функции — существовала крупная декоративная пластика, мелкая пластика для обстановки дома, украшения. Погребальная скульптура существовала в виде канопов (урна с крышкой в виде головы) и саркофагов[1].

В период Вилланова преобладали повторяющиеся геометрические узоры, которые помещались на терракотовые и бронзовые изделия. Ориентализирующий период, начавшийся в VII веке до н. э., принес в Этрурию широкое разнообразие изделий Греции и восточного Средиземноморья. Воздействие было очень сильным. Этруски копировали, усваивали, смешивали орнаменты, пока эта смесь сама не стала стилем.

Но одна форма скульптуры VII века до н. э. была достижением местных мастеров — это погребальная урна из глины или бронзы с крышкой в виде человеческой головы, или канопа. Приблизительно в это же время появились скульптурные изваяния. Около 600 года до н. э. в Этрурии начался архаический период, продолжавшийся до 475 года до н. э.

К VII в. до н. э. восходят канопы из Клузиума. Сосуд воспроизводит человеческое тело, разумеется схематически. Руки изображаются ручками, голова на крышке повторяет своеобразную маску или портрет покойного. Материал — терракота или металл. Эта пластика относится к древнейшей в Средиземноморье — судя по упрощенному характеру изображения и грубо намеченным чертам лица[1].

Каменная скульптура

Каменные скульптуры создавались как надгробные памятники. В течение VI века до н. э. этруски усвоили дух греческой вазописи, однако искусство городов Этрурии оставалось индивидуальным, в особенности это касалось каменных барельефов.

Бронзовая скульптура

Наибольших успехов этруски достигли в работе с бронзой. В Кампании делались бронзовые урны, украшенные фигурками. Бронзу использовали при изготовлении мебели и колесниц, ларцов, зеркал.

Терракотовая скульптура

Терракотовые изделия этрусков также были на высоком уровне. Примечателен саркофаг из Черветери 520 года до н. э., украшенный изваянием супружеской пары. Настоящим шедевром является группа из четырех статуй в Вейях, датируемая 500 годом до н. э.

В VI в. до н. э. появляется влияние архаической ионийской скульптуры. Вулка (единственный известный по имени этрусский скульптор архаики), либо кто-то из его окружения, создал терракотового Аполлона из Вей, который служил наружным украшением храма. Ионийское влияние сказывается в тонкой проработке фактуры, отлично взаимодействующей со светом. Возникают более резкие светотеневые контрасты — благодаря новому принципу постановки фигуры. Капитолийская волчица также характеризуется ионийским влиянием: тонкая проработка тела, но стилизованная передача шерсти, градации в игре света и тени. В V в. до н. э. Химера из Ареццо демонстрирует усиление ионийского влияния, которое переходит в свою противоположность благодаря усилению лаконичности и экспрессивности[1].

Саркофаги

Наиболее оригинальное создание этрусской скульптуры — саркофаги, обычно терракотовые. Крышка урны изображается в виде ложа для симпосия, на ней изображалась полулежащая фигура усопшего, часто вместе с супругой. Фигуры, особенно лица, имеют большое портретное сходство. Это сходство постепенно становится все более натуралистичным и откровенно нескромным. Физические недостатки, черты болезни или старости — изображаются без прикрас, однако и без типичного для эллинистического натурализма интереса к курьезному[1].

С IV в. до н. э. связь между эллинистическим и этрусским искусством заметна в тематике и стиле фронтальных рельефов саркофагов. Однако натурализм этрусской портретной статуи вызван стремлением к перегрузке образа деталями, наделению его телесной реальностью, материальностью. Жизненность покойника подчеркивается максимально, поэтому он изображен в момент пира. Портретируемый находится по ту сторону категорий прекрасного и безобразного, которые так заботили его современников, александрийских скульпторов. В этрусском портрете нет признаков психологических поисков. Единственная забота — жизненность и осязательность бытия. Это заметно в поздней статуе — «Ораторе»: ему присуще уже римское достоинство при наличии типичной для поздней этрусской культуры меланхолии и тревоги[1].

Орнамент

Этрусский орнамент представлен узорами на тканях. Этруски любили изображать крестики и россыпи горошин[2]. Резной фриз из треугольников — излюбленный, традиционный орнаментальный мотив этрусских художников. Также присутствует орнамент в виде волн[3]

Напишите отзыв о статье "Этрусское искусство"

Литература

  • Ильина Т. История искусств. Западноевропейское искусство. — М.: Высшая школа, 2000. — 368 с.
  • Колпинский Ю.Д.,Бритова Н. Н. Искусство этрусков и Древнего Рима. — М.: Искусство, 1982.

См. также

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Дж. К. Арган. История итальянского искусства. М., 2000. С. 54-59
  2. [ornamentklub.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=111:2012-05-07-12-25-32&catid=20:istoriya-ornamenta&Itemid=49 Орнамент Древнего Рима]
  3. [rec.gerodot.ru/etruria/voschinina01.htm Бронзовая этрусская скульптура юноши]

Ссылки

Отрывок, характеризующий Этрусское искусство

– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.