По, Эдгар Аллан

Эдгар Аллан По
Edgar Allan Poe
Дагеротип, сделанный 9 ноября 1848 года
Имя при рождении:	Эдгар По
Дата рождения:	19 января 1809(1809-01-19)
Место рождения:	Бостон, Массачусетс, США
Дата смерти:	7 октября 1849(1849-10-07) (40 лет)
Место смерти:	Балтимор, Мэриленд, США
Гражданство:	США
Направление:	романтизм, символизм, готическая литература
Жанр:	детектив, фантастика, сатира, мистификация, литература ужасов
Язык произведений:	английский
Дебют:	«„Тамерлан“ и другие стихотворения» (1827)
Подпись:
[lib.ru/INOFANT/POE/ Произведения на сайте Lib.ru]

Э́дгар А́ллан По (англ. Edgar Allan Poe; 19 января 1809 года, Бостон, США — 7 октября 1849 года, Балтимор, США) — американский писатель, поэт, эссеист, литературный критик и редактор, представитель американского романтизма. Создатель формы современного детектива и жанра психологической прозы. Некоторые работы Эдгара По способствовали формированию и развитию научной фантастики, а такие черты его творчества, как иррациональность, мистицизм, обречённость, аномальность изображаемых состояний, предвосхитили литературу декадентства. Наиболее известен как автор «страшных» и мистических рассказов, а также стихотворения «Ворон».

Эдгар По был одним из первых американских писателей, сделавших новеллу основной формой своего творчества. Он пытался зарабатывать исключительно литературной деятельностью, в результате чего его жизнь и карьера были сопряжены с тяжёлыми финансовыми трудностями, осложнёнными проблемой с алкоголем. За двадцать лет творческой деятельности Эдгар По написал две повести, две поэмы, одну пьесу, около семидесяти рассказов, пятидесяти стихотворений и десяти эссе, печатавшихся в журналах и альманахах, а затем собранных в сборники. Несмотря на то, что при жизни Эдгар По был известен преимущественно как литературный критик, в дальнейшем его художественные произведения оказали значительное влияние на мировую литературу, а также космологию и криптографию. Он был одним из первых американских писателей, чья слава на родине значительно уступала европейской. Особое внимание его творчеству уделяли символисты, почерпнувшие из его поэзии идеи собственной эстетики. Эдгара По высоко оценивали Жюль Верн, Артур Конан Дойл, Говард Филлипс Лавкрафт, признавая за ним роль первопроходца в жанрах, которые они популяризовали.

Биография

Эдгар По родился 19 января 1809 года в Бостоне, в семье актёров Элизабет Арнольд Хопкинс По и Дэвида По-младшего. Элизабет По родилась в Великобритании. В начале 1796 года она вместе с матерью, также актрисой, перебралась в США, где с самых ранних лет начала выступать на сцене. Отец По родился в Ирландии, в семье Дэвида По-старшего, который эмигрировал в Америку вместе с сыном. Дед Эдгара По имел звание майора, активно поддерживал революционное движение в США и был непосредственным участником Войны за независимость. Дэвид По-младший должен был стать юристом, но вопреки воле отца выбрал профессию актёра.

Эдгар был средним ребёнком в семье, у него были старший брат Уильям Генри Леонард (1807—1831) и младшая сестра Розали (1810—1874). Жизнь гастролирующих актёров предполагала постоянные переезды, которые были трудно осуществимы с ребёнком на руках, поэтому маленького Эдгара временно оставили у деда в Балтиморе. Там он провёл первые несколько месяцев своей жизни. Через год после рождения Эдгара отец покинул семью. О его дальнейшей судьбе доподлинно ничего не известно. 8 декабря 1811 года от чахотки умерла мать По. Маленький мальчик, оставшийся без опеки родителей, приглянулся жене Джона Аллана, зажиточного торговца из Ричмонда, и вскоре бездетная семья забрала его к себе. Сестра Розали попала в семью Маккензи, которые были соседями и друзьями Алланов, в то время как брат Генри жил у родственников отца в Балтиморе.

Детство

Приёмная семья Эдгара По относилась к числу состоятельных и уважаемых в Ричмонде. Джон Аллан был совладельцем компании, которая занималась торговлей табаком, хлопком и другими товарами. Детей у Алланов не было, поэтому мальчик был легко и с радостью принят в семью. Эдгар По рос в атмосфере благосостояния, ему покупали одежду, игрушки, книги, с ним занималась дипломированная учительница на дому. В 1815 году семья (а также Энн Валентайн — старшая сестра Френсис, жены Джона Аллана) отправилась в Великобританию. Джон Аллан, чей бизнес испытывал определённые трудности, связанные с упадком экономики после наполеоновских войн, стремился улучшить торговые связи с Европой. Прибыв в Ливерпуль, семья отправилась жить к родственникам Аллана в Шотландию, в города Эрвин и Килмарнок. Через несколько недель состоялся ещё один переезд — в Лондон, где Эдгар По закончил начальную школу мадам Дюбуа. В 1817 году учёба продолжилась в школе преподобного Джона Брэнсби в Сток-Ньюингтоне, пригороде столицы. Воспоминания Эдгара По об этом периоде жизни нашли своё отражение в рассказе «Вильям Вильсон».

Свой последний учебный год Эдгар закончил досрочно. Причиной тому стал поспешный обратный отъезд в США — дела Джона Аллана в Англии не заладились, наступили серьёзные финансовые трудности, его жена Фрэнсис тяжело болела. Торговцу даже пришлось занять деньги на обратный путь у компаньона. Летом 1820 года состоялось морское трансатлантическое путешествие, и уже 2 августа семья прибыла в Ричмонд.

Первый год после возвращения в Америку оказался для Алланов сложным. Их дом был сдан в долгосрочную аренду, поэтому поселиться пришлось у компаньона Джона Аллана — Ч. Эллиса, который разрешил им жить у себя бесплатно. В том же году Эдгар По пошёл в школу, где изучал античную литературу и историю, латынь, греческий и французский языки, математику. Внимание также уделялось английской литературе, представленной Бэном Джонсоном, Александром Поупом, Джоном Мильтоном и другими авторами. В этот период зародился интерес Эдгара По к родной словесности, к нему же относятся и первые его шаги в поэзии. Управляющий школы Джозеф Г. Кларк так описывал своего ученика:

Эдгар По пробыл в моей школе пять лет. За это время он читал Овидия, Юлия Цезаря, Вергилия, Цицерона и Горация на латыни, Ксенофонта и Гомера на греческом. Ему явно больше нравилась классическая поэзия, нежели классическая проза. Он не любил математику, но в поэтической композиции равных ему в школе не было.

В 1824 году Ричмонд посетил маркиз де Лафайет, прославленный герой революции и соратник Дэвида По-старшего. В городе к приезду генерала были организованы торжественные мероприятия и парад, участником которого был и Эдгар По. Его выбрали лейтенантом роты «Юных добровольцев Ричмонда», состоявшей из учеников лучших школ города. Известно, что де Лафайет посетил могилу деда Эдгара По в Балтиморе, где произнёс: «Здесь покоится благородное сердце!» (фр. Ici repose un coeur noble!).

В начале 1825 года из-за болезни умер дядя Джона Аллана, один из богатейших людей Виргинии. У него не было прямых наследников, потенциальных же, в лице родственников, было много, но все они жили в Шотландии. В своей последней воле большую часть своего состояния он завещал ричмондскому племяннику. Джон Аллан получил 750 000 долларов — огромную по тем временам сумму, и жизнь семьи сразу же переменилась. Дела компании пошли в гору, был куплен роскошный особняк, а Эдгара забрали из школы и наняли учителей для подготовки к поступлению в университет.

Учёба в университете. Литературный дебют

14 февраля 1826 года Эдгар Аллан По уехал в Шарлотсвилл, где поступил в недавно открывшийся Виргинский университет. Обучение в заведении, основанном Томасом Джефферсоном, было дорогим (в письме отчиму По подсчитал общие затраты и указал сумму в 350 долларов в год), поэтому студентами университета были дети состоятельных семей штата. При поступлении Эдгар По выбрал два курса для обучения (из возможных трёх): классическая филология (латынь и греческий) и современные языки (французский, итальянский, испанский). Семнадцатилетний поэт, покинувший родительский дом, впервые был предоставлен самому себе на долгое время.

Учебный день Эдгара По заканчивался в 9:30, остальное время предполагалось посвящать чтению учебной литературы и подготовке домашних заданий, но отпрыски богатых родителей, воспитанные в «истинном духе» джентльменства, не могли противостоять искушению «вечно модных» в высшей среде карточных игр и вину. Эдгар По, получивший лондонское образование и воспитывавшийся в уважаемой семье, несомненно, считал себя джентльменом. Желание подтвердить этот статус, а позже и необходимость в средствах к существованию привели его к карточному столу. В это же время Эдгар По впервые начал выпивать.

К концу учебного года общие долги По составили 2500 долларов (около 2000 из них — карточные). Получив письма с требованием оплатить их, Джон Аллан немедленно выехал в Шарлотсвилл, где и состоялось бурное объяснение с пасынком. В результате Аллан выплатил лишь десятую часть от общей суммы (плата за книги и услуги), отказавшись признать карточные долги Эдгара. Несмотря на очевидные успехи По в учёбе и благополучно сданные экзамены, он не мог больше оставаться в университете и после окончания учебного года, 21 декабря 1826 года, покинул Шарлотсвилл.

«„Тамерлан“ и другие стихотворения»

Вернувшись домой в Ричмонд, Эдгар По не имел представления о своих дальнейших перспективах. Отношения с Джоном Алланом были серьёзно испорчены, тот не хотел мириться с «нерадивым» пасынком. В это время По усиленно занимался творчеством. Вероятно, именно в доме Алланов были написаны многие из стихотворений, вошедших впоследствии в первый сборник начинающего поэта. По также пытался найти работу, но отчим не только не содействовал этому, но и в качестве воспитательных мер всячески препятствовал его трудоустройству. В марте 1827 года «молчаливый» конфликт перерос в серьёзную ссору, и Аллан выгнал приёмного сына из дома. По поселился в таверне Court-House, откуда писал Аллану письма с обвинениями того в несправедливости и оправданиями, продолжая выяснение отношений в эпистолярной форме. Позже эти письма сменяют другие — с просьбами о деньгах, которые приёмный отец оставил без внимания. Пробыв в номере таверны несколько дней, 23 марта По отправился в Норфолк, а затем в Бостон.

В родном городе Эдгар По волею случая познакомился с молодым издателем и типографом Кэлвином Томасом, и тот согласился напечатать его первый сборник стихов. «„Тамерлан“ и другие стихотворения», написанный под псевдонимом «Бостонец», вышел в июне 1827 года. Было напечатано 50 экземпляров, состоявших из 40 страниц, продавались они по 12,5 центов за штуку. В 2009 году неизвестный коллекционер на аукционе приобрёл одну из дошедших до наших дней копий дебютного сборника Эдгара По, заплатив за него рекордную для американской литературы сумму — 662 500 долларов.

В свой первый поэтический сборник Эдгар По включил поэму «Тамерлан» (которую он впоследствии будет неоднократно редактировать и дорабатывать), стихотворения «К ***», «Мечты», «Духи смерти», «Вечерняя звезда», «Имитация», «Стансы», «Сон», «Счастливейший день», «Озеро». В предисловии к изданию автор извинился за возможное низкое качество поэзии, оправдав это тем, что большинство стихов было написано в 1820—1821 годах, когда ему «не было ещё и четырнадцати». Скорее всего, это является преувеличением — По, конечно, начал писать рано, но по-настоящему к поэзии он обратился во время учёбы в университете и позднее. Как и следовало ожидать, сборник не привлёк к себе внимание читателя и критики. Всего два издания написали о его выходе, не дав ему никакой критической оценки.

Военная карьера

26 мая 1827 года Эдгар Аллан По, испытывая крайнюю нужду в деньгах, подписал армейский контракт сроком на пять лет и стал рядовым Первого артиллерийского полка армии США. В документах восемнадцатилетний По указал вымышленное имя — «Эдгар А. Перри» — и изменил возраст, «состарив» себя на 4 года. Изначально полк был расквартирован в форте Индепенденс, в пригороде Бостона, но уже в ноябре был получен приказ о передислокации. Местом службы По стал форт Молтри на острове Салливан, расположенный у входа в Чарлстонскую бухту, тот самый форт, который 50 лет назад оказался неприступным для британской армии. Природа острова, на котором писатель провёл год, впоследствии нашла своё отражение в рассказе «Золотой жук».

Эдгар По служил при штабе, занимался оформлением бумаг, что неудивительно для человека, владевшего грамотой (довольно редкое для армии того времени явление) и обладавшего аккуратным почерком. А «джентльменское» происхождение, хорошее воспитание и исполнительность обеспечили симпатию среди офицерского состава. 1 января 1829 года Эдгару А. Перри было присвоено звание главного сержанта полка — самый высокий неофицерский чин.

В декабре 1828 года полк был снова переведён, на этот раз в форт Монро, расположенный в Хэмптоне, недалеко от Норфолка. Времени, свободного от службы, у солдата при штабе было достаточно, и Эдгар По тратил его на чтение и сочинительство. Он не только писал новые стихи, но и дорабатывал старые, вынашивая план об издании следующего, более качественного по материалу сборника. В то же время, служба начала тяготить По, он понимал, что теряет время, и, заручившись поддержкой офицера-сослуживца, решил предпринять попытку демобилизоваться досрочно. Эдгар По написал несколько писем приёмному отцу, в которых выказывал желание поступить в академию Вест-Пойнт, но ни на одно из них Джон Аллан не ответил.

В конце февраля 1829 года состояние Фрэнсис Аллан ухудшилось. Болезнь, которая дала о себе знать ещё в Англии, лишь прогрессировала. В ночь на 28 февраля, когда состояние жены стало критическим, Джон Аллан написал короткое письмо, в котором просил приёмного сына немедленно приехать. Фрэнсис Аллан умерла утром того же дня. Эдгар По смог приехать в Ричмонд лишь 2 марта, не успев даже на похороны приёмной матери, которую он очень любил.

Оставшись дома до конца своего увольнения, По снова обратился к Аллану, и на этот раз они достигли взаимопонимания. Получив необходимые документы от приёмного отца, По вернулся в армию, где сразу же начался процесс освобождения его от службы. Приказ был подписан, и 15 апреля 1829 года его уволили из армии.

Существует легенда, что в молодости Эдгар По побывал в столице России — Петербурге. Автором её был он сам. В своей автобиографии, написанной в 1839 году, По утверждает, что, проучившись год в Виргинском университете, бежал из дома, чтобы, подобно Байрону, воевать за свободу греков:

«Не добравшись до Греции, я оказался в России, в Петербурге. Из затруднительного положения, в которое я попал там, мне удалось выйти благодаря любезности Г. Миддлтона, американского консула в Петербурге, и в 1829 году я вернулся домой…»

История о посещении России появилась затем в некрологе, опубликованном через день после смерти писателя в газете «Нью-Йорк трибьюн», откуда попала в газеты и журналы, в том числе российские. Лишь в XX веке американские биографы писателя с документальной точностью установили, что в России он никогда не был, а в описанные в биографии годы служил в армии США под именем Эдгара А. Перри. Не подтвердил версии о посещении писателем России и архив Генри Миддлтона, хранящийся в Москве. Среди многочисленных запросов Миддлтона в русское министерство иностранных дел о выдаче паспортов американцам, оказавшимся в конце 20-х годов XIX века в Петербурге, имя По не упоминается, если, конечно, не предположить, что он получил паспорт не под своим именем.

