Катаева, Эстер Давыдовна

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Э. Катаева»)
Перейти к: навигация, поиск
Эстер Катаева
Имя при рождении:

Эстер Давыдовна Бреннер

Дата рождения:

21 октября 1913(1913-10-21)

Место рождения:

Париж, Франция

Дата смерти:

22 сентября 2009(2009-09-22) (95 лет)

Место смерти:

Москва, Россия

Супруг:

Валентин Петрович Катаев

Дети:

Евгения Валентиновна Катаева (р. 1936), Павел Валентинович Катаев (р. 1938)

Э́стер Давы́довна Ката́ева (урождённая Бреннер; 21 октября 1913, Париж, Франция — 22 сентября 2009, Москва, Россия) — жена писателя Валентина Катаева, мать его детей. Её имя упоминается в таких книгах, как «Трава забвения», «Святой колодец», «Алмазный мой венец». Эстер Давыдовне посвящена повесть «Белеет парус одинокий».





Происхождение. Знакомство с Катаевым

Эстер родилась в семье Давида Павловича и Анны Михайловны Бреннеров. Её родители встретились в Тобольске, куда бундовец и сотрудник люблинской революционной типографии Давид Бреннер был сослан за распространение агитационных листовок. Знакомство с представительницей состоятельной купеческой семьи Анной Эккельман завершилось свадьбой; там же, в Сибири, на свет появилась их старшая дочь Лена. Благодаря содействию тестя Давид Павлович сумел вернуться в Польшу; следом за ним туда же перебралась и молодая жена с двухлетним ребёнком. Далее маршруты супругов пролегали через Австро-Венгрию и Францию, где 21 октября 1913 года родилась Эстер. Позже, уже в Лондоне, в семье произошло очередное пополнение: Анна Михайловна произвела на свет младшую дочь Милю[1].

В начале 1920-х годов Бреннеры, охваченные революционным энтузиазмом, прибыли в Москву; семья, состоявшая из пяти человек, получила комнату в коммунальной квартире на Малой Дмитровке. Эстер зарабатывала на жизнь выполнением заказов на шитьё, вязание и изготовление чертежей. По словам актрисы Екатерины Рогожиной — жены писателя Льва Никулина, — в ту пору юная Бреннер немало времени проводила в ресторане гостиницы «Метрополь»; она же стала прототипом общающейся с иностранцами «миниатюрной блондинки Ноэми» из романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата»[2].

Об обстоятельствах знакомства Эстер Бреннер с Валентином Катаевым существуют две версии. По одной из них, Катаев и Юрий Олеша, увидев двух симпатичных девушек на улице Горького, пригласили их в ресторан «Арагви». По другой, писатель познакомился с будущей женой через общую знакомую — рижскую танцовщицу Миру[3]. Впоследствии, рассказывая в «Алмазном моём венце» о своём идеале «ослепительной и порочной» женщины, Катаев фактически воспроизвёл портрет Эстер в молодости: «Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках… поражающая длиной загнутых ресниц, за решёткой которых наркотически блестят глаза… Её можно видеть в „Метрополе“ вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатых поклонников»[2]. В свою очередь, Эстер Давыдовна, вспоминая про знакомство с Валентином Петровичем, говорила: «Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное — в каждую минуту интересен»[3].

Жизнь с Катаевым

В 1935 году тридцативосьмилетний Катаев женился на Эстер Бреннер, которая была моложе его на шестнадцать лет. Через год в семье появилась дочь Евгения, ещё через два — сын Павел[4]. Писатель проявлял максимум заботы о близких своей жены: так, узнав, что в 1930-х годах власти отказали её отцу в пенсии, Валентин Петрович ежемесячно передавал для тестя деньги; Давид Павлович до конца жизни так и не узнал, что регулярное пособие он получал не от государства, а от мужа средней дочери. Весьма тёплые отношения сложились у Катаева и с Анной Михайловной, часто бывавшей в их доме и помогавшей воспитывать детей[5].

На первых порах Катаевы жили в однокомнатной квартире на улице Горького; именно там Валентин Петрович написал посвящённую Эстер повесть «Белеет парус одинокий», в которой, по его признанию, попытался «скрестить сюжетность Пинкертона с художественностью Бунина»[6][7]. Позже семья переехала в дом писателей в Лаврушинском переулке. Весной 1940 года Литфонд разрешил Валентину Петровичу, его жене и детям «временно» занять переделкинскую дачу Ильи Эренбурга, которой тот не пользовался более двух лет. Когда Эренбург вернулся из Франции, то приобрёл себе дом на Истре. В итоге дача, которую, согласно решению Литфонда, Валентин Петрович должен был освободить после возвращения хозяина, была закреплена за Катаевыми[8]. Вспоминая о жизни в Переделкине, литератор Татьяна Вирта писала, что Эстер Давыдовне более всего подходило определение «Муза писателя»: она не только создавала мужу условия для творчества, но и «распространяла вокруг себя мощнейшее поле интеллектуального влияния»[9].

