Кюэно, Юг Адемар

Юг Адема́р Кюэно́ (фр. Hugues-Adhémar Cuénod; 26 июня 1902, Корсо, кантон Во, Швейцария — 6 декабря 2010, Веве, Швейцария) — швейцарский певец (тенор).

Внук мэра городка Корсо, в котором родился. С детских лет имел возможность слушать много различной музыки в модном курортном городке Веве по соседству, — в частности, по воспоминаниям самого Кюэно, ему довелось присутствовать в мае 1913 г. на концерте ко дню рождения Камиля Сен-Санса, в ходе которого именинник играл вместе с Игнацем Падеревским репертуар для двух фортепиано. