Эчеваррия, Викторино

Викторино Эчеваррия Лопес (исп. Victorino Echevarría López; 29 марта 1898, Бесерриль-де-Кампос — 1 марта 1963, Мадрид) — испанский дирижёр и композитор.

Учился в Мадриде у Бартоломе Переса Касаса и Конрадо дель Кампо, затем в Берлине у Пауля Хиндемита. С 1949 г. второй дирижёр Муниципального симфонического духового оркестра Мадрида, в 1960—1961 гг. после смерти Хесуса Арамбарри некоторое время возглавлял его. Преподавал курс гармонии в Мадридской консерватории.

Стилистически Эчеваррия тяготел к неоклассике, был поклонником Бартока и Стравинского, хотя критики отмечают и влияние на его творчество Мануэля де Фальи. Для театра он написал оперу «Перстень Поликрата» (исп. El anillo de Polícrates), сарсуэлу «Источник у орешника» (исп. La fuente del avellano) и несколько сайнете, в том числе «Горную гвоздику» (исп. El clavel del altozano), удостоенную в 1947 г. премии Испанского национального радио. Кроме того, Эчеваррии принадлежит оратория «Новый Завет» (исп. El nuevo mandamiento), симфонические и камерные произведения.

Отрывок, характеризующий Эчеваррия, Викторино

– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.