Эстер Давидовна всегда была эталоном элегантного стиля. У них и в доме не было ни одного предмета, который не подвергся бы её жесточайшему отбору. Мне кажется, это в полной мере отвечало эстетическому восприятию мира самого Валентина Катаева, стремившегося к гармонии в творчестве и во всем, что его окружало[9].

В годы большого террора, по словам Эстер Давыдовны, её муж избежал репрессий во многом благодаря заступничеству секретаря Союза писателей СССР Александра Фадеева: «Если бы не он, то нас бы, наверное, и не было»[10]. В начале войны Литфонд организовал эвакуацию семей писателей в глубь страны. Эстер Давыдовна вместе с детьми отправилась сначала в Берсут близ Казани (где вместе с Зинаидой Николаевной Пастернак работала раздатчицей в столовой), затем в Чистополь — там она трудилась няней в том же интернате, где жили её дети Женя и Павел[11]. Катаев, работавший военным корреспондентом газет «Правда» и «Красная звезда», по возможности поддерживал связь с семьёй. Известие о гибели брата Евгения Петрова застало его в Москве. Сын Валентина Петровича Павел писал, что отец «молчал о случившемся всю жизнь». Эстер Давыдовна уточняла, что «никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей»[12].

Первые совместные выезды за границу Катаевы начали осуществлять в годы «оттепели». В 1958 году Валентин Петрович и Эстер Давыдовна отправились в зарубежный тур с остановкой в Париже. Писателю важно было показать жене памятные места французской столицы — в частности, улицу Риволи, где она появилась на свет[13]. Кроме того, супруги навестили Веру Николаевну Муромцеву-Бунину[14] — вдову писателя, творчество которого «навек отпечаталось на всей катаевской литературе»[15]. У Эстер Давыдовны накануне поездки (которую Катаев, как указывалось в специальной записке отдела культуры ЦК, полностью оплатил «за счёт собственных средств»[13]) могли возникнуть проблемы с разрешительными документами: речь шла не только о «пятом пункте», но и о её возможности остаться на родине — во Франции. Поэтому своё ручательство за жену Валентина Петровича дал «некогда знаменитый комсомольский поэт»[16][7].

Свидетельством того, насколько основательным было погружение Эстер Давыдовны в дела мужа, являются воспоминания прозаика Анатолия Гладилина. По его словам, в 1963 году он вместе с Василием Аксёновым решил навестить Валентина Петровича, незадолго до этого ушедшего с поста главного редактора журнала «Юность». Накрывшая стол хозяйка дома во время беседы настоятельно попросила, чтобы гости послушали отрывки из новой книги Катаева. Прочитанные вслух фрагменты не произвели на Гладилина и Аксёнова большого впечатления[17], однако уже через год, когда книга «Святой колодец» вышла в свет, они поняли, что художественное чутье не обмануло Эстер Давыдовну: «Катаев возродился, как феникс из пепла, но в другом качестве — основоположника „мовизма“, мастера слова, мэтра русской литературы»[18].

В дневниках Катаева сохранились записи, рассказывающие о том, что общение с женой было для него до последних дней необходимостью: «Ходил гулять с Эстер полтора часа. Дома читал прекрасного Заболоцкого… Живу!» (1986, 1 января)[19]. Валентин Петрович скончался в больнице 12 апреля 1986 года, успев пролистать принесённый женой очередной том собрания сочинений[20]. Он был похоронен на Новодевичьем кладбище. Там же в 2009 году была погребена и Эстер Давыдовна, дожившая до девяноста пяти лет[21].

В творчестве Катаева

По словам Анатолия Гладилина, имя Эстер — «музы и верной помощницы» Катаева — встречается в нескольких книгах Валентина Петровича, включая «Святой колодец», «Траву забвения», «Уже написан Вертер»[22]. Первым произведением, в котором писатель создал образ жены, был рассказ «Цветы», написанный осенью 1936 года, вскоре после рождения дочери Евгении. Герой вспоминает, как он ходил возле родильного дома, ожидая известий о появлении на свет малыша: «Я был гораздо беспомощней и беззащитней, чем жена». Узнав о рождении дочери, рассказчик решил купить на все деньги множество букетов: «Пускай же моя дочь лежит в своей маленькой кроватке среди цветов, как сказочный мальчик-с-пальчик в атласной чашечке розы!»[23]. Далее появился «семейный» рассказ «Дудочка и кувшинчик», в котором фигурируют папа, мама и их дети — Женя и Павлик[24].