«Аль-Аарааф» и учёба в Вест-Пойнте

После возвращения из Вашингтона, куда он ездил, чтобы передать необходимые для поступления в Вест-Пойнт бумаги и рекомендации, Эдгар По отправился в Балтимор, где жили его родственники: брат Генри Леонард, тётка Мария Клемм, её дети — Генри и Вирджиния, а также Элизабет По — престарелая вдова Дэвида По-старшего. Не имея достаточно средств для съёма собственного жилья, поэт с разрешения Марии Клемм поселился в их доме. Время в ожидании ответа из Вашингтона прошло за ухаживанием за больным чахоткой братом (который усугублял болезнь алкоголизмом) и подготовкой к изданию второго поэтического сборника. По редактировал имевшийся материал, вёл активную переписку с журналами и издательствами. И усилия не оказались напрасными — в конце декабря 1829 года сборник увидел свет. 250 копий «„Аль-Аарааф“, „Тамерлан“ и малые стихотворения» были напечатаны балтиморским издательством Hatch and Dunning. В центре сборника — две поэмы, вторую из которых Эдгар По существенно переработал и сократил. «„Аль-Аарааф“, „Тамерлан“ и малые стихотворения» не получил широкого резонанса, о его выходе написали лишь некоторые балтиморские издания, дав ему сдержанную оценку.

Под Рождество Эдгар По вернулся домой в Ричмонд, где в мае 1830 года получил подтверждение о его зачислении в Вест-Пойнт. В этом же месяце между ним и приёмным отцом произошла роковая ссора. Поводом к ней стало письмо, которое не предназначалось для Джона Аллана и не должно было оказаться у него в руках. В нём Эдгар По нелицеприятно высказался о своём опекуне, недвусмысленно обвинив того в пьянстве. Вспыльчивый Аллан не смог этого стерпеть и во второй и последний раз выгнал Эдгара По из дома. Они ещё переписывались после этого разрыва, но больше никогда не виделись. Вскоре Джон Аллан женился во второй раз.

В конце июня 1830 года Эдгар По стал кадетом Военной академии армии США. Обучение было непростым (особенно первые 2 месяца лагерной жизни), но армейский опыт помог поэту быстро освоиться. Несмотря на жёсткий распорядок дня и практически полную каждодневную занятость, Эдгар По находил время для творчества. Среди кадетов особой популярностью пользовались памфлеты и сатирические пародии на наставников-офицеров и жизнь в стенах академии. Готовился к изданию третий сборник стихов. Учёба проходила успешно, кадет По был на хорошем счету и не имел нареканий со стороны офицерства, но в январе он написал письмо Джону Аллану, в котором просил его содействия покинуть Вест-Пойнт. Вероятно, причиной столь резкого решения стало известие о женитьбе опекуна, лишившее Эдгара По самых призрачных шансов быть официально усыновлённым и унаследовать что-либо. Так и не дождавшись ответа, Эдгар По решил действовать своими силами. В январе 1831 года он стал игнорировать поверки и занятия, не выходил в караул и саботировал построения. Итогом стали арест и последующий суд, на котором его обвинили в «грубом нарушении служебных обязанностей» и «игнорировании приказов». 8 февраля 1831 года Эдгар По был уволен со службы Соединённым Штатам, и уже 18 февраля он покинул Вест-Пойнт.

Начало литературной деятельности

Эдгар По отправился в Нью-Йорк, где в апреле 1831 года вышла третья книга поэта — сборник «Стихотворения», в который, помимо переизданных «Тамерлана» и «Аль-Аараафа», вошли новые работы: «Израфель», «Пэан», «Осуждённый город», «К Елене», «Спящая». Также на страницах сборника По впервые обратился к литературной теории, написав «Письмо к…» — эссе, в котором автор рассуждал о принципах поэзии и проблемах национальной литературы. «Стихотворения» содержали посвящение «Кадетскому корпусу армии США». 1000 экземпляров книги были напечатаны на средства кадетов Вест-Пойнта, подписавшихся на сборник в ожидании привычных пародий и сатирических стихов, которыми их в своё время развлекал однокурсник.

Не имея средств к существованию, Эдгар По переехал к родственникам в Балтимор, где предпринял тщетные попытки найти работу. Отчаянное безденежье подтолкнуло поэта обратиться к прозе — он решил принять участие в конкурсе на лучший рассказ американского автора с призом в 100 долларов. Эдгар По обстоятельно подошёл к делу: изучал журналы и различные издания того времени, чтобы определить принципы (стилистические, сюжетные, композиционные) написания короткой прозы, пользовавшейся популярностью у читателей. Результатом исследования стали «Метценгерштейн», «Герцог де Л’Омлет», «На стенах иерусалимских», «Существенная потеря» и «Несостоявшаяся сделка» — рассказы, которые начинающий прозаик отправил на конкурс. Неутешительные для их автора итоги были подведены 31 декабря 1831 года — Эдгар По не победил. В течение следующего года эти рассказы без указания авторства (таковы были условия) публиковались в газете, организовавшей конкурс. Неудача не заставила Эдгара По отказаться от формы короткой прозы в своём творчестве. Напротив, он продолжил оттачивать мастерство, писать рассказы, из которых в конце 1832 года сформировал так и не вышедший в печать сборник «Рассказы Фолио Клуба».

В июне 1833 года состоялся очередной литературный конкурс, призами в котором были 50 долларов за лучший рассказ и 25 за лучшее стихотворение. Было известно, что в жюри вошли люди компетентные — известные писатели того времени Джон Пендлтон Кеннеди и Джон Лэтроуб. Эдгар По участвовал в обеих номинациях, отправив на конкурс 6 рассказов и стихотворение «Колизей». 12 октября были объявлены результаты: лучшим рассказом была признана «Рукопись, найденная в бутылке» Эдгара По, лучшим стихотворением — «Песнь ветров» Генри Уилтона (под этим псевдонимом скрывался главный редактор организовавшей конкурс газеты). Впоследствии Джон Лэтроуб подтвердил, что автором действительно лучшего стихотворения был также Эдгар По. Жюри очень высоко отозвалось о работах молодого писателя, отмечая, что им было чрезвычайно трудно выбрать один лучший рассказ из его шести. По сути, это было первым авторитетным признанием таланта Эдгара По.

Несмотря на победу в конкурсе, материальное положение По в 1833—1835 годах оставалось крайне тяжёлым. Регулярных денежных поступлений не было, писатель продолжал безуспешные попытки найти работу, связанную со словесностью. Единственным источником дохода в семье являлась пенсия парализованной вдовы Дэвида По-старшего — 240 долларов в год, которая выплачивалась нерегулярно. 27 марта 1834 года умер Джон Аллан, не упомянувший Эдгара По в завещании.

Работа в Southern Literary Messenger

После победы в конкурсе Эдгар По сблизился с Джоном П. Кеннеди, который стал его другом и литературным покровителем. Кеннеди не только помогал писателю деньгами в трудные периоды, но и всячески старался привлечь внимание издательств и периодических изданий к новому дарованию американской литературы.

В августе 1834 года ричмондский типограф Томас Уайт начал выпускать новый ежемесячный журнал Southern Literary Messenger, для сотрудничества с которым привлекал известных писателей того времени, в числе которых был и Джон Кеннеди. Тот, в свою очередь, порекомендовал Уайту Эдгара По как подающего надежды талантливого писателя, положив начало их сотрудничеству. Уже в марте 1835 года на страницах ежемесячника появился рассказ «Береника», а в июне вышла первая мистификация пера По — «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля». В последующие месяцы между Уайтом и писателем завязалась активная переписка, в которой они обсуждали не только публикации произведений автора, но и проблемы журнала: как привлечь больше подписчиков, какие рубрики и разделы стоит открыть. Вскоре глава издания предложил Эдгару По переехать в Ричмонд и занять ставшее вакантным кресло своего помощника. 7 июля 1834 года умерла бабушка писателя, фактически единственный кормилец в семье, поэтому предложение Уайта оказалось как нельзя кстати, и По отправился в Ричмонд.

Первое время в должности помощника редактора Эдгар По успешно справлялся со своими задачами и обязанностями: редактировал и вычитывал тексты, занимался подбором материала для публикаций, вёл обширную переписку с авторами. Жалование его составляло 15 долларов в неделю. У Уайта не было поводов быть недовольным новым сотрудником, но внезапный приступ глубокой депрессии и последовавший за ним тяжёлый запой привели к неотвратимым последствиям — Эдгара По уволили. В состоянии помутнённого сознания он написал длинное эмоциональное письмо Марии Клемм, в котором просил руки её дочери Вирджинии, боясь потерять её навсегда. В полном отчаянии он обращался за поддержкой к своему покровителю Джону Кеннеди, который был обеспокоен его состоянием и попытался найти необходимые для воодушевления слова. Вскоре болезнь, приступами мучившая По несколько месяцев, отступила. В сентябре он вернулся в Балтимор, где состоялась помолвка с Вирджинией Клемм и была оформлена брачная лицензия, разрешавшая брак.

Обретя душевное равновесие, Эдгар По предпринял попытку вернуться в Southern Literary Messenger. Томас Уайт пошёл ему навстречу и согласился снова принять его на работу при условии, что тот бросит пить. В этот период на страницах журнала Эдгар По обратился к литературной критике, небезосновательно полагая, что он обладает необходимой компетенцией. По-критик не имел авторитетов; в своих статьях он бескомпромиссно, но аргументировано подвергал критике те произведения, в которых находил недостатки. Доставалось и их авторам: жертвами его сокрушительных обзоров в своё время стали Теодор С. Фэй, У. Г. Лонгфелло, Ч. Ф. Хоффман. По словам поэта Джеймса Расселла Лоуэлла, По был, «пожалуй, единственным бесстрашным американским критиком». По нажил себе множество врагов в литературных кругах, но в то же время росла популярность журнала: появлялись новые подписчики, об издании говорили.

16 мая 1836 года Эдгар По женился на Вирджинии Клемм. Она приходилась ему двоюродной сестрой, и на момент бракосочетания ей было всего 13 лет. Медовый месяц пара провела в Питерсберге, Виргиния. Приблизительно в это время Эдгар По начал писать свой самый большой прозаический текст — «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима». Решение написать объёмную работу было продиктовано читательскими предпочтениями: многие издательства отказывались печатать его рассказы, ссылаясь на то, что малый формат прозы не пользуется популярностью.

Ничто не предвещало беды, однако, в конце декабря По снова покинул Southern Literary Messenger. Причина размолвки между Уайтом и По осталась неясной, ею могло быть нарушенное обещание, недовольство издателя излишней независимостью его как редактора, резкая критика громких литературных имён. Так или иначе, в начале 1837 года По покинул Ричмонд и вместе с женой и тёщей отправился в Нью-Йорк.

Нью-Йорк и Филадельфия: 1837—1844 годы

В мае 1837 года в США разразился экономический кризис. Коснулся он и сферы издательства: закрывались газеты и журналы, шли массовые сокращения сотрудников. В сложной ситуации оказался и Эдгар По, на длительный срок оставшийся без работы. Но вынужденное безделье не прошло даром — он наконец-то мог сконцентрироваться на творчестве. В нью-йоркский период из-под пера писателя вышли рассказы «Лигейя», «Чёрт на колокольне», «Падение дома Ашеров», «Вильям Вильсон», продолжалась работа над «Артуром Гордоном Пимом». Права на повесть удалось продать авторитетному нью-йоркскому издательству Harper and Brothers, где она вышла 30 июля 1838 года. Однако первое объёмное прозаическое произведение По коммерческого успеха не имело.

Эдгар По с семьёй в середине лета 1838 года переехал в Филадельфию. Там ему с помощью своего давнего знакомого удалось оформить сотрудничество с только что созданным ежемесячником American Museum. В течение года в нём появлялись работы По: рассказы, стихи, критика, обзоры книжных новинок. Это был скудный, но единственный источник доходов писателя. Не продавалась и свежеизданная «Повесть». Отчаянное безденежье вынудило писателя взяться за работу, результатом которой стала самая коммерчески успешная книга писателя, по иронии судьбы, не художественная: Эдгару По предложили написать книгу о конхиологии — науке о раковинах, опираясь на предоставленные источники и консультации заказчика — специалиста в этой области. Он успешно справился с задачей и заработал 50 долларов. В будущем эта книга (с именем Эдгара По на обложке) была многократно переиздана, а автор обвинён в плагиате, за что ему долгое время спустя пришлось оправдываться. Позже он заявлял, что написал лишь предисловие, введение и перевёл иллюстрации, а его имя было добавлено для улучшения продаваемости справочника.

American Museum не просуществовал долго, и По мог снова оказаться в и без того сложном положении, но в мае 1839 года ему удалось устроиться на должность редактора в журнал Burton's Gentleman's Magazine, с окладом 10 долларов в неделю. Отношения По и владельца журнала Уильяма Бёртона складывались плохо, что, помимо личностных конфликтов, было обусловлено их разными взглядами на политику издания. Летом было найдено издательство, согласившееся напечатать сборник рассказов «Гротески и арабески», над которым По работал в последнее время. Улучшив финансовое положение, семья писателя переехала в более удобное и просторное жильё.

В начале декабря 1839 года в издательстве Lea & Blanchard вышли «Гротески и арабески» — двухтомный сборник 25 рассказов, написанных По к тому моменту. Это событие в литературных кругах не прошло незамеченным: десятки изданий по всей стране не только осветили выход сборника, но и посвятили ему полноценные рецензии. Это было первым широким признанием По как писателя. Несмотря на то, что «Гротески и арабески» получили в основном положительные отзывы, книга плохо продавалась. Летом 1840 года он из-за усугубившихся разногласий с владельцем покинул Burton’s Gentleman’s Magazine, который в конце года был продан издателю Джорджу Грэму.

Редактор Graham’s Magazine

Эдгар По, знавший всю «кухню» издательского дела изнутри, поработавший редактором в нескольких журналах, видел все их недостатки. Не хватало ему и свободы действий, которую ограничивала политика руководства. В июне 1840 года он начал разрабатывать идею своего собственного журнала, приступив к поискам авторов, корреспондентов, типографов и потенциальных подписчиков. Вскоре вышел первый проспект будущего издания, которому Эдгар По дал название The Penn. Первоначальной датой выхода значилось 1 января 1841 года. Позже выпуск был перенесён на март, но и тогда не случился. Купивший журнал Бёртона Джордж Грэм был молодым бизнесменом. Вскоре после приобретения он объединил свой небольшой журнал и Burton’s Gentleman’s Magazine в новое издание — Graham’s Magazine, должность редактора в котором занял Эдгар По. Кроме выполнения стандартных для этой должности обязанностей, он должен был каждый месяц публиковать в журнале по одному рассказу. Грэм также выразил желание помочь По с выпуском The Penn и даже стать его совладельцем. В апреле 1841 года в Graham’s Magazine вышел рассказ, позже принесший По мировую славу родоначальника детективного жанра — «Убийство на улице Морг». Там же в мае был напечатан «Низвержение в Мальстрём». В период работы Эдгара По редактором Graham’s Magazine вышел на национальный уровень: к середине 1842 года у него было 40 000 подписчиков (при начальных 3500), в то время как перспективы The Penn становились всё туманнее. Период сотрудничества с Джорджем Грэмом стал для По самым благополучным в финансовом плане и одним из самых плодотворных в творческом.

