Родственники жизни

Родственники жизни
人生の親戚
Автор:	Кэндзабуро Оэ
Жанр:	роман
Язык оригинала:	японский
Оригинал издан:	1989
Издатель:	Синтёся
Страниц:	248
ISBN:	ISBN 4103036125 (яп.)

«Родственники жизни» (яп. 人生の親戚 Дзинсэй-но синсэки) — роман Кэндзабуро Оэ. Был опубликован в 1989 году: сначала частями — в большом январском специальном выпуске журнала «Синтё» и в мартовском выпуске журнала «Бунгакукай» (эпилог), а затем в апреле того же года был издан «Синтёся» отдельной книгой. За произведение Оэ был удостоен премии Ито, став первым её лауреатом. В романе намечены тематика работ позднего Оэ (поиски веры в безверии, во многом через диалог с христианством; пути исцеления душевных травм); а также отчасти стиль (схематичность, упрощение языка с одновременным усложнением структуры, обнажённость цитат) и манера повествования (женщина выводится на роль главного героя).

О названии

По словам самого писателя, название будущего романа возникло у него во время пребывания в Мексике (в 1976 году), когда его коллега по университету, где преподавал Оэ, познакомил его с текстом произведения, где фигурировал этот образ, «Parientes de la vida» (исп. «Родственники жизни»). Под родственниками при этом понимались горести, которые преследуют человека на всём его жизненном пути и избавиться от которых нельзя, остаётся только жить с ними. Испанское название сохранено, в частности, в немецком переводе романа (в качестве подзаголовка). По ходу повествования этот исходный образ в известной мере размывается, отчасти начиная означать и те близкие отношения, которые складываются между Мариэ (героиней романа) и жителями мексиканской деревни, где она завершает свой жизненный путь.

Сюжет и интерпретация

На уровне сюжета, роман — история героини по имени Мариэ Кураки (倉木まり恵), матери двух детей-инвалидов. Старший Мусан (ムーサン) — умственно отсталый, младший Митио (道夫) — пострадал в вызванном идзимэ (школьной травлей) несчастным случаем, в результате чего его нижняя часть тела осталась парализованной. Хаяо Каваи в своём анализе произведения усматривает в этом метафору современности: разлад между духом и телом — в человеке теперь живёт либо одно, либо другое.

Отправная точка произведения — трагедия: сговорившись, дети совершают двойное самоубийство, сбросившись с утёса в море на полуострове Идзу. Ситуация граничит с абсурдом: умственно отсталый Мусан сбрасывается с обрыва, заткнув уши, чтобы не слышать пытающиеся остановить его крики случайных свидетелей драмы, за ним на инвалидной коляске следует младший брат, инициатор самоубийства, который уже было почти отказался от замысла. Последовавшее за этой драмой — духовный и телесный путь Мариэ, чьё имя напрямую отсылает к Деве Марии (фамилия, наоборот, — к тёмному началу), к преодолению глубокого кризиса и поиску как какого-либо рационального объяснения случившемуся, так и смысла своего дальнейшего существования. Путь этот идёт через попытку сближения с католичеством и неудовлетворённость им; затем приводит Мариэ в Калифорнию, где она живет в коммуне японских переселенцев вместе с другими членами мигрировавшей в полном составе религиозной секты во главе с её основателем, проповедующим наступление конца света и практику медитации как средство интенсификации восприятия оставшегося времени; испытав вновь разочарование, она пытается найти выход в сладострастии (так Мариэ становится одним из японских первопроходцев в практике триолизма), но, поняв тщетность этого и осознав необходимость страдания, наконец отправляется в Мексику, где находит себя в смешавшей аборигенов, метисов и японских переселенцев сельской общине в одной мексиканской деревне: там она отдаёт себя служению в ежедневном крестьянском труде, попутно взяв на себя заботу о гигиене труда (Мариэ принадлежит заслуга своевременного предотвращения эпидемии туберкулёза, за что она снискала всенародную любовь). Несчастья, однако, продолжают преследовать Мариэ: её дважды насилует некто мачо Мицуо. После пяти лет самопожертвенной жизни она, почитаемая как святая во всей округе, умирает от рака груди. Первым могилу ей рыть начинает её насильник, к тому времени уже выдворенный из деревни и живущий в трущобах Мехико. Приближённые Мариэ по инициативе Серхио Мацуно, основателя общины, который и привёл туда Мариэ, снимают о ней фильм, одним из рабочих названий которого становится пафосное «Последняя женщина на Земле» (сама Мариэ, при жизни которой начались съёмки, предлагала вариант «Родственники жизни»). Судьба, однако, смеётся и над самим фильмом, который, будучи отправленным писателю К, от имени которого и ведётся всё повествование, изымается на таможне, будучи признанным порнографией.