В книге «Алмазный мой венец», герои которой «снова отправились в погоню за вечной весной», писатель вспоминает, как они с Эстер Давыдовной в очередной раз вместе путешествовали по Европе[25]. В «Траве забвения» он воспроизводит момент встречи супругов с Верой Муромцевой-Буниной, которая, пристально всматриваясь в гостью, произносит: «Так вот вы какая!»[26]. Книгу «Святой колодец» Татьяна Вирта назвала «гимном любви» Катаева к семье — автор, наблюдая за женой немного со стороны, не устаёт восхищаться её деликатностью, преданностью, элегантностью; он припоминает и сложные периоды их совместной жизни, когда чета преодолевала кризисы: «Мы опять любили друг друга, но теперь эта любовь была как бы отражением в зеркале нашей прежней земной любви»[9].

Литературный критик Наталья Иванова сопоставляет финальные страницы булгаковского романа «Мастер и Маргарита» с тем эпизодом в «Святом колодце», в котором рассказчик и его жена обретают неземной покой. Если герои Булгакова приходят в вечный дом, в котором их ждут венецианское окно, музыка Шуберта и виноградники, то персонажи Катаева получают в своё распоряжение «пряничный домик» с растущими в саду кустами «породистой сирени». В отличие от Мастера и Маргариты, катаевский герой и его жена, попав в иной мир, продолжают наслаждаться жизнью: на их столе всегда стоит чашка с клубникой, сыр, хлебцы, холодное белое вино[27].

Хорошо Катаеву смаковать стихи Мандельштама в «Траве забвенья», славно перебирать впечатления в «Алмазном венце», когда уже давно позади остались венцы терновые… И не забудем, что он замораживает прошлое, оставляя его про запас, но не забывает ни о своем происхождении, ни о парижском происхождении своей красавицы-жены Эстер, которую он нашел в московском коктейль-холле[27].

Напишите отзыв о статье "Катаева, Эстер Давыдовна"

Примечания

  1. Шаргунов, 2016, с. 343—344.
  2. 1 2 Шаргунов, 2016, с. 345.
  3. 1 2 Шаргунов, 2016, с. 343.
  4. Шаргунов, 2016, с. 695—696.
  5. Шаргунов, 2016, с. 346.
  6. Катаев П. В. [www.litmir.co/br/?b=189824&p=18 Доктор велел пить мадеру]. — М.: Аграф, 2006. — ISBN 5-7784-0236-8.
  7. 1 2 Шаргунов, 2016, с. 348.
  8. Шаргунов, 2016, с. 408—409.
  9. 1 2 3 Вирта Т. Н. [books.google.ru/books?id=WhYmuHxOvN8C&pg=PT48&dq=%D0%AD%D1%81%D1%82%D0%B5%D1%80+%D0%9A%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B0&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwiRwp_NgNjOAhVMJJoKHR9gBVo4ChDoAQgeMAE#v=onepage&q=%D0%AD%D1%81%D1%82%D0%B5%D1%80%20%D0%9A%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B0&f=false Родом из Переделкино]. — М.: Астрель, 2012. — ISBN 978-5-271-40748-2.
  10. Шаргунов, 2016, с. 407.
  11. Шаргунов, 2016, с. 428—429.
  12. Шаргунов, 2016, с. 439.
  13. 1 2 Шаргунов, 2016, с. 522.
  14. Шаргунов, 2016, с. 540.
  15. Шаргунов, 2016, с. 47.
  16. Катаев П. В. [www.litmir.co/br/?b=189824&p=38 Доктор велел пить мадеру]. — М.: Аграф, 2006. — ISBN 5-7784-0236-8.
  17. Гладилин А. Т. [www.litmir.co/br/?b=245178&p=31 Улица генералов. Попытка мемуаров]. — М.: Вагриус, 2008. — ISBN 978-5-9697-0541-8.
  18. Гладилин А. Т. [www.litmir.co/br/?b=245178&p=32 Улица генералов. Попытка мемуаров]. — М.: Вагриус, 2008. — ISBN 978-5-9697-0541-8.
  19. Шаргунов, 2016, с. 676.
  20. Шаргунов, 2016, с. 678.
  21. Шаргунов, 2016, с. 679.
  22. Гладилин А. Т. [rg.ru/2009/09/25/kataeva.html Ушла муза Катаева] // Российская газета. — 2009. — № 25 сентября.
  23. Шаргунов, 2016, с. 347.
  24. Шаргунов, 2016, с. 410.
  25. Котова М. А., Лекманов О. А. [www.litmir.co/br/?b=230010&p=3 В лабиринтах романа-загадки. Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец»]. — М.: Аграф, 2004. — ISBN 5-7784-0271-6.
  26. Кудрин О. В. [magazines.russ.ru/voplit/2013/3/17k.html Время, вперед, к Апокалипсису!] // Вопросы литературы. — 2013. — № 3.
  27. 1 2 Иванова Н. Б. [magazines.russ.ru/znamia/1999/11/ivanova.html Счастливый дар Валентина Катаева] // Знамя. — 1999. — № 11.

Литература

Ссылки

  • [gaijin-life.info/letters/00/l061200.html Интервью Эстер Катаевой и Евгении Катаевой Дмитрию Быкову.]

Отрывок, характеризующий Катаева, Эстер Давыдовна

– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.