В январе 1842 года у юной жены Эдгара По случился первый тяжёлый приступ туберкулёза, сопровождавшийся горловым кровотечением. Вирджиния на длительный срок оказалась прикованной к постели, а писатель снова потерял душевное равновесие и способность работать. Угнетённое состояние сопровождалось частыми и затяжными запоями. В «периоды ужасного просветления», когда По удавалось взять себя в руки, он продолжал выполнять служебные обязанности в журнале и даже опубликовал рассказ «В смерти — жизнь», в котором явно прослеживается влияние болезни Вирджинии на его состояние. Позже рассказ был переиздан под названием «Овальный портрет». Долго терпеть частое пьянство своего редактора, его отсутствие на рабочем месте и неисполнение обязанностей Грэм не мог. В мае 1842 года По покинул Graham’s Magazine, его место занял Руфус Гризвольд. Последним рассказом, опубликованном в номере журнала Грэма, к выходу которого был причастен Эдгар По, стала «Маска Красной смерти» (май 1842 года).

Всё последующее время состояние жены Эдгара По имело огромное влияние на его душевное здоровье, чрезвычайно восприимчивое к малейшему ухудшению ситуации. Повторное обострение болезни Вирджинии произошло летом того же года, и снова глубокие переживания и душевные муки писателя нашли своё отражение в творчестве — ими пропитаны написанные вскоре после инцидента рассказы «Колодец и маятник» и «Сердце-обличитель». По находил спасение в сочинительстве. В ноябре 1842 года была продолжена история расследований Огюста Дюпена. В журнале Snowden’s Ladies' Companion вышел рассказ «Тайна Мари Роже», за основу которого По взял реальное убийство, произошедшее в Нью-Йорке в 1841 году. Использовав все имевшиеся у следствия материалы, он на страницах рассказа (перенеся действие в Париж и изменив имена) провёл собственное расследование и указал на убийцу. Вскоре после этого дело было раскрыто, при этом подтвердилась правильность выводов писателя.

Стоит отметить, что в течение тяжёлого периода 1842 года Эдгару По удалось лично встретиться с Чарльзом Диккенсом, работы которого он оценивал очень высоко. Они обсуждали окололитературные вопросы и обменивались мнениями во время короткого визита последнего в Филадельфию. Диккенс обещал посодействовать с изданием работ По в Англии. Несмотря на то, что из этого ничего не вышло, Диккенс отмечал, что Эдгар По был «единственным писателем, которому он хотел помочь с публикацией».

Несбывшиеся надежды

Оказавшись без работы, а значит, и без средств к существованию, Эдгар По через общего знакомого обратился к сыну президента Тайлера с просьбой помочь устроить его на работу в филадельфийскую таможню. Нужда была велика, раз писатель начал искать работу, отличную от литературной, которая приносила нестабильный доход. По не получил должность, так как не явился на встречу, объяснив это своей болезнью, хотя существует версия, что причиной неявки был запой. Семье, оказавшейся в тяжёлом положении, пришлось несколько раз сменить место жительства, так как денег катастрофически не хватало, долги росли. Против писателя было возбуждено дело, и 13 января 1843 года окружной суд Филадельфии признал Эдгара По банкротом, но тюремного срока удалось избежать.

В январе 1843 года По нашёл партнера, согласившегося помочь с изданием его журнала. Им стал глава еженедельника Saturday Museum Томас Кларк. Название будущего издания изменили на The Stylus. Кларк брал на себя финансовую сторону проекта, По занялся подготовкой проспекта и поиском подписчиков. Специально для первого номера журнала По написал рассказ «Золотой жук», от которого он ждал огромного эффекта на читателей. В течение месяца новость о выходе The Stylus напечатали десятки изданий по всей стране, казалось, мечта По о собственном «идеальном» журнале вот-вот станет явью, но он снова стал заложником преследовавшего его болезненного пристрастия и начал пить. Репутация По как ненадёжного человека, страдающего пьянством, дошла и до Кларка. Однако их договорённость ещё оставалась в силе до мая 1843 года, когда Кларк на страницах своего журнала объявил о своём отказе участвовать в предприятии Эдгара По по «экономическим причинам».

Несмотря на тяжёлое финансовое положение и упадок духа, связанный с болезнью жены, литературная слава Эдгара По неуклонно росла. Его произведения публиковались во многих изданиях по всей стране, им посвящали критические обзоры, многие из которых отмечали незаурядный талант автора и силу его воображения. Хвалебные отзывы писали даже литературные враги, делая их ещё более ценными. Всецело посвятив себя прозе, По три года не обращался к поэзии (последним опубликованным стихотворением была вышедшая в 1840 году «Тишина»). «Поэтическое молчание» было нарушено в 1843 году с выходом одного из самых мрачных стихотворений писателя — «Червь-победитель», в котором, казалось, были сосредоточены все душевные муки и отчаяние последних лет, крах надежд и иллюзий.

В феврале 1843 года в нью-йоркском издании The Pioneer вышла знаменитая «Линор». По вернулся к поэзии, но основной формой его творчества продолжила оставаться короткая проза. Последние годы, проведённые в Филадельфии, ознаменовались выходом произведений, многие из которых относятся к числу лучших в творческом наследии автора: были опубликованы «Чёрный кот» (август 1843 года), «Очки» (март 1844 года), «Повесть Крутых гор» (апрель 1844 года), «Преждевременное погребение» (июль 1844 года), «Месмерическое откровение» (август 1844 года), «Ангел необъяснимого» (октябрь 1844 года) и другие рассказы. В июле 1844 года нью-йоркская газета Dollar Newspaper организовала конкурс на лучший рассказ, за первое место в котором был назначен приз — 100 долларов. Победителем стал «Золотой жук» Эдгара По. Произведение, в котором автор раскрыл свой талант криптографа, перешло в собственность Dollar Newspaper и впоследствии было перепечатано множество раз.

Пик славы

6 апреля 1844 года Эдгар и Вирджиния По переехали в Нью-Йорк. Через месяц к ним присоединилась и Мария Клемм. Трудно переоценить роль тёщи в жизни Эдгара По. Её хозяйственность, трудолюбие и бесконечная забота, которой она окружала своего зятя и дочь, была отмечена многими современниками, знавшими семью лично. Эдгар любил свою «Muddy» (вероятно, сокращение от «mummy» («мамочка») и «daddy» («папочка»)), как он часто называл её в письмах, ведь с появлением в его жизни она действительно стала ему как мать. В 1849 году он посвятил ей полное нежности и признательности стихотворение «Моей матери».

Через неделю после переезда Эдгар По становится героем сенсации: огромный ажиотаж в читающих кругах вызвала «История с воздушным шаром», которую специальным выпуском опубликовала газета New York Sun. Изначально задуманный как мистификация, рассказ был стилизован под новостную статью. Идея сюжета была неосознанно подсказана По известным в то время воздухоплавателем Джоном Уайзом, который в одной из филадельфийских газет заявил, что собирается совершить трансатлантический перелёт. Писателю удалось добиться нужного эффекта — на следующее утро после публикации здание издательства буквально «штурмовали» люди. Мистификации Эдгара По, в которых большое внимание уделялось подробностям, основанным на технических новациях того времени, дали толчок последующему развитию в литературе жанра научной фантастики.

Через некоторое время после воссоединения с Марией Клемм семья переехала в новое жильё: семья Бреннанов сдала им часть своего особняка, расположенного за городом. По продолжал сотрудничать со множеством изданий, предлагая им свои статьи и критические обзоры. В этот период у него не было проблем с публикациями, но доходы всё так же оставались скромными. В особняке Бреннанов По написал стихотворение «Страна сновидений», в котором отразились красоты окружавшей его природы. Там же началась работа над произведением, ставшим поэтическим magnum opus писателя — стихотворением «Ворон».

«Ворон»

Неизвестно, писал ли По «Ворона» с целью получить окончательное и безоговорочное признание, воодушевлённый успехом «Золотого жука» и «Истории с воздушным шаром», но в том, что он скрупулёзно и тщательно подошёл к процессу создания этого произведения, сомневаться не приходится. Писатель подробно изложил этот процесс в эссе «Философия творчества», которое вышло на волне успеха «Ворона». По отметил, что стихотворение было экспериментом на пути к произведению, которое оценят как критики, так и широкая публика, доступному для понимания как искушённых литераторов, так и рядовых читателей. Нет ответа и на вопрос, как долго По писал «Ворона». Исследователи высказывают различные предположения: от одной недели до нескольких лет. С определённой степенью уверенности можно утверждать лишь то, что первое упоминание о «Вороне» в личной корреспонденции По относится к 1844 году.

Закончив рукопись, По отправился в Филадельфию, где предложил её Джорджу Грэму. Бывший работодатель отказался приобрести стихотворение, однако в качестве доброго жеста выплатил По 15 долларов. Лишь со второй попытки «Ворона» купил Джордж Хукер Колтон с намерением напечатать его во втором (февральском) номере своего журнала American Review. Стихотворение было опубликовано под псевдонимом «Куорлс» (англ. Quarles), который, вероятно, являлся отсылкой к английскому поэту XVII века Френсису Куорлсу. Скрыв своё имя, По, скорее всего, хотел подогреть интерес к стихотворению и добиться ещё большего эффекта на читателя в случае успеха «Ворона» и в то же время обезопасить себя в случае провала. Однако премьера стихотворения состоялась ранее и не в American Review: с разрешения Колтона, в качестве «предварительной перепечатки» (привычное в то время явление) «Ворон» был опубликован в еженедельнике Evening Mirror 29 января 1845 года.

Это был немедленный и оглушительный успех: издания по всей стране перепечатывали стихотворение, о нём говорили в литературных кругах и за их пределами, на него писались многочисленные пародии. По стал известной личностью национального масштаба и частым гостем на светских мероприятиях, где его просили прочитать знаменитое стихотворение. По словам биографа писателя Артура Куинна, «„Ворон“ произвёл впечатление, которое не удалось превзойти, пожалуй, ни одному поэтическому произведению в американской литературе». Несмотря на огромный успех у читателей и широкое признание публики, стихотворение практически не улучшило финансовое положение писателя.

21 февраля 1845 года По стал совладельцем журнала Broadway Journal, глава которого полагал увеличить продажи издания привлечением к сотрудничеству новой знаменитости. Согласно условиям контракта, По получал треть от продаж журнала, сотрудничество обещало быть взаимовыгодным. В это же время По занялся лекционной деятельностью, которая станет для него важным источником дохода. Первой темой выступлений в Нью-Йорке и Филадельфии были «Поэты и поэзия Америки».

«Бес противоречия»

В июле 1845 года По опубликовал рассказ под названием «Бес противоречия». Рассуждения на тему человеческой природы, которые содержатся в его преамбуле, позволяют хорошо понять природу противоречивой натуры самого автора. Терзаемый собственным «бесом», он неоднократно в течение своей жизни совершал необдуманные и нелогичные поступки, которые неизбежно вели его к краху. Так случилось и на пике его славы, когда, казалось, ничто не предвещало беды.

На страницах журнала, совладельцем которого он стал, Эдгар По не опубликовал ни одного своего нового произведения, лишь перепечатывал старые (которые каждый раз редактировались и дорабатывались). Львиную долю его работы в то время составляли литературные статьи, обзоры, критика. Неизвестно, что стало тому причиной, но По в своей критике стал безжалостен как никогда: доставалось не только авторам, лично ему неприятным, с которыми он конфликтовал, но и тем, кто относился к нему благосклонно. В результате в течение короткого срока от Broadway Journal стали отказываться подписчики и отворачиваться авторы, издание становилось убыточным. Вскоре его покинули оба компаньона По, оставив того единственным владельцем терпящего бедствия журнала. По отчаянно пытался его сохранить, разослав множество писем своим друзьям и родственникам с просьбами о финансовой помощи. Большинство из них не были удовлетворены, а тех денег, что он всё-таки получил, не хватало. 3 января 1846 года состоялся выход последнего выпуска, и Эдгар По закрыл Broadway Journal.

В апреле 1846 года По снова запил. Осознавая ту губительную роль, которую алкоголь играл в его жизни, он всё равно делал роковой шаг. Снова наступило время помутнённого сознания: лекции срывались, возникали публичные конфликты, репутация серьёзно страдала. Ситуация ещё сильнее осложнилась с выходом в мае 1846 первых очерков Эдгара По из серии «Литераторы Нью-Йорка». В них По давал личностную и творческую характеристику известных авторов — своих современников, которая в большинстве своём была крайне негативной. Реакция последовала незамедлительно: газеты с подачи «пострадавших» начали войну против По — очерняли его репутацию, обвиняя в аморальности и безбожии. В печати господствовал образ По как невменяемого алкоголика, не контролирующего свои действия. Припомнили ему и литературный роман с поэтессой Фрэнсис Осгуд, который закончился скандалом. Среди задетых критикой По особенно отличился Томас Инглиш. В прошлом друг писателя, он в одной из газет опубликовал «Ответ господину По», в котором к образу нищего безбожного алкоголика присовокупил обвинение того в подлоге. Издание, с которым сотрудничал По, посоветовало обратиться в суд, что он и сделал. 17 февраля 1846 года По выиграл дело о клевете у журнала Mirror, опубликовавшего «Ответ», и получил 225 долларов компенсации.

Последние годы

В мае 1846 года Эдгар По переехал в небольшой коттедж в Фордхэме, пригороде Нью-Йорка. Семья снова бедствовала, денег отчаянно не хватало — летом и осенью По ничего не писал. В одном из писем он ссылается на свою болезнь — литературные «войны» и скандалы не прошли бесследно. Состояние прикованной к постели Вирджинии только ухудшалось.

Смерть Вирджинии

Вот как вспоминала о своём визите в дом По поэтесса Мэри Гоув:

Пришла осень. Миссис По быстро угасала от туберкулёза. Я увидела её в спальне. Всё кругом неё было в чистоте и безупречном порядке и так скудно и по-нищенски убого, что вид несчастной страдалицы вызвал во мне щемящую жалость — такую, какую способны испытать лишь бедняки к беднякам <…> Погода была холодной, больную сотрясал озноб, что обычно сопровождает чахотку. Она лежала на соломенной подстилке, укутавшись в пальто мужа, а на груди у неё лежала огромная пёстрая кошка. Чудное создание, видно, понимало, что приносит большую пользу. Пальто и кошка единственно только и согревали несчастную страдалицу, за исключением того, что муж согревал её руки, а мать — ноги. — Мэри Гоув Николз. «Воспоминания об Эдгаре По»

Мэри Гоув, проникнувшись бедой семьи, обратилась к Мэри Луизе Шью — женщине, которая занималась благотворительностью и помогала нуждающимся людям. С конца ноября по декабрь 1846 года она была частой гостьей в доме По, ухаживала за больной, собирала средства и нанимала доктора, облегчая страдания Вирджинии. Эдгар По, поражённый великодушием и бескорыстностью миссис Шью, посвятил ей несколько стихотворений, одно из которых так и называется — «К М. Л.Ш.».

Состояние Вирджинии серьёзно ухудшилось в январе 1847 года: жар и боли усилились, участилось кровохарканье. 29 января Эдгар По написал полное отчаянья письмо Мэри Шью, в котором просил её приехать и проститься с Вирджинией, которая так сильно к ней привязалась. Миссис Шью приехала на следующий день и успела застать её живой. 30 января 1847 года, ближе к ночи, Вирджиния По скончалась.

