Эшес

Эшес (англ. The Ashes, «прах, пепел») — условный приз в тестовом крикете, разыгрываемый между командами Англии и Австралии. Считается, что призом владеет команда, победившая в последней серии игр. Если серия завершилась вничью, приз сохраняет команда, победившая в предыдущей серии.

Название приза происходит от сатирического некролога, опубликованного в Британской газете The Sporting Times непосредственно после первой победы команды Австралии на английской земле в 1882 году. В некрологе говорилось о том, что «английский крикет умер, тело будет кремировано и прах перевезён в Австралию». Этот мифический прах мгновенно стал ассоциироваться с серией 1882-83 годов, игравшейся в Австралии. Капитан английской команды Айво Блай (Ivo Bligh) поклялся «вернуть этот прах», а английская пресса назвала будущую серию игр туром возвращения праха.

После победы английской команды в двух из трёх тестов, группа мельбурнских женщин преподнесла в подарок Айво Блаю маленькую серебряную урну. Одной из этих женщин была Флоренс Морфи, которая вскоре вышла замуж за Блая. Считают, что урна содержит пепел от деревянной перекладинки бэйл, который шутливо зовут «прахом австралийского крикета». После смерти мужа в 1927 году Флоренс Блай подарила маленькую терракотовую урну Мерилебонскому крикетному клубу. Доподлинно неизвестно, является ли эта урна именно той урной, которую преподнесли Блаю в Мельбурне в 1882 году.

Будучи личным подарком Блаю, урна никогда не была официальным трофеем турнира. Однако команды-победительницы неоднократно поднимали в воздух её копию как символ своей победы в серии. Начиная с серии 1998-99 годов хрустальная урна компании Waterford Crystal вручается команде, одержавшей победу в серии как официальный трофей.

Независимо от того, какая команда владеет трофеем в настоящий момент, урна никогда не покидает музея Мерилбонского крикетного клуба, но дважды она была отвезена в Австралию: во время празднования двухсотлетия Австралии в 1988 году и во время серии тестов 2006-07 годов.

Традиционно серии состоят из пяти тестов и проводятся каждые два года, команды поочерёдно принимают друг друга. По состоянию на январь 2014 года, команда Австралии одержала победу 32 раза, команда Англии — 31 раз, в пяти случаях серии завершились вничью.

1882, начало

Первый тест матч между Австралией и Англией был сыгран в 1877 году, но легендарная серия Эшес стартовала позже, только после девятого теста 1882 года, когда команда Австралии сыграла всего один тест на стадионе Oval в Лондоне. Игра происходила на "тяжёлом" поле, команды набрали мало ранов: австралийская команда - всего 63 в первом иннингсе, команда Англии - 101. Во втором иннингсе благодаря прекрасной игре Хью Мэйсси, набравшего 55 ранов от 60 подач, австралийская команда набрала 122 рана. Таким образом, англичанам нужно было набрать для победы всего 85 ранов. Австралийцы были разочарованы исходом своего второго иннингса, но их боулер Фред Споффорт, подхлёстнутый игрой англичан на грани фола, отказался сдаваться. "Это может быть осуществлено!"- заявил он. Споффорт разрушил английскую команду, взяв 5 калиток всего за 2 рана. Когда Тед Пити, последний английский бэтсмен, вышел на поле, англичанам нужно было всего 10 ранов для победы, но Пити смог осилить всего 2 и был выведен из игры боулером Харри Бойлом. Поражённые зрители застыли в безмолвии, они считали невероятным, что Англия может проиграть своей колонии. Когда они наконец пришли в себя, они выбежали на поле и громко приветствуя Бойла и Споффорта, отвели их на главную трибуну стадиона - павильон. Когда Пити тоже вернулся в павильон, капитан английской команды сделал ему выговор за то, что он взял игру на себя и не дал сыграть своему партнёру Чарльзу Стадду, одному из лучших английских бэтсменов, который в том сезоне уже дважды набрал по сто ранов в играх с колониями. Пити шутливо ответил: " Я не был уверен в мистере Стадде, сэр, я подумал, что лучше я сделаю всё возможное".

Это знаменательное поражение имело большой резонанс в британской прессе. 9 сентября в журнале Punch появилось стихотворение с упоминанием о Демоне из страны кенгуру, а 2 сентября в The Sporting Times появился знаменитый некролог.

Урна

Прошло немало времени, прежде чем серии игр между Австралией и Англией получили своё нынешнее название "Эшес", ещё долго не существовало идеи вручения приза победившей команде. Вот какой стишок был напечатан в ежегоднике The Cricketers Annual в 1925 году:

“Вот тост за Чепмена, Хендрена и Хоббса,

Гиллигана, Вулли и Хёрна:

Могут ли они вернуть на родину

Прах, у которого нет урны?”

Тем не менее, было сделано несколько попыток воплотить Эшес в какой-нибудь реальный трофей. Так, например, в 1904 г. приз был вручён капитану английской команды сэру П. Ф. Уорнеру, в 1909 г. - капитану австралийцев М. А. Ноблу, а в 1934 г. - другому капитану команды Австралии Биллу Вудфуллу. Старейший, самый известный приз был вручён Блаю, позднее лорду Дарнли, во время тура 1882-83 годов. Точное происхождение урны неизвестно и является вопросом полемики. Согласно утверждению самого Дарнли в 1894 году, считается, что группа женщин Виктории, включавшая будущую жену Дарнли Флоренс Морфи, вручила урну после победы в третьем тесте в 1883 году. Более поздние исследователи, в частности Роналд Уиллс и Джой Маннс, детально изучили тур и пришли к заключению, что презентация произошла после приватного теста, который игрался во время Рождества 1882 года, когда английская команда гостила у сэра Уильяма Кларка в его имении "Рупертсвуд" в Санбёри, штат Виктория. Это произошло ещё до основных матчей серии. Основные доказательства этой теории были предоставлены потомками Кларка.

В августе 1926 г. Айво Блай, тогда уже лорд Дарнли, выставил урну «Эшес» на выставке декоративного искусства, проводимой газетой Morning Post в Сентрал Холл Вестминстер. Он сделал следующее заявление о том, как он получил урну

«Когда осенью Английская команда XI поехала в Австралию, много говорилось о том, что они поехали туда чтоб “заполучить” прах. Англия выиграла два из трёх тестов, игравшихся против Австралийской XI. После третьего матча группа мельбурнских леди поместила немного пепла в маленькую урну и подарила её мне как капитану команды Англии».

Отрывок, характеризующий Эшес

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.