Что характерно для Оэ (название фильма в этом смысле тоже показательно), он чужд мелодраматизации описываемого: трагическое в романе постоянно подрывается гротескным и чёрным юмором. Сабуро Кавамото в своей интерпретации романа также настаивает на таком прочтении, отмечая, что несмотря на то, что всё повествование, по сути, представляет собой череду трагических событий, следует не поддаваться соблазну этой фабулы, а пытаться уловить трагикомичную амбивалентность произведения, обращая внимание на то, что мир романа — крайне гипертрофированная реальность, что наглядно показано и в эксцентричности большинства персонажей, и связей, возникающих между ними в соответствующих обстоятельствах. Анализируя собственно серьёзную составляющую романа, Ясуко Клермонт, также указывая на условность, если не карикатурность персонажей, утверждает, что в основе сочинения заложено сартровское ничто, что подчеркивается завершающим текст признанием рассказчика о своей близости исканиям Мариэ и собственной беспомощности преодолеть пустоту внутри себя и принять ту или иную веру.

В ткань романа вплетены литературные произведения самых различных авторов: текст начинается цитатой из Йейтса; сама Мариэ является специалистом по творчеству Фланнери О'Коннор (диалог с ней проходит через всё повествование); находящемуся в Мексике «автору» под впечатлением от чтения «Серебряного голубя» Андрея Белого снится эротический сон, где рябая Матрёна сливается с Мариэ, а осмысление этого сна приводит его к вводу в роман «Сельского священника» Бальзака с лицом Вероники, изуродованным оспинами; Саттян (бывший муж Мариэ), вставший на путь медленного саморазрушения алкоголем после самоубийства детей, пишет письма «автору», цитируя «Чистилище» Данте; Мариэ после этой трагедии находит утешение в предсмертных словах Катерины Ивановны из «Преступления и наказания» Достоевского, а на излияние Саттян хладнокровно отвечает аллюзией на «Раскаяние» Кольриджа; наконец, предельно приблизиться к религиозному опыту, так его, впрочем, и не испытав, Мариэ может только в чтении «Второго пришествия» Йейтса. Такой подход является типичным для зрелых сочинений Оэ, где изощрённая перекличка с другими текстами используется для преодоления реализма (особенно его специфически японского варианта сисёсэцу): оставляя персонажей схематичными, за счёт ввода всё новых контекстов, он достигает их многомерности.

Интересные факты

• В первой главе описывается голодовка в пользу отмены смертного приговора некому южнокорейскому поэту. Прототипом этого эпизода являются реальные события 1975 года, когда Оэ на самом деле принимал участие в такой акции в защиту поэта Ким Чжиха (приговор был отменён).
• Знакомство ведущего повествование «я» с Мариэ приходится на концерт «Страстей по Иоанну» Баха, куда они приходят вместе со своими больными детьми.

Переводы

• Кэндзабуро Оэ. Эхо небес. Пер. с англ. В. Кобец. — СПб.: Амфора, 2010. — 256 с. — ISBN 978-5-367-01342-9. (двойной перевод с английского книги «An Echo of Heaven», см. ниже)
• Kenzaburo Oe. An Echo of Heaven. Translated by Margaret Mitsutani. — Kodansha International, 1996. — 204 с. — ISBN 4770019866.
• Kenzaburo Oe. Verwandte des Lebens (Parientes de la vida). Aus dem Japan. von Jaqueline Berndt und Hiroshi Yamane. — Berlin: edition q, 1994. — 222 с. — (Japan-Edition). — ISBN 3-86124-184-6.
• 오에 겐자부로 (Оэ Кэндзабуро). 인생의 친척 (Родственники жизни). Перевод Пак Юха (박유하). — 웅진지식하우스 (Унчжин Чжисик Хаус), 2005. — 256 с. — ISBN 9788901049915.

Ссылки

• [www.eclectica.org/v1n2/gaborro2.html Рецензия на английский перевод романа] (англ.)
• [www.zeit.de/1995/36/Das_Ende_der_Kindheit Das Ende der Kindheit] (нем.) Очерк творчества Оэ с акцентом на немецком переводе романа
• [www.geocities.jp/michi_niku/shinseki.html О произведении на сайте «Уголок брата Ги»] (яп.) Комментарии и пояснения к тексту японского издания романа.
• [www.ops.dti.ne.jp/~kunio-i/personal/oe/off16.html Отчёт о встрече неофициального фан-клуба писателя, посвящённой обсуждению романа] (яп.)
• [krebsgang.blogspot.com/search/label/%D0%9A%D1%8D%D0%BD%D0%B4%D0%B7%D0%B0%D0%B1%D1%83%D1%80%D0%BE%20%D0%9E%D1%8D Статьи о Кэндзабуро Оэ и его романе "Родственники жизни"] (рус.)

Отрывок, характеризующий Родственники жизни

От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.