После похорон своей супруги Эдгар По сам оказался прикованным к постели — слишком тяжёлой оказалась утрата для тонкой переживающей натуры. Это был очередной серьёзный душевный срыв, неоднократно случавшийся с писателем прежде. Мэри Луиза Шью не оставила в беде и Эдгара По: она ухаживала за ним, пока тот окончательно не поправился. За это время они сильно сблизились, По неоднократно навещал миссис Шью у неё дома. Согласно некоторым источникам, это она подсказала По идею стихотворения «Колокола».

За предыдущий 1846 год Эдгар По выпустил сборник очерков «Маргиналии», рассказы «Сфинкс» и «Бочонок амонтильядо» (литературный ответ Томасу Инглишу). После вынужденного перерыва он снова вернулся к литературной деятельности, которая уже не была такой же активной, как раньше. В 1847 году состоялись всего четыре новые публикации: одна рецензия, одна статья, стихотворение «К М. Л.Ш.» и баллада «Улялюм». Последнее произведение вышло в American Review анонимно. По стремился достигнуть того же эффекта, что вызвала публикация «Ворона», но, к сожалению, публика не поняла сложную и образную поэтику, которую продемонстрировал автор. Об «Улялюме» говорили, но успех «Ворона» повторить не удалось.

Центральным произведением последних лет жизни Эдгара По стала «Эврика». «Поэма в прозе» (как определил её По), в которой говорилось о предметах «физических, метафизических, математических», по убеждению автора, должна была перевернуть представление людей о природе Вселенной. Над «Эврикой» он начал работать как только оправился от смерти Вирджинии. В начале 1848 года По снова начал лекционную деятельность. «О происхождении Вселенной» — так звучала её тематика. К сожалению, лекции не пользовались большой популярностью, вероятно, слишком сложной для восприятия оказалась тематика, поэтому по ходу лекционного турне По приходилось обращаться к теме более популярной — поэтам и поэзии. «Эврика» была опубликована в июне 1848 года. Это была последняя новая книга, вышедшая при жизни писателя.

Несостоявшийся брак

В январе 1848 года Эдгар По вернулся к идее издания своего собственного журнала и с новой силой начал готовиться к его выпуску. За основу был взят тот же, что и ранее, проспект, в нём были изложены те же идеи, прежним осталось и название — The Stylus. В первые номера он собирался включить свои статьи «Литературная Америка», над которыми работал последние два года. По намеревался вербовать подписчиков в ходе своего лекционного турне, которое началось в июле. Отказавшись от темы, раскрытой в «Эврике», он вернулся к привычным слушателям «Поэтам и поэзии Америки». В целом весьма успешный тур был прерван в Ричмонде, где, по свидетельствам очевидцев, По снова обратился к алкоголю. Его часто наблюдали пьяным, бродящим по улицам города, планы писателя снова ставились под угрозу. Но По всё же удалось взять себя в руки, и вскоре он вернулся в Фордхэм.

С Сарой Хелен Уитман Эдгар По был заочно знаком ещё с 1845 года, когда все в литературных кругах цитировали «Ворона». Поэтический роман, начавшийся с анонимной валентинки, написанной миссис Уитман, разгорелся весной 1848 года. Они обменивались письмами до осени того же года, пока в сентябре в Провиденсе не состоялась столь долгожданная личная встреча. Несколько дней они провели вместе, состоялось признание в чувствах, которое Уитман благосклонно приняла. Во время следующей встречи, которая состоялась 23 сентября, Эдгар По сделал ей предложение. Уитман колебалась — от своих же друзей она была наслышана о его «ненадёжности» и пристрастии к алкоголю. Несмотря на это, переписка продолжилась, и в декабре предложение о женитьбе было принято, с условием, что По бросит пить. 22 декабря в доме Уитман были подписаны необходимые документы, и состоялась помолвка. Однако, за несколько дней до назначенного дня свадьбы Сара Уитман получила анонимное письмо, в котором её предостерегали против брака с По, ссылаясь на то, что его видели в состоянии опьянения. Объяснение состоялось немедленно, и свадьбу отменили.

За последние несколько лет творческая активность Эдгара По заметно снизилась. Новых художественных произведений было написано очень мало (особенно по сравнению с «лучшими» годами). По решил изменить ситуацию к лучшему и активнее взялся за перо. За первую половину 1849 года он написал рассказы «Прыг-Скок», «Как была набрана одна заметка», «Домик Лэндора», стихотворения «Эльдорадо», «К Анни», сонет «К матери». В июне была закончена знаменитая «Аннабель Ли», публикацию которой автор уже не увидел. Конечно, он рассчитывал улучшить своё финансовое положение за счёт этих произведений, но начавшаяся в 1849 году в Америке «золотая лихорадка» нарушила его планы. Люди массово отправлялись в Калифорнию, многие издания закрывались или переставали выплачивать гонорары. Снова оказавшись в отчаянном безденежье, По обращается к единственному доступному ему источнику доходов — лекциям.

Последнее путешествие

В апреле 1849 года Эдгару По пришло письмо от его состоятельного поклонника из Кентукки по имени Эдвард Паттерсон, который предложил ему учредить общенациональный журнал. Всю финансовую сторону проекта он брал на себя, а литературную полностью вверял в руки писателя. По с огромным энтузиазмом откликнулся на предложение, последовала переписка, в ходе которой стороны договорились встретиться в Сент-Луисе для обсуждения ближайших планов, а затем вместе поехать в Нью-Йорк. По отправился в дорогу: в небольшое лекционное турне и навстречу будущему компаньону.

29 июня По покинул Фордхэм и направился в Ричмонд. Промежуточным пунктом была Филадельфия, город, по прибытии в который По напился. Он также потерял свой саквояж с лекциями и все деньги на дорогу, которые у него были. Какое-то время пробыв в Филадельфии, По с помощью друзей всё-таки добрался до Ричмонда. Писателю удалось справиться с тяжёлой ситуацией, и он перестал пить, восстановил лекции и начал успешно выступать со своим литературоведческим трудом — «Поэтическим принципом». В Ричмонде По возобновил знакомство со своей возлюбленной детства Сарой Эльмирой Ройстер (после брака имевшую фамилию Шелтон) и начал за ней настойчиво ухаживать, что в итоге вылилось в предложение о браке. Эльмира к тому времени была вдовой с приличным состоянием, доставшимся ей от умершего мужа. Как всегда, единственным препятствием к браку было пристрастие По к алкоголю. Он уладил вопрос, вступив в ряды общества трезвости «Сыны умеренности» и дав клятву воздерживаться от спиртного. Свадьба была назначена на 17 октября. В это время По охладел к предложению Паттерсона, вероятно, понимая, что после свадьбы он станет владельцем большого состояния и сможет самостоятельно запустить журнал. Встреча с будущим компаньоном была перенесена, но спустя некоторое время По вообще перестал отвечать на его письма.

Закончив лекции в Ричмонде, По засобирался в дорогу. Необходимо было завершить дела в Филадельфии и Нью-Йорке, подготовиться к свадьбе. 27 сентября 1849 года Эдгар По покинул Ричмонд и пароходом отправился в Балтимор. По его собственному плану, из Балтимора он должен был поездом отправиться в Филадельфию, а затем, также поездом, — в Нью-Йорк.

Смерть и похороны

Вечером 3 октября 1849 года в Балтиморе доктор Джозеф Снодграсс, владелец одной из местных газет и давний друг По, получил записку следующего содержания:

Уважаемый сэр!
Около избирательного участка 4-го округа, что в таверне Райана, находится какой-то довольно потрёпанный джентльмен, известный как Эдгар А. По, и, похоже, находится в крайне бедственном положении, и он говорит, что знаком с вами, и я вас уверяю — он нуждается в немедленной помощи. Пишу в спешке.

Искренне Ваш,

<p align="right">Джоз. У. Уокер

Оригинальный текст (англ.)  

Dear Sir, —
There is a gentleman, rather the worse for wear, at Ryan's 4th ward polls, who goes under the cognomen of Edgar A. Poe, and who appears in great distress, & he says he is acquainted with you, and I assure you, he is in need of immediate assistance.
Yours, in haste,
Jos. W. Walker

</div></blockquote>

Снодграсс, хорошо знавший писателя, отправился за ним немедленно. Избирательный участок располагался непосредственно в таверне (что было вполне обычным для того времени явлением), где По и был обнаружен. Он находился в тяжёлом полуобморочном состоянии, не мог самостоятельно двигаться и связно говорить. На нём была грязная и потрёпанная одежда, ему не принадлежавшая. Снодграсс перевёз По в расположенную поблизости больницу Washington College Hospital около пяти часов вечера того же дня. Писатель оказался на попечении у доктора Джона Морана. До трёх утра следующего дня Эдгар По находился в бесчувственном (близком к коматозному) состоянии, затем у него начались конвульсии и делирий. В момент улучшения состояния, начавшегося 5 октября, По рассказал доктору Морану, что у него есть жена в Ричмонде, но вспомнить то, что с ним произошло, куда делись его вещи и как он оказался в Балтиморе, не мог. Состояние писателя снова ухудшилось вечером в субботу, 6 октября. Он впал в буйство и стал непрерывно звать некоего «Рейнольдса». В пять часов утра 7 октября 1849 года Эдгар По скончался. По словам доктора Морана, перед самой смертью он произнёс свои последние слова:

Господи, помоги моей бедной душе. Оригинальный текст (англ.)   Lord, help my poor soul.

Скромные похороны Эдгара Аллана По состоялись в 4 часа дня 8 октября 1849 года на кладбище Westminster Hall and Burying Ground, которое сейчас является частью территории Юридического колледжа Университета Мэриленда. Церемонией, на которой присутствовало всего несколько человек, руководил преподобный У. Т. Д. Клемм, дядя Вирджинии По. Она длилась всего три минуты по причине холодной и промозглой погоды. Псаломщик Джордж У. Спенс писал: «Был мрачный и пасмурный день, дождя не было, но было сыро, и надвигалась гроза». По был похоронен в дальнем углу кладбища, рядом с могилой деда, Дэвида По-старшего, в дешёвом гробу, без ручек, именной таблички, покрывала и подушки под головой.

1 октября 1875 года останки Эдгара По были перезахоронены на новом месте, недалеко от фасада церкви. Новый памятник был изготовлен и возведён на средства жителей Балтимора и поклонников писателя из других городов США. Общая стоимость памятника составила немногим больше 1500 долларов. Праздничная служба состоялась 17 ноября 1875 года. В 76-ю годовщину со дня рождения Эдгара По, 19 января 1885 года, останки Вирджинии По были перезахоронены рядом с останками мужа.

Обстоятельства и причина смерти

Обстоятельства, предшествовавшие смерти Эдгара По, как и непосредственная её причина, по сей день остаются невыясненными. Все медицинские записи и документы, включая свидетельство о смерти, если они вообще существовали, были утеряны. Существует несколько различных теорий о причине смерти По, разной степени правдоподобности: от гипогликемии до сговора с целью убийства.

Одна из основных версий была популяризирована доктором Джозефом Снодграсом, который настоятельно утверждал, что причиной смерти По был алкоголь. Ещё в своих мемуарах он писал о том, что обнаружил По в «состоянии зверского опьянения», и использовал собственную теорию для распространения в обществе трезвости, в котором состоял. Именно поэтому достоверность теории Снодграсса была подвергнута сомнению. В 1885 году доктор Моран в своей серии лекций «в защиту По» оспаривал позицию Снодграсса и утверждал, что тот умер не под влиянием какой-либо интоксикации. Моран утверждал, что «от По не исходило ни малейшего запаха алкоголя». Однако и слова Морана не вполне заслуживают доверия. И всё же, приступы алкоголизма По, когда они имели место, не были столь глубокими и затяжными для того, чтобы спровоцировать цирроз печени. Образ По-алкоголика в основном поддерживался его литературными врагами (среди которых особенно выделился Руфус Гризвольд) и является, как минимум, спорным.

Среди большого количества иных причин смерти в последующие годы назывались различные виды заболеваний: опухоль головного мозга, диабет, различные формы ферментной недостаточности, сифилис, апоплексический удар, алкогольный делирий, эпилепсия и менингит. В 2006 году было проведено исследование образцов волос Эдгара и Вирджинии По, результаты которого опровергли возможность отравления свинцом, ртутью, а также другими токсичными испарениями тяжёлых металлов. Также среди причин называлась и холера, эпидемия которой разразилась в Филадельфии в 1849 году.

Существует и ещё одна теория, которую выделяют многие биографы писателя. На 3 октября в Балтиморе были назначены выборы в конгресс и законодательное собрание штата Мэриленд. В то время не существовало списков избирателей, чем пользовались противоборствующие кандидаты и партии, которые формировали специальные группы избирателей. Людей под воздействием алкоголя собирали в специальных местах, а затем заставляли голосовать по нескольку раз. Вероятно, По, оказавшийся жертвой преступной схемы, похожей на «избирательную карусель», стал бесполезным по причине своего состояния и был брошен около избирательного участка 4-го округа, где его и нашёл Джозеф Уокер. Однако, и у этой теории есть противники, утверждающие, что По, как человеку весьма известному в городе, было бы трудно участвовать в подобной схеме.

«Мемуары» Гризвольда

В день, когда По был похоронен, в газете New-York Tribune появился объёмный некролог, написанный неким «Людвигом». Вскоре его перепечатало множество изданий по всей стране. Начинался он такими словами: «Эдгар По мёртв. Он умер позавчера в Балтиморе. Известие это поразит многих, но мало кого опечалит». Позже выяснилось, что за псевдонимом «Людвиг» скрывался Руфус Уилмот Гризвольд, редактор, критик и составитель антологий, который испытывал к По неприязнь с 1842 года, когда сменил его в кресле редактора Graham’s Magazine. При жизни По их конфликт носил эпистолярный характер, ограничивавшийся взаимными нападками в литературных статьях. После его смерти Гризвольд начал методично разрушать его репутацию, формируя крайне отрицательный образ писателя в обществе.

Гризвольд написал «Мемуары автора», биографическую статью о По, в которой представил его неисправимым пьяницей, наркоманом, безумцем и безбожником, включив письма писателя в качестве доказательства. Многие из его заявлений были полуправдой, большинство — откровенной ложью. В частности, можно с уверенностью сказать, что По не был наркоманом. Несмотря на то, что люди, знавшие По хорошо (особенно Н. Уиллис, С. Х. Уитман, Ф. Осгуд и Дж. Грэм), предпринимали неоднократные попытки в его защиту и резко осудили «Мемуары», образ, созданный Гризвольдом, на долгие годы стал общепризнанным. В 1941 году было доказано, что письма По, которые Гризвольд использовал в своей работе в качестве доказательства, были подделаны.

По заявлениям Гризвольда, незадолго до смерти По назначил его своим литературным душеприказчиком. Не установлено, было ли это в действительности так, или же он получил эту должность с помощью какой-либо аферы или ошибки Марии Клемм, тёщи писателя. Литературовед Ю. В. Ковалёв считал признанным факт участия самого По в назначении Гризвольда его душеприказчиком. Как бы то ни было, в последующие годы Гризвольд, распоряжавшийся литературным наследием По, получил огромную прибыль с продаж ставшего успешным среди читателей четырёхтомного сборника его произведений, не оставив Марии Клемм ни пенни.

Тайный поклонник

Ежегодно, начиная с 1949 года, неизвестная личность посещала могилу Эдгара По, отдавая дань памяти таланту писателя. Ранним утром 19 января человек, одетый в чёрное, приходил на могилу По, произносил тост и оставлял на надгробии бутылку коньяка и три розы. Иногда на надгробии находили записки различного содержания. В одной из них, оставленной в 1999 году, сообщалось, что первый тайный поклонник скончался в прошлом году и обязательства по продолжению традиции были возложены на его «наследника». Традиция продолжалась 60 лет вплоть до 2009 года, когда тайного поклонника видели на могиле в последний раз.

15 августа 2007 года 92-летний Сэм Порпора, историк Вестминстерской церкви, где похоронен По, заявил, что именно он начал традицию ежегодного посещения могилы писателя в день его рождения. Он сообщил, что целью его акции были сбор средств на нужды церкви и повышение интереса к ней. Однако, его история не подтвердилась — некоторые высказанные им подробности не увязывались с фактами. В 2012 году Джефф Джером, хранитель дома-музея Эдгара По, который ранее опроверг слухи, что это он является поклонником, провозгласил окончание традиции.

Личность

Внешность и характер

В ранних описаниях внешности преобладал образ привлекательного и атлетичного молодого человека, склонного к худобе. «Тонок, как бритва», — так Джон Аллан описал своего пятнадцатилетнего пасынка. По словам друзей детства, молодой По был «заводилой» и неформальным лидером компании. Он был выносливым, ловким и хорошо физически сложенным подростком. По также был превосходным пловцом — в 15-летнем возрасте он на глазах у приятелей проплыл вверх по течению реки Джеймс семь с половиной миль.

Первым наиболее достоверным описанием внешности По является то, что он указал сам для поступления на службу в армию: «серые глаза, каштановые волосы, бледный цвет лица, рост — 5 футов 8 дюймов». Общим моментом в описаниях По в молодости являются точёные черты лица и худощавое телосложение, а также отсутствие усов. Вместо них он носил бакенбарды, которые видны на первых портретах писателя. Современница По, проживавшая в Балтиморе в начале 30-х годов, так обрисовала внешность двадцатитрёхлетнего писателя:

У мистера По были тёмные, почти чёрные волосы, которые он носил длинными, зачёсывая назад, как принято у студентов. Волосы были тонкими и шелковистыми. Ни усов, ни бороды он не отпускал. Нос у него был длинный, прямой, черты лица правильные и тонкие, прекрасный рисунок губ. Он был бледен и щёки его никогда не окрашивал румянец: кожу отличал красивый и чистый оливковый оттенок. Выражение лица он имел меланхолическое. Худощавый, но великолепно сложенный, он держался по-военному прямо и ходил быстрым шагом. Но более всего пленяли его манеры, они были полны изящества <…> Одевался По всегда в чёрный, застёгнутый на все пуговицы сюртук со стоячим воротником <…> Он не следовал за модой, а придерживался собственного стиля, который отличала некоторая небрежность, точно его мало заботила одежда. По виду его можно сразу было сказать, что он совсем не такой, как другие молодые люди.

Во многих воспоминаниях о писателе упоминалось, что он был чрезвычайно отзывчив на доброе отношение к себе и крайне болезненно воспринимал несправедливость и любые укоры, насмешки в свой адрес. Свидетельства раннего периода жизни Эдгара По не отмечают черту, ставшую характерной в зрелый период и укоренившуюся до конца жизни, — частые перемены настроения и психологическую уязвимость перед лицом проблем, выбивавших его из душевного равновесия. Вероятно, перелом произошёл во время учёбы в университете и особенно после отчисления из Вест-Пойнта, когда он покинул отчий дом. По часто наблюдали в сумрачном расположении духа и в состоянии эмоционального напряжения, причину которых можно найти во множестве трудностей, преследовавших его по жизни. Но даже в особенно тяжёлые периоды он находил силы много писать. В течение всей своей писательской карьеры По тщательно и методично редактировал написанные ранее работы, доводя их до совершенства. Издатель Ламберт Уилмер, современник По, отмечал его огромную трудоспособность: «В моём представлении он был одним из самых трудолюбивых людей на Земле. Я заходил его проведать в разные дни в разное время суток и всегда отрывал его от дела — он работал». Иллюстратор Феликс Дэрли так описывал писателя:

По произвёл на меня впечатление человека изысканного, очень сдержанного и чрезвычайно аккуратного; всегда заинтересованный, что было следствием его пытливого, но печального ума. Говорил он тихо и сдержанно, редко улыбался. Я помню, как он читал свои рассказы «Золотой жук» и «Чёрный кот», ещё до того как были опубликованы. Рукопись имела своеобразную форму: он писал на разрезанных пополам нотных листах, склеивая их по короткому краю. Получался длинный рулон, который он плотно сворачивал <…> Текст был записан чётким аккуратным почерком, видимо, совсем без помарок.

Последние годы жизни, полные потрясений и проблем с алкоголем, принесли за собой ухудшение здоровья, которое отразилось и на внешности По. Трудно поверить, что человек на портрете работы С. Осгуда и на дагеротипе июня 1849 года — одно лицо. В 1846 году один из знакомых писателя сказал: «…очевидно, По сам убивает собственное тело». Интересно, что образ с усами и асимметричным лицом получил наибольшее распространение, поскольку единственный достоверный источник информации о внешности того времени — дагеротипные фотографии — были получены в последние 2—3 года жизни — время, когда писатель начал носить усы, а жизненные трудности уже отразились на здоровье и внешнем облике.

Мировоззрение

Однозначное определение мировоззрения и типа сознания Эдгара По представляется трудной задачей. Его общественные, философские и эстетические идеи отличаются сложностью, противоречивостью и нестабильностью. Элементы материализма вписываются в общую идеалистическую картину мира, рационалистический подход бесконфликтно сосуществует с интуитивистским, опережающие своё время научные прозрения сочетаются с ревностной приверженностью к консервативным взглядам и т. д. Однако, несмотря на всю сложность и противоречивость, мировоззрение По обладает неким единством и общей направленностью: его взгляд на мир пессимистичен, а сознание — трагично. Исток подобного мироощущения По заключён в обстоятельствах, в которых формировалась его личность. Он не принимал и категорически отвергал идеалы «новой» буржуазной Америки, пришедшие на смену жизненному укладу и ценностям «аристократического» юга страны, в том числе родной для По Виргинии.

Философия Эдгара По в подавляющем большинстве её основных положений противопоставлялась идеологии трансценденталистов, с которыми писатель вёл долгую и непримиримую борьбу. Идеологические разногласия с ними принимали форму колких выпадов и едких пародий на страницах его статей, рассказов и личных писем. Главной целью язвительной критики По был Ральф Уолдо Эмерсон и писатели, разделявшие его идеи об общественном прогрессе, совершенствовании личности, возможности приближения человека к Богу. В определённый момент на новом этапе исторического развития американской социальной, философской и литературной жизни были проложены две линии: символом одной из них была фигура Эдгара По, другой — Эмерсона.

По прекрасно видел, куда ведут тенденции современной ему промышленной цивилизации. О его отношении к техническому прогрессу и индустриализации говорят строки из «Беседы Моноса и Уны»: «Возникли гигантские города, дымящиеся множеством труб. Зеленые листья пожухли от горячего дыхания топок. Прекрасный лик Земли был обезображен так, словно на нём оставила следы какая-то отвратительная болезнь». Можно сказать, что Эдгару По было свойственно экологическое мышление. В то же время, нельзя сказать, что он категорически отвергал технологический прогресс. По отказывался видеть в нём конечную цель стремлений человека на пути к счастью. Однако, признавая прогресс научный и технический, он не верил в прогресс моральный, в способность человека и общества к совершенствованию. Он скептически относился к взглядам писателей-романтиков и трансценденталистов, которые были убеждены в том, что человечество идёт в своем развитии к благой цели. «Улучшение не подобает прогрессу нашей цивилизации», — так По выразил своё отношение к идеям мелиоризма. Но писатель лишь назвал тревожившие его тенденции в социальной жизни. Они получат художественное отражение и развитие гораздо позже — в антиутопиях XX века.

Также Эдгар По верил, что идея социального равенства, насаждаемая трансценденталистами, абсурдна и вредна. Естественно, что подобный взгляд определил и его отношение к демократии и социальным реформам. Он не верил в народовластие, так как считал, что оно несёт с собой опасность потери свободы, когда подавляется индивидуальность, а политиканы устанавливают господство над «толпой», манипулируя ею. По был уверен, что стремление перестроить общество на основах социальной справедливости принесёт гораздо больше бед, чем существование в нём естественной иерархии. В понимании По равенство — это не равноправие перед законом, а всеобщее усреднение, губительное растворение личности в массе, бездуховном конформизме. Мысли писателя о достоинствах и недостатках демократии, о роли демагогов в демократическом обществе и важности свободы нашли художественное отображение в таких рассказах, как «Тысяча вторая сказка Шехерезады», «Разговор с мумией», «Mellonta Tauta» и других.

По и алкоголь

Ещё при жизни Эдгару По приписывали болезненное пристрастие к спиртному. Литературные враги использовали образ По-алкоголика для защиты от его жёстких критических нападок, как средство его дискредитации. Этот образ долгое время господствовал и после его смерти. Огромную роль в его становлении и укреплении сыграл автор первой наиболее полной биографии писателя — Руфус Гризвольд. Для установления истинной картины отношений По с алкоголем едва ли справедливо опираться на мнения людей, открыто враждовавших с ним. Не подлежит сомнению тот факт, что он пил, и пил много, но случаи злоупотребления носили периодический характер: несколько запойных дней сменялись месяцами и даже годами без спиртного.

Впервые По начал употреблять спиртное во время учёбы в университете. Особой популярностью у студентов пользовался «peach and honey» («персик и мёд»), крепкий и сладкий коктейль из фруктов и алкоголя (например, бренди) с добавлением мёда и льда. Стоит отметить, что в университетский год По не испытывал болезненного пристрастия к спиртному, он пил, скорее, за компанию и потому что так было принято, нежели ради удовлетворения потребности. По продолжил пить в Вест-Пойнте, практически по тем же причинам, что и в университете. Несмотря на то, что алкоголь в стенах академии был строго запрещён, это не мешало кадетам доставать его в таверне, которая находилась неподалёку. В свою очередь, отсутствие в обвинениях Военного суда академии пункта «пьянство» предполагает, что увлечение Эдгара По алкоголем носило в то время всё так же умеренный характер.

Серьёзные приступы алкоголизма начались в бостонский период 30-х годов, когда писатель оказался без финансовой поддержки отчима. В тот момент, когда жизненные проблемы накапливались до определённой точки, наступал психологический срыв, который непременно заканчивался обращением к алкоголю. Это, в свою очередь, только усугубляло сложное положение, притягивало неудачи в делах и портило репутацию. Эдгар По понимал губительное действие спиртного на его жизнь и карьеру и, бывало, воздерживался от него месяцами и даже годами (обычно в относительно благополучные периоды), но под тяжестью проблем непременно срывался. Осложнялось всё и особой восприимчивостью его к алкоголю. Лично знавшие писателя люди отмечали, что тому для сильного опьянения нужно было совсем небольшое его количество. Известный писатель Томас Майн Рид писал: «Единственный бокал шампанского оказывал на него такое сильное воздействие, что он едва ли мог контролировать собственные поступки». Мария Клемм, тёща писателя, предупреждала: «Не наливайте ему вина… когда он выпьет стакан или два… он не отвечает ни за свои слова, ни за собственные поступки».

Джон Дэниел, редактор ричмондской газеты Examiner, утверждал, что «его [По] тяга к алкоголю была болезнью — ни в коем случае ни источником удовольствия, ни источником радости». Причиной алкоголизма По была не дурная наследственность, болезненное психологическое пристрастие или отсутствие силы воли противостоять ему. Не пьянство являлось источником помутнённого состояния, а болезнь и тяжёлые душевные потрясения провоцировали обращение к спиртному. Шарль Бодлер объяснял болезненное пристрастие «несовместимостью с общественной средой и внутренней творческой потребностью».

Н. В. Шелгунов в предисловии к одной из публикаций Эдгара По в России писал:

Весьма естественно, что человек замкнутый и глубоко несчастливый, брошенный ребёнком на произвол судьбы, человек с головою, занятою постоянной мозговой работой, искал иногда наслаждения и забвения в вине. По бежал в мрак пьянства от литературных неудач, от семейного горя, от оскорблений бедности; По пил, не наслаждаясь, а как варвар, поспешно сберегая время, совершенно по-американски, точно он совершал какое-то убийство, точно ему надо было что-то заглушить в себе.

Мария Клемм приписывала алкоголизм По его любви к Вирджинии, считая, что болезнь и ухудшение состояния жены он самостоятельно, без алкоголя, вынести не мог. В одном из писем, отправленных другу в 1848 году, Эдгар По писал:

С каждым новым периодом обострения болезни я любил жену всё нежнее и всё отчаяннее держался за её жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В состояниях совершенной бессознательности я пил — один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывают безумию злоупотребление вином, но отнюдь не наоборот.

В конце августа 1849 года Эдгар По вступил в общество трезвости «Сыны умеренности», дав клятву больше никогда не употреблять спиртное. Неизвестно, удалось ли По сдержать своё обещание — по этому вопросу существует множество спекуляций. Невозможно доказать и то, что причиной смерти писателя стало алкогольное отравление.

Творчество

Анализ. Особенности стиля и тематики

Поэзия

В первом серьёзном поэтическом опыте Эдгара По, сборнике «„Тамерлан“ и другие стихотворения», явно прослеживается влияние английских романтиков: Шелли, Вордсворта, Кольриджа, Китса и в особенности Байрона, личность и творчество которого так сильно его привлекали. Стихи носили подражательный характер, что, по словам литературоведа Ю. В. Ковалёва, «было нормой в поэзии американского Юга». Типичными для европейской романтической лирики были и мотивы ранней поэзии По: тоска, одиночество, разочарование, упадок, смерть.

С 1830 года, то есть с началом зрелого этапа в творчестве, центральными мотивами лирики По стали любовь и смерть. Вместе они соединились в сюжет, который поэт считал самым поэтическим в мире, — смерть прекрасной женщины. Подтверждает это и статистика: из тридцати канонических стихотворений, которые были опубликованы начиная с 1831 года, одиннадцать посвящены смерти, восемь — любви, два — любви и смерти, девять — прочим темам, при этом восемь из одиннадцати «смертельных» стихотворений имеют дело с кончиной прекрасной женщины. Главную цель поэзии По видел в достижении эффекта, смысл которого сводился к эмоционально-психологическому воздействию на читателя, вызову у него душевного волнения, трепета. Именно поэтому в центре его лирики — любовь и смерть, два события, которые, по единодушному мнению романтиков, обладали мощным эмоциональным зарядом.

Фундаментом всей поэтической теории По является «Высшая Красота» — понятие объективно существующее, но полностью не познаваемое. При этом поэт является проводником в мир прекрасного, а его творчество — связующим звеном, благодаря которому читатель имеет возможность соприкоснуться с этим миром. Истоки красоты По находит в трёх основных сферах действительности: природе, искусстве и мире человеческих чувств, среди которых особое место занимают любовь и горе утраты возлюбленной. Строгий порядок, соразмерность и гармония — это столпы прекрасного у По. Любую диспропорцию, отсутствие чувства меры, в том числе пафос и нравоучительность, По решительно и категорически отвергал.

Образы в поэзии По неопределённы и расплывчаты, их конечная цель — в стимулировании воображения читателя с помощью эмоционального подтекста. Так, критик В. В. Брукс отмечал: «Веря, что „в неопределённости — душа поэзии“, он стремился объять „неведомое, туманное, непостижимое“. Образы его лирики не вызывали в памяти картинки действительности, но будили ассоциации неясные, отдалённые, зловещие или меланхолические, величественные и печальные». Яркая и глубокая образность поэзии является следствием его установки на неопределённость. При этом система его образов имеет две особенности, которые стоит принимать во внимание: во-первых, метафоры у него собраны вокруг группы символов, которые для читателя являются ориентирами в общем полотне стихотворения; во-вторых, сами метафоры внутреннее тяготеют к символизму и зачастую работают как символы, делая произведение многоуровневым.

Х. Оден в своём эссе о жизни и творчестве Эдгара По утверждает, что никто из современников Эдгара По «не тратил столько энергии и таланта на то, чтобы знать законы просодии и не допускать ошибок в звуковом строе стихотворения». И действительно, одной из отличительных черт поэзии По является её музыкальность, под которой сам поэт понимал всю звуковую организацию стиха (включая стихосложение, ритм, метрику, рифму, системы рифмовки, строфику, реф­рен и т. д.) в органичном единстве с образно-смысловым содержанием. По осознанно стремился найти в стихосложении новые средства — он экспериментирует с размерами и строфами, скрупулёзно, вплоть до математического подхода, высчитывает внутреннюю рифму, аллитерации, достигая ритмичности и музыкальности, которую Брюсов назвал не умирающей. Все эти элементы, взаимосвязанные друг с другом, служат для По неотъемлемым элементом для достижения главной цели — эмоционально-психологического воздействия на читателя. Все частные принципы и средства организации стихотворения подчинены этому воздействию, которое сам автор называл «тотальным эффектом» (англ. totality effect). В статье, посвящённой анализу творчества Н. Готорна, Эдгар По разработал один из эстетических принципов, которого он неуклонно придерживался:

Если уже первая фраза не содействует достижению единого эффекта, значит, писатель с самого начала потерпел неудачу. Во всём произведении не должно быть ни одного слова, которое прямо или косвенно не вело бы к единой задуманной цели. Вот так, тщательно и искусно, создаётся, наконец, картина, доставляющая тому, кто созерцает её, чувство наиболее полного удовлетворения.

Новеллистика

Ранние рассказы По носят преимущественно пародийный и экспериментальный характер. Пародирование в них — это форма отталкивания от литературных канонов традиционного романтизма, шаг на пути к пониманию законов жанра и выработке собственного стиля. В «Метценгерштейне», первоначально имевшем заголовок «В подражание немецкому», — ужасы немецких романтиков, в «Свидании» — английский романтизм байронического толка, в рассказах «Герцог де Л’Омлет» и «Бон-Бон» — напыщенность и живость французского романтизма. Несмотря на ученический характер ранней новеллистики По, уже в ней начинают прослеживаться стилистические приёмы, которые в будущем он доведёт до совершенства, — переплетение ужасного и комического, пристальное внимание к деталям и яркая поэтическая образность. Уже в первых опытах, пародийных и сатирических, формировался жанр, ставший одной из визитных карточек По, — психологическая новелла.

Психологические рассказы

Литературовед В. М. Фриче писал: «Мрачная фантастика, постепенно исчезавшая из европейской литературы, вспыхнула ещё раз оригинально и ярко в „страшных рассказах“ По — то был эпилог романтизма». Для так называемых психологических или «страшных» рассказов По характерен сюжет, изображающий мрачные события и катастрофу, трагические изменения человеческого сознания, охваченного страхом и теряющего контроль над собой. Для них типична зловещая, угнетающая обстановка, общая атмосфера безнадежности и отчаяния. Мистичность этих рассказов обусловлена стремлением автора разгадать метаморфозы человеческой психики и познать её тайные свойства и патологии, обнажавшиеся в «аномальных» условиях. Из всех психологических состояний человека особый интерес у По вызывало чувство страха: страх перед смертью, жизнью, одиночеством, безумием, людьми, будущим. Вершиной психологической новеллистики По широко признаётся «Падение дома Ашеров» — рассказ, изображающий уже не страх перед жизнью или смертью, а страх перед страхом жизни и смерти, вызывающий душевное оцепенение и провоцирующий разрушение личности. Истоки интересов По к подобным мотивам и тематике можно найти не только в системе взглядов этого художественного направления, но и в его собственном мироощущении, которое в зрелом возрасте формировалось в атмосфере угасания, бесперспективности и бесцельности. По, выросший в Виргинии, «оплакивал» идеалы интеллектуального аристократического Юга, на смену которым пришли угнетавшие его идеалы Филадельфии и Нью-Йорка — центров буржуазной и коммерческой Америки.

Одной из психологических загадок, особенно интересовавших Эдгара По, было врождённое тяготение человека к нарушению запрета, феномен, который он назвал «бесом противоречия» (англ. imp of perverse). Наиболее яркое художественное воплощение он нашёл в рассказах «Чёрный кот» и «Сердце-обличитель». В этих, как и в некоторых других произведениях, внутреннюю мотивацию героев, совершающих запретные поступки — от безобидных невинностей до убийства — невозможно объяснить рационально. Это гибельное стремление к самоистреблению, балансирование на краю пропасти По приписывает свойству человеческой натуры как таковой, но при этом считает его аномалией, отклонением от психической нормы. Желая систематизировать и оформить свои идеи, в 1845 году он написал рассказ «Бес противоречия», в преамбуле к которому описал свойства данного феномена:

"Это — mobile (с фр. — «побудительная причина») без мотива, мотив не motivirt (искаж. нем. мотивированный). По его подсказу мы действуем без какой-либо постижимой цели… Мы поступаем так-то именно потому, что так поступать не должны. Теоретически никакое основание не может быть более неосновательным; но фактически нет основания сильнее. С некоторыми умами и при некоторых условиях оно становится абсолютно неодолимым. Я столь же уверен в том, что дышу, сколь и в том, что сознание вреда или ошибочности данного действия часто оказывается единственной непобедимой силой, которая — и ни что иное — вынуждает нас это действие совершить. И эта ошеломляющая тенденция поступать себе во вред ради вреда не поддается анализу или отысканию в ней скрытых элементов. <p style="margin:0 2em 0 0; text-align:right">— Эдгар Аллан По. Рассказ «Бес противоречия» (1845)</p>

Важнейшее место в художественной структуре психологических новелл По занимают категории пространства и времени. В таких рассказах, как «Бочонок амонтильядо», «Падение дома Ашеров», «Береника», «Лигейя», «Морелла», «Колодец и маятник», пространство замкнуто и ограничено, человек в нём отрезан от мира, и как следствие он сам и его сознание становятся объектом и субъектом пристального анализа. В других новеллах, таких как «Сердце-обличитель», «Чёрный кот», «Человек толпы», замкнутость пространства, то есть физическая, сменяется психологической. Сознание героя всё так же оторвано от мира и сконцентрировано на самом себе, само его существование ощущается как пролог к катастрофе, гибели. Категория времени в психологических рассказах По зачастую не имеет привязки к конкретному хронологическому или историческому моменту. Изображается момент существования, осознаваемого в канун катастрофы или гибели, который одновременно и компактен, и безграничен. В него вмещается не только агония погибающего сознания героя, но и вся его история: поток пережитых эмоций и воспоминаний.

Детективные рассказы

Для Эдгара По деятельность интеллекта человека представляла не меньший интерес, чем его психология. Наиболее явно он прослеживается в так называемых детективных или, как их определял сам автор, логических рассказах (англ. tales of ratiocination). К ним он относил «Убийство на улице Морг», «Тайну Мари Роже» и «Похищенное письмо». Слава По как родоначальника детектива заключена не в том, что он написал первый детективный рассказ в истории литературы, а в том, что он разработал и применил принципы будущего жанра, ввёл его основные элементы, создал форму и структуру. Из его логических рассказов в современный жанр перешла устойчивая пара действующих лиц: герой — рассказчик, к которой третьим элементом добавлен герой с заурядными способностями, лишённый оригинальности ума. У По это префект Г., который воплощает косную традиционность полицейского сыска и служит фоном для наиболее яркого раскрытия талантов героя, делая их и без того удивительными. Есть и некоторые различия между первыми рассказами По и современными экземплярами жанра. Так, последующее развитие детектива изменило образ рассказчика. У По он скорее умён, чем глуп, только ум его зауряден и лишён интеллектуальных способностей героя, гибкости и интуиции. Структура же логических рассказов По практически без изменений была «канонизирована» в жанре детективной литературы. В неё входят: информация о преступлении, сообщаемая читателю; описание тщетных усилий полиции; обращение к герою за помощью; поразительное раскрытие тайны. Обязательно всё завершается подробным разъяснением, позволяющим проследить ход мыслей героя, с подробностями и деталями интеллектуального процесса, ведущего к разгадке.

Одна из наиболее важных особенностей логических рассказов По состоит в том, что главным предметом, находящимся в центре внимания автора, оказывается не расследование, а человек, проводящий его. В центре повествования поставлен характер, в то время как всё остальное в той или иной степени подчинено задаче его раскрытия. Структура сюжета в этих рассказах в определённой степени типична и имеет два слоя: поверхностный и глубинный. На поверхности — действия главного героя, в глубине — его мыслительный процесс. Скудность внешнего слоя, вялость развития сюжета компенсируются напряжёнными внутренними процессами. Эдгар По не удовлетворяется простым описанием интеллектуальной деятельности героя, он «препарирует» её, в подробностях демонстрируя работу мысли, её логические принципы. Великолепное решение загадки призвано показать всю красоту и неиссякаемые возможности разума, противопоставленного беспорядочному миру таинственного и неразгаданного. В детективных новеллах По пытался смоделировать сознание, в котором интеллектуальная деятельность не подчинена жёсткому контролю логики и в своей свободе опирается на воображение и фантазию. Поэтому не совсем верно суждение, что в процессе поиска разгадки Огюст Дюпен пользуется исключительно индуктивно-дедуктивным методом. Он остаётся в основе, при этом главенствующую роль По отдаёт интуиции — особому свойству мышления, которое дополняет индукцию и дедукцию. Герои логических рассказов По обладают нетривиальным, творческим типом интеллекта, способного на внезапные озарения, которые он неуклонно пропускает через логический анализ. Детективные рассказы По — это ода интеллекту, проблема деятельности которого — одна из самых значимых во всём творчестве писателя.

Научно-фантастические рассказы

Научно-фантастические рассказы Эдгара По можно условно разделить на несколько категорий: научно-популярные, «технологи­ческие», сатирические. Фантастичность научно-популярных рассказов По довольна условна. В их основе используется один и тот же приём — кажущиеся невероятными события разъясняются с помощью науки. В причисляемых к этой категории рассказах «Три воскресенья на одной неделе» и «Сфинкс» проявилась характерная особенность всей фантастики По: «научный феномен» в них является лишь средством, приёмом, используемым для решения поставленной художественной задачи. В то же время, этот феномен предстаёт конкретным научным фактом или наблюдением, при этом фантастика кажется «мнимой». Однако, большинство научно-фантастических рассказов По основаны на другой схеме: научный факт в них, зачастую, просто отсутствует. Есть лишь допущение, не связанное с ним напрямую, при этом фантастика, по словам Ю. В. Ковалёва, является самой что ни на есть «фантастической».

В фантастической сатире Эдгара По (рассказы «Разговор с мумией», «Mellonta Tauta» и «Тысяча вторая сказка Шехерезады») наука является объектом осмеяния, вспомогательным средством для построения ситуации, необходимой для развития сатирического сюжета. Научная фантастика в этих рассказах, как правило, условна и псевдонаучна, поэтому сами ситуации имеют гротескный и фарсовый характер. Вся сатира Эдгара По, в том числе фантастическая, направлена против американской буржуазной цивилизации XIX века. Он яростно отрицал американскую демократию как социально-политическую систему и республиканизм как государственный принцип. В произведениях По, не только сатирических и не только научно-фантастических, часто встречаются слова «толпа», «чернь», «масса», несущие исключительно негативную окраску.

Впервые к технологической фантастике По обратился в «Необыкновенном приключении некоего Ганса Пфааля». В этом рассказе проявилась одна из главных особенностей фантастики По как таковой — её правдоподобие. Хоть автор и называл своё произведение «игрой ума» (фр. jeu d'es­prit), целью этой игры было заставить читателя поверить в нечто невероятное. Стремлением к правдоподобию обусловлен и выбор структуры этой новеллы — «рассказ в рассказе». Работая над ней, По разработал приёмы, которые позднее прочно вошли в эстетику научно-фантастического жанра и применяются до сих пор. В предисловии к изданию «Приключений» в «Гротесках и арабесках» По неосознанно оформил один из важнейших принципов научно-фантастической литературы, не теряющий актуальность до сих пор: «Своеобразие „Ганса Пфааля“ заключается в попытке достигнуть правдоподобия, пользуясь научными принципами в той мере, в какой это допускает фантастический характер самой темы».

Оценка творчества и личности

Раннее творчество Эдгара По было крайне скудно представлено в тематических и обзорных изданиях и, как следствие, критике практически не подвергалось. В единичных случаях отмечались сложность восприятия поэзии и богатство фантазии автора, прочился возможный успех у современных читателей в будущем. После первого серьёзного признания, связанного с победой в конкурсе на лучший рассказ, и дальнейшего роста популярности вплоть до самой смерти внимание профессиональной критики к творчеству По неуклонно росло. При жизни По получал преимущественно положительные отзывы, в которых неоднократно отмечались сила его воображения и потенциал интеллекта, прекрасный слог и чувство стиля. Похвала периодически разбавлялась ответными нападками со стороны задетых жёсткой критикой По и испытывавших к нему личную неприязнь. Однако и они зачастую давали творчеству По высокую оценку.

Джон Лэтроуб в своих воспоминаниях так описал впечатления от «Рассказов Фолио Клуба», которые он в 1833 году читал Дж. Кеннеди и Дж. Миллеру — остальным членам жюри конкурса, организованного газетой Baltimore Saturday Visitor:

Всё, что они [Дж. П. Кеннеди и Дж. Миллер] услышали, было отмечено печатью гения. Ни малейшего признака неуверенности в построении фразы, ни одного неудачного оборота, ни единой неверно поставленной запятой, ни избитых сентенций или пространных рассуждений, отнимающих силу у глубокой мысли. Во всем царила редкостная гармония логики и воображения…

В 1845 году поэт и эссеист Джеймс Рассел Лоуэлл, вместе с которым По неоднократно печатался в Graham’s Magazine, также отметил его гениальность, добавив, что среди современных ему авторов «не знает никого, кто проявил талант более многообразный и удивительный». Очень высоко об Эдгаре По отзывались А. Теннисон, А. Конан Дойл, Г. Ф. Лавкрафт, Х. Л. Борхес, С. Кинг — писатели, которые в своём творчестве испытали влияние автора «Ворона». Теннисон назвал По «самым Оригинальным Американским Гением», а Борхес писал о том, что он «пожертвовал свою жизнь работе, свою человеческую судьбу — бессмертию». Современный мастер литературы ужасов Стивен Кинг отметил, что «По был не просто писатель в жанре детектива или мистики, он был первым». Говард Филлипс Лавкрафт и Артур Конан Дойл дали заслугам По образную характеристику:

Слава По претерпевала взлёты и падения, и сегодня среди «передовой интеллигенции» является модным принижать его важность и как мастера слова, и как влиятельного автора; но любому зрелому и мыслящему критику будет трудно отрицать огромную ценность его творчества и убедительную силу интеллекта, открывавшего новые горизонты в искусстве. <…> Некоторые рассказы По обладают едва ли не абсолютным совершенством художественной формы, что делает их настоящими маяками в области малой прозы.

<p style="margin:0 2em 0 0; text-align:right">— Г. Ф. Лавкрафт. The Master of the Modern Horror Story (1927)</p>

Эдгар Аллан По, разбросавший, со свойственной ему гениальной небреж­ностью, семена, из коих проросли столь многие современные литературные формы, был отцом детективного рассказа и очертил его границы с такой полнотой, что я не вижу, как последователи могут найти новую территорию, которую они осмелились бы назвать собственной… Писатели вынуждены идти узкой тропой, постоянно различая следы прошедшего перед ними Эдгара По…

<p style="margin:0 2em 0 0; text-align:right">— А. К. Дойл. Эссе «За волшебной дверью» (1907)</p>

В определённый период (особенно с 1870-х) после смерти Эдгара По в критике имелась тенденция к негативному восприятию творчества и личности писателя. Отчасти это было связано с тем, что на долгое время единственным источником информации о жизни писателя стала биография, написанная Гризвольдом, и творчество По рассматривалось и оценивалось через призму представленного в ней образа. Трансценденталист Ральф Уолдо Эмерсон сказал, что «ничего не видит» в «Вороне», а его автора пренебрежительно назвал «звонарём» (англ. jingle man), вероятно, имея в виду «излишнюю» любовь По к звукописи и рефренам. Уильям Батлер Йейтс неоднократно негативно отзывался о По, так, в письме 1899 года он назвал его «вульгарным и заурядным». Тем не менее, в том же письме он отмечал, что «в высшей степени восхищается несколькими стихами и несколькими страницами прозы По, в основном критической». Поэт Ричард Генри Стоддард в статье 1853 года писал о том, что «как поэт По занимает высокое место, хотя большая часть его поэзии непригодна для чтения». Олдос Хаксли в статье «Вульгарность в литературе» писал, что лирика По «чрезмерно поэтична»: «Самому чувствительному и возвышенному человеку в мире нам должно быть трудно простить, если на каждом пальце у него будет по кольцу с бриллиантом. По делает подобное в своей поэзии».

Часто основные претензии в оценках творчества По высказывались качеству его критики, которая, как известно, была жёсткой и бескомпромиссной. При этом Генри Джеймс, считавший непомерное восхищение Эдгаром По «свидетельством примитивной ступени развития мыслительных способностей», отмечает в ней и положительные стороны: «Суждения По [в его критике] надменны, язвительны и вульгарны, но в них также есть и немалая доля здравомыслия и проницательности, и местами, порой с завидной частотой, мы встречаем удачную, проникающую в суть фразу, запрятанную под пассажем пустого буквоедства».

В России

Одним из первых русских писателей, обративших внимание на Эдгара По, стал Ф. М. Достоевский. После продолжительного периода, в ходе которого в периодике появлялись случайные и разрозненные переводы По неизвестного авторства, в 1861 году вышел первый критический обзор и сразу от признанного мастера русской литературы. Во вступительной статье к «Трём рассказам Эдгара Поэ» Достоевский детально проанализировал представленные ему работы писателя. Признав за По большой талант, он увидел в нём «продукт своей страны», что являлось скорее претензией, чем комплиментом. Однако он также отметил поразительную силу его воображения, в которой была черта уникальная, отличавшая его от других писателей — сила подробностей. Даже в целом положительная оценка Достоевского в его заметке не вызвала к творчеству американского писателя должного интереса. Ещё в течение 25 лет он оставался случайной фигурой в русской литературной жизни.

Пик славы Эдгара По в России пришёлся на эпоху Серебряного века. Важную роль при этом сыграло удачное соответствие его эстетики настроению и вкусам публики, которая в конце XIX века была охвачена чувством неблагополучия и разочарования. В условиях «засилия реализма» мрачность и таинственность произведений нового писателя была с крайним воодушевлением принята читателями, жаждавшими экспериментов. Творчество По оказало значительное влияние на «старшее» поколение русских символистов, среди которых особое место занимают К. Бальмонт и В. Брюсов. Оба поэта в разное время выпустили сборники переводов произведений По, сопроводив их очерками из жизни, комментариями и критическими статьями, в которых дали свою оценку его произведениям и личности. Бальмонт отмечал новаторство в творчестве американского писателя, особенно подчёркивая его достижения в области англоязычной поэзии. Лирику По высоко оценивал и Брюсов, назвавший её «замечательнейшим явлением в мировой поэзии» и источником многих течений в современной ему литературе. Поэзия Эдгара По вызывала одно из самых сильных чувств «кровной связи» с прошлым и ностальгии по раннему периоду лирики Александра Блока, который охарактеризовал его лаконично и образно: «Эдгар По — воплощенный экстаз, „планета без орбиты“ в изумрудном сиянии Люцифера, носивший в сердце безмерную остроту и сложность, страдавший глубоко и погибший трагически».

Наследие

Литература

При жизни Эдгар По был признан преимущественно как литературный критик. Джеймс Рассел Лоуэлл назвал его самым бесстрашным критиком Америки, метафорически предположив, что зачастую тот «писал не чернилами, а синильной кислотой». Излюбленной целью критики По был бостонский поэт Генри Уодсворт Лонгфелло, поэзию которого он называл нравоучительной, вторичной и неоригинальной. Борьба с плагиатом и подражательством была одной из отличительных черт критической деятельности По, которая по своей сути была направлена на повышение качества американской литературы, доведения её до уровня европейской. В отличие от многих современных ему критиков, По большое внимание уделял именно проблеме художественного мастерства. Его суждения опирались на его же концепцию и принципы творческого процесса, изложенные в ставших хрестоматийными статьях «Философия творчества», «Поэтический принцип», «Теория стиха» и других.

По стал одним из первых американских писателей, ставших значительно популярнее в Европе, чем на родине. Говоря об оценке творческого наследия Эдгара По европейской критикой, необходимо отметить его бесспорный авторитет среди символистов, увидевших в его стихах и идеях истоки собственной эстетики, и практически единодушную оценку его творчества как предтечи европейского символизма. Преимущественное право открытия этого феномена принадлежит французским поэтам второй половины XIX века, среди которых особое место занял Шарль Бодлер — автор первых переводов По на французский язык, познакомивший с ним Европу. А. М. Зверев писал: «Из наследия По символизм почерпнул особенно много — и для своих художественных теорий, и для поэтических принципов, и для всей выразившейся в нём духовной ориентации». Творчество французских предшественников символизма (Ш. Бодлера, Т. Готье, Ш. М. Леконт де Лиля) и собственно символистов (П. Верлена, А. Рембо, С. Малларме) значительно повлияло на формирование этого направления в России; их опыт был перенят прежде всего декадентами: Д. Мережковским, З. Гиппиус, Ф. Сологубом, а также К. Бальмонтом и В. Брюсовым. Талант Эдгара По, первые переводы произведений которого появились в России ещё в середине XIX века, был по достоинству оценён лишь через полстолетия во многом благодаря двум последним поэтам. Помимо того, что Бальмонт и Брюсов являются авторами многих канонических переводов его лирики и прозы, влияние эстетики американского автора прослеживается и в их собственном творчестве.

Центральное и основное место в прозаическом наследии Эдгара По занимает его новеллистика. Следуя за опытами Ирвинга, Готорна и других пионеров жанра рассказа, По завершил его формирование, придав ему черты, без которых американскую романтическую новеллу представить уже невозможно. Но свои практические достижения в этой области По находил недостаточными, поэтому в 40-е годы XIX века он опубликовал серию статей о Натаниеле Готорне, в которых, основываясь на своём и чужом опыте, изложил теоретические основы жанра.

Важным вкладом По в развитие американской и мировой новеллистики является практическая разработка некоторых её жанровых подвидов. Его не без основа­ния считают родоначальником логического (детективного), научно-фантастического и психо­логического рассказа. В этом смысле литературными наследниками и последователями По следует считать А. Конан Дойла, Агату Кристи, Ж. Верна, Г. Уэллса, С. Крейна, А. Бирса, Р. Л. Стивенсона, Г. Джеймса и многих других. Все они, за исключением Генри Джеймса, признавали это «родство». Эдгар По оказал влияние на творчество Г. Ф. Лавкрафта, Г. Эверса, С. Кинга и Эдогавы Рампо, псевдоним которого является японским произношением имени «Эдгар Аллан По». Жюль Верн и Герберт Уэллс, из произведений которых выросла современная фантастика, единодушно признавали себя учениками и продолжателями дела По. Верн посвятил ему роман «Ледяной сфинкс», задуманный как продолжение «Повести о приключениях Артура Гордона Пима». Популяризатор жанра детективной литературы Артур Конан Дойл писал: «Если бы каждый автор какого-либо произведения, в котором он что-то заимствовал от По, вложил десятую часть полученных за него гонораров в счёт памятника своему учителю, можно было бы построить пирамиду, высотой с Хеопсову».

Эдгара По называют «отцом современной психологической прозы». В своих психологических рассказах он достиг удивительной правдивости изображения тёмных сторон человеческой природы, что роднит его с Ф. М. Достоевским. Русский классик, конечно, гораздо глубже, чем По, проник в человеческое сердце, но он признавал за американским писателем поразительную верность в показе души человека, удивлялся силе его проницательности. Заинтересованность психологическим анализом По вылилась в публикацию трёх его рассказов в журнале «Время», которую Достоевский снабдил короткой сопроводительной статьёй. В 1924 году Валерий Брюсов назвал По «прямым предшественником и во многом учителем Достоевского». С русским критиком согласен и исследователь американской литературы А. Н. Николюкин: «У По мы впервые встречаем тот психологический анализ „неразумных“, с точки зрения здравого смысла, поступков героев, который был столь тонко разработан Достоевским в „Двойнике“ и „Записках из подполья“».

Космология

В 1848 году Эдгар По написал «Эврику», поэму в прозе, в которой рассуждал о вопросах происхождения Вселенной. Своё творение автор считал не научным трудом, а произведением искусства, поскольку при работе над ним использовал не стандартные для научных открытий индукцию и дедукцию, а опирался исключительно на интуицию, подкреплённую основными идеями и понятиями современной ему астрономии. Дочь французского поэта Теофиля Готье — Юдит Готье — в 1864 году писала: «Было бы ошибочно думать, что Эдгар По, создавая „Эврику“, ставил своей целью только написать поэму; он был абсолютно убеждён, что открыл великий секрет Вселенной, и он использовал всю мощь своего таланта для развития своей идеи».

«Эврика» фактически не была принята современниками писателя, она на долгие годы была забыта. Критики отнеслись к ней крайне неблагосклонно: её считали абсурдной, автора обвиняли в ереси и кощунстве. По предвидел это, считая, что современное поколение не способно её понять, но был убеждён, что когда-нибудь, пусть и в далёком будущем, её оценят. По считал «Эврику» главным произведением своей жизни и верил в то, что правильность его идей будет доказана, а его имя — обессмерчено.

Несмотря на то, что «Эврика», при современном на неё взгляде, содержит множество научных ошибок, идеи, изложенные в ней, на 80 лет опередили теорию Большого взрыва, на её страницах впервые был разрешён фотометрический парадокс. Эдгар По предвосхитил некоторые открытия XX века в области астрономии и космогонии: концепции разбегающихся и эксцентрических галактик, пульсирующей Вселенной, некоторые принципы неевклидовой геометрии. В его труде прослеживаются смутные догадки о существовании ноосферы, теория которой была сформирована Вернадским лишь в 1940-е годы. Валерий Брюсов, первый исследователь «Эврики» в России, писал, что её автор «чутьём художника угадывал многое такое, что современная ему наука принять отказывалась». По словам английского астрофизика Артура Эддингтона, По «уничтожил бесконечность», то есть признал конечность Вселенной при бесконечности пространства. Альберт Эйнштейн в одном из своих писем в 1934 году отметил, что «„Эврика“ — это очень красивое достижение удивительно независимого ума». В 1994 году итальянский астроном Альберто Каппи написал работу, посвящённую исследованию научной составляющей поэмы в прозе.

<…> По, основываясь на метафизических предположениях, построил космологическую модель, чрезвычайно важную для истории идей, поскольку он был первым и единственным, кто постиг идею эволюционирующей Вселенной Ньютона ещё до появления теории относительности и релятивистских моделей. В сущности, теорию расширяющейся Вселенной часто считают следствием общей теории относительности, в то время как к ней можно было прийти и с помощью ньютоновской физики, что было доказано математически только после появления теории относительности, и после того как Хаббл доказал, что Вселенная расширяется. До Эйнштейна и Хаббла никто не опровергал теорию статичной Вселенной. Никто, кроме Эдгара Аллана По. Оригинальный текст (англ.)   <…> based on methaphysical assumptions, Poe conceived a physical cosmology, with a real importance for the history of ideas, as he was the only one to conceive a newtonian evolving Universe before the theory of relativity and the relativistic models. In fact, the expanding Universe is often considered a consequence of General Relativity, while it could be also conceived in terms of newtonian physics, as shown mathematically only after the Relativity theory, and after Hubble showed in a clear way that the Universe was expanding. Before Einstein and Hubble, no one rejected the dogma of a static Universe, with one exception: Edgar Allan Poe. <p style="margin:0 2em 0 0; text-align:right">— Альберто Каппи. «Физическая космология Эдгара По» (1994)</p>

Криптография

Неподдельный интерес Эдгара По к тайнописи окончательно сформировался в 1839 году, когда он на страницах журнала Alexander’s Weekly Messenger раскрыл свой талант криптографа, успешно расшифровывая сообщения, присылавшиеся ему в редакцию. В июле 1841 года в Graham’s Magazine По опубликовал эссе «Несколько слов о тайнописи», в котором дал свой взгляд на предмет этой науки. За всё время сотрудничества с Alexander’s Weekly Messenger он разгадал более ста читательских шифров. Своим успехом в криптографии По обязан не столько своим глубоким знаниям в этой области (его основным методом дешифрования был частотный анализ), сколько знанием конъюнктуры газетно-журнального рынка. Он понимал, что большинство читателей не имеет понятия о методах решения шифров подстановки и использовал это как своё преимущество. Сенсация, которую По создавал, легко и успешно разгадывая присланные ему задачи, сыграла важную роль в популяризации криптографии в печати.

В последующие годы особый интерес был возбуждён к двум шифрам, решение которых По так и не опубликовал. Шифры Тайлера — так звали читателя, приславшего их в редакцию. Первый из них был разгадан в 1992 году, в нём был зашифрован отрывок из трагедии «Катон» английского драматурга Джозефа Аддисона. Второй шифр был решён 2000 году с применением компьютера. За ним скрывался фрагмент художественного текста неизвестного автора. Существует предположение, что автором обоих шифров является сам Эдгар По, скрывшийся под псевдонимом. Также ему приписывают возможное авторство «криптограмм Бейла», полное содержание которых не разгадано до сих пор.

Влияние По на криптографию имело долгий эффект и не было ограничено лишь повышением общественного интереса к ней при его жизни. Он оказал сильное влияние на выдающегося американского криптолога Уильяма Фридмана, чей интерес к данной области впервые проявился в детстве, после прочтения «Золотого жука». В 1940 году Фридман вместе с командой криптоаналитиков взломал японский шифр Purple, использовавшийся во время Второй мировой войны

Память

Памятники

В 1921 году по инициативе общества памяти Эдгара По в Балтиморе была установлена скульптура работы Мозеса Эзекиля. Организация предполагала установить памятник в 1909 году, в честь столетия со дня рождения писателя, но из-за нехватки средств, нескольких несчастных случаев и начала Первой мировой войны он был возведён лишь 12 лет спустя. В 1986 году памятник перенесли из Вайман-парка на площадь напротив корпуса юридического факультета Университета Балтимора, где он стоит и по сей день.

Памятник работы Чарльза Руди, выполненный на личные средства почитателя таланта По, доктора Джорджа Эдварда Барксдейла, был передан в дар «жителям Виргинии» и установлен в 1959 году. Бронзовая статуя писателя на постаменте из розового гранита находится на площади Капитолия штата Виргиния в Ричмонде.

В честь 165-летия со дня смерти писателя, 5 октября 2014 года, в Бостоне был открыт памятник «По, возвращающийся в Бостон». Бронзовая статуя в полный рост работы Стефани Рокнак изображает По с чемоданом в руке, идущего в направлении дома, где жили родители писателя в первые годы его жизни; рядом с ним летит ворон. Памятник выполнен и установлен на средства бостонских организаций: Фонда Эдгара По и Художественной комиссии города, а также на пожертвование писателя Стивена Кинга.

Музеи и памятные места

В Соединённых Штатах действует несколько организаций, посвящённых памяти Эдгара По, которые расположены в местах, так или иначе связанных с жизнью писателя. Ни один из домов, где По жил в детстве, не сохранился до наших дней. Самым старым из сохранившихся зданий является дом в Ричмонде, в котором с 1922 года действует Музей Эдгара По. В прошлом недалеко от этого дома находилась редакция Southern Literary Messenger — места его работы в 1835—1837 годах. Тем не менее, По никогда не жил в этом доме. Экспозиция музея представлена множеством документов: оригинальных рукописей, писем, первых изданий его произведений, а также личных вещей.

В Балтиморе находится дом-музей, в котором По жил с семьёй с 1833 по 1835 год. В музее выставлены некоторые личные вещи Джона Аллана и Эдгара По, однако главным экспонатом является сам дом. Это одно из старейших зданий в городе, которое также является резиденцией «Общества Эдгара По в Балтиморе».

Из домов, которые По с Вирджинией и Марией Клемм снимал в Филадельфии, сохранился только последний. В нём писатель жил в 1843—1844 годах. Сегодня он является Национальным историческим музеем, который курирует Служба национальных парков США. Дом, ставший последним в жизни писателя и его жены, также сохранился до наших дней. Это коттедж в Бронксе, Нью-Йорк, находящийся в северной части городского парка, который также носит имя писателя. В наши дни дом, интерьер которого был аутентично восстановлен Историческим обществом округа Бронкс, функционирует как музей.

19 января 1989 года на фасад здания на Бойлстон-стрит в Бостоне была помещена мемориальная доска, обозначившая приблизительное место, где родился Эдгар По. Настоящий дом, по адресу Карвер-стрит, 62, до наших дней не сохранился. В 2009 году площадь в Бостонe на пересечении Чарльз и Бойлстон-стрит была названа в честь писателя. На ней установлен памятник «По, возвращающийся в Бостон».

Филателия

В 1948 году почта Венгрии выпустила серию памятных марок, посвящённых известным писателям мира, среди которых был и Эдгар Аллан По. На марке, посвящённой американскому писателю, изображён его портрет и фрагмент сюжета «Ворона». 7 октября 1949 года, в день столетия со дня смерти По, почта США выпустила памятную марку с его изображением. В 1973 году, в честь 50-летия Интерпола, почта Никарагуа выпустила 12 коммеморативных марок, посвящённых самым известным детективам-героям художественных произведений. На одной из них был изображён Огюст Дюпен, герой детективных рассказов Эдгара По. Также Дюпену посвящена марка Сан-Марино, выпущенная в 2009 году. В честь двухсотлетия со дня рождения Эдгара По памятные марки были выпущены в Болгарии, Монако, Сан-Томе и Принсипи и США.

Нумизматика

В честь Эдгара По было выпущено несколько памятных медалей. В 1948 году во Франции была изготовлена медаль, приуроченная к столетнему юбилею со дня смерти писателя. На её аверсе изображён портрет Эдгара По, на реверсе — сюжеты его поэзии. В 1962 году была выпущена серия памятных медалей, изображающих членов Зала славы великих американцев, среди которых был включённый в него в 1910 году Эдгар По. Медаль выпускалась в двух размерах и материалах: диаметром 76 мм из бронзы и 44 мм из бронзы и серебра. На выставке, организованной Американской Нумизматической Ассоциацией, которая состоялась в Балтиморе в 2008 году, была представлена новая памятная медаль, посвящённая По. На аверсе был изображён портрет писателя, на реверсе — три розы и бокал коньяка, как дань памяти его тайному поклоннику.

Эдгар По в массовой культуре

«У По гораздо больше общего с писателями и деятелями искусства XXI века, нежели с его современниками», — так долговременное влияние американского писателя на массовую культуру объяснял профессор Бостонского колледжа Пол Льюис. Однако По не был писателем, «оторванным» от своего времени — стремясь не только к популярности, но и к коммерческому успеху, он писал, учитывая вкусы публики. Время показало, что интерес к его персоне и произведениям, претерпевающим многочисленные адаптации, не угасает и спустя много лет. Появляются специальные иллюстрированные издания его книг, в том числе для детей, комиксы, сувениры. Киностудии по всему миру продолжают обращаться к произведениям американского писателя, его творчество явилось источником вдохновения для многих музыкантов и исполнителей различных жанров. В честь стихотворения «Ворон» получила своё название команда NFL «Балтимор Рэйвенс», а ассоциация «Детективных писателей Америки» ежегодно вручает «Премию Эдгара Аллана По» в области литературы, кино и театра.

Образ писателя

Не только его произведения, но и сама фигура писателя, окружавшие её легенды и домыслы и таинственная смерть, как итог, привлекали внимание публики в течение многих лет. В массовой культуре Эдгар По часто предстаёт в образе «безумного гения», основой для которого послужили ставшие широко известными тяжёлые жизненные испытания, внутренняя борьба писателя и, несомненно, сами его произведения. Ещё одной причиной для подобного изображения По стало распространённое допущение, что писатель, часто использовавший повествование от первого лица, в качестве персонажей многих своих произведений изображал себя, размывая границу между литературным героем и автором. В кинематографе роль американского писателя в разное время сыграли Генри Вольтхолл, Джозеф Коттен, Бен Чаплин, Джон Кьюсак и другие актёры.

Экранизации произведений

Творчество Эдгара По оказало значительное влияние на кинематограф. Первые экранизации его произведений появились в начале XX века, и с тех пор не прошло десятилетия, чтобы не вышел новый фильм, основанный на какой-либо его работе. Журналист «Ассошиэйтед Пресс» Бен Наколс отметил, что «профиль Эдгара По на сайте IMDb заставит постыдиться даже самого продуктивного сценариста».

После нескольких картин эпохи немого кино, в 1930-х вышла серия фильмов по произведениям По, главные роли в которой сыграли звёзды жанра «хоррор» Бела Лугоши и Борис Карлофф. В 1960-х «король фильмов категории B» Роджер Корман снял цикл кинолент по мотивам произведений По, в большинстве из которых главную роль сыграл Винсент Прайс. Корман говорил о том, что в ходе работы над этими фильмами Прайс «стал практически альтер-эго самого По». Он также отметил, что «несмотря на то, что главным героем в фильмах зачастую не был сам писатель, эти персонажи были воплощением каких-то тайных элементов его подсознания». В 1968 году вышел фильм «Три шага в бреду», три эпизода которого были сняты по мотивам рассказов По «Метценгерштейн», «Вильям Вильсон» и «Не закладывай чёрту своей головы».

Интерес к произведениям По не угасает и в наши дни. В 2007 один из эпизодов сериала «Мастера ужасов», снятый Стюартом Гордоном, был посвящён «Чёрному коту» По. Не остаётся в стороне и Голливуд. Несмотря на то, что сюжет фильма 2009 года «Обличитель» напрямую не повторяет сюжет рассказа с похожим названием, режиссёр Майкл Куэста признался, что идейно его работа связана с произведением По. В 2014 году Брэд Андерсон снял фильм «Обитель проклятых» — свою интерпретацию рассказа «Система доктора Смоля и профессора Перро», продолжив жизнь произведений Эдгара Аллана По на большом экране.

Музыка

Эдгар По считал музыку самым высоким из искусств, именно поэтому его стихи отличаются неповторимой музыкальностью. Один из критиков сказал, что «удовольствие, доставляемое чтением поэзии Эдгара По, не зависит от знания английского языка». Эмоциональное действие его стихов на читателя по своему эффекту схоже с тем, которое оказывает музыка. Композиторы, почувствовавшие близость поэзии По к этому виду искусства, обращались к ней в своём творчестве. Работы По адаптировались и ложились в основу симфонических поэм, ораторий, опер, романсов и т. д. В 1968 году вышла книга «По и музыка», в которой собраны многочисленные музыкальные произведения на слова американского поэта. Известный французский композитор Клод Дебюсси написал оперы «Чёрт на колокольне» (1902?—1912) и «Падение дома Ашеров» (1908—1917), последняя из которых осталась незаконченной и была дописана Робертом Орледжом в 2007 году. Всемирную известность приобрела симфоническая поэма Сергея Рахманинова «Колокола» (1913).

Множество артистов самых разных жанров черпали вдохновение в произведениях Эдгара По, клали его стихи на музыку или же писали самостоятельные произведения по мотивам его работ. Яркими примерами обращения современных музыкантов к творчеству и жизни По являются концептуальные альбомы Tales of Mystery and Imagination (1976) и The Raven (2003) за авторством The Alan Parsons Project и Лу Рида соответственно. Песни, вдохновлённые произведениями американского писателя, есть у Iron Maiden, Джоан Баэз, Френки Лейна и многих других исполнителей.

Напишите отзыв о статье "По, Эдгар Аллан"

Примечания

Литература

На русском языке

• Аллен Г. Эдгар По. — М.: Молодая гвардия, 1984. — 334 с. — ISBN 978-5-235-03764-9.
• Гроссман Д. Д. Эдгар По в России. Легенда и литературное влияние = Edgar Allan Poe in Russia. — С-Пб.: Академический проект, 1998. — 208 с. — (Современная западная русистика). — ISBN 5-7331-0114-8.
• Ковалёв Ю. В. Эдгар По // [www.philology.ru/literature3/kovalev-89a.htm История всемирной литературы]. — М., 1989. — Т. 6. — С. 571—577.
• Ковалёв Ю. В. Эдгар По. Новеллист и поэт. — Л.: Художественная литература, 1984. — 298 с.
• Лавров А. Эдгар По в Петербурге : контуры легенды / А. Лавров // От слов к телу : Сб. статей к 60-летию Ю. Цивьяна / сост. А. Лавров, А. Осповат, Р. Д. Тименчик. — М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 298 с.
• Мисрахи А. Эдгар Аллан По. Биография и творчество. — М.: АСТ, 2007. — 320 с. — ISBN 978-5-17-046686-3.
• Николюкин А. Н. Эдгар Аллан По // Американский романтизм и современность. — М.: Наука, 1968. — 411 с.
• Осипова Э. Ф. Загадки Эдгара По. Исследования и комментарии. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2004. — 172 с. — ISBN 5-8465-0207-5.
• Танасейчук А. Б. Эдгар По. Сумеречный гений. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 448 с. — ISBN 978-5-235-03764-9.
• Чередниченко В. И. Приложения. Примечания // Ворон / изд. подгот. В. И. Чередниченко. — М.: «Наука», 2009. — С. 400. — 147—393 с. — («Литературные памятники»). — ISBN 978-5-02-036908-5.

На английском языке

• Deas, Michael J. [eapoe.org/papers/misc1921/deas00ca.htm The Portraits and Daguerreotypes of Edgar Allan Poe]. — Charlottesville: University of Virginia, 1989. — 189 p.
• Thomas, Dwight R. and Jackson, David K. [www.eapoe.org/papers/misc1921/tplg00ca.htm The Poe Log. A Documentary Life of Edgar Allan Poe, 1809-1849]. — Boston: G. K. Hall & Co, 1987. — 900 p. — ISBN 0-8161-8734-7.
• Hoffman, Daniel. Poe Poe Poe Poe Poe Poe Poe. — Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1998. — ISBN 978-0807123218.
• Ingram, John Henry. [www.eapoe.org/papers/misc1851/jhi860c1.htm Edgar Allan Poe: his life, letters, and opinions]. — London: W. H. Allen, 1886. — 488 p.
• Meyers, Jeffrey. Edgar Allan Poe: His Life and Legacy. — New York: Cooper Square Press, 1992. — ISBN 0-8154-1038-7.
• Phillips, Mary E. Edgar Allan Poe: The Man. — Chicago: The John C. Winston Company, 1926.
• Poe, Harry Lee. Edgar Allan Poe: An Illustrated Companion to His Tell-Tale Stories. — New York: Metro Books, 2008. — 160 p. — ISBN 978-1-4351-0469-3.
• Quinn, Arthur Hobson. [eapoe.org/papers/misc1921/quinn00c.htm Edgar Allan Poe: A Critical Biography]. — New York: D. Appleton-Century Company, 1941. — 770 p. — ISBN 978-0-8018-5730-0.
• Silverman, Kenneth. Edgar A. Poe: Mournful and Never-ending Remembrance. — New York: Harper Perennial, 1991. — ISBN 0-06-092331-8.
• Sova, Dawn B. Edgar Allan Poe A to Z: The Essential Reference to His Life and Work. — New York: Checkmark Books, 2001. — ISBN 978-0816041619.
• Woodberry G. The Life of Edgar Allan Poe. — Boston: Houghton, Mifflin and Co, 1885.

Ссылки

• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le9/le9-0111.htm По, Эдгар Аллан] — статья из Литературной энциклопедии 1929—1939 (автор — М. Заблудовский)
• [fantlab.ru/autor18 Эдгар Аллан По] на сайте «Лаборатория Фантастики»
• [www.edgarpoe.ru/ Русскоязычный сайт, посвященный жизни и творчеству Эдгара По]. Проверено 28 августа 2015.
• [bodlers.ru/JeDGAR-ALLAN-PO-EGO-ZhIZN-I-tvorchestvo.html Статья Шарля Бодлера «Эдгар Аллан По, его жизнь и творчество»]. Проверено 28 августа 2015.
• [www.eapoe.org/ The Edgar Allan Poe Society of Baltimore] (англ.). — сайт общества Эдгара По в Балтиморе. Проверено 28 августа 2015.
• [www.nps.gov/edal/index.htm Edgar Allan Poe National Historic Site] (англ.). — сайт национального исторического музея Эдгара По в Филадельфии. Проверено 28 августа 2015.
• [www.poemuseum.org/ Poe Museum in Richmond, Virginia] (англ.). — сайт музея Эдгара По в Ричмонде, Виргиния. Проверено 28 августа 2015.
• Эдгар Аллан По (англ.) на сайте Internet Movie Database

США   Литература   Персоналии

Отрывок, характеризующий По, Эдгар Аллан

На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживанья – Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.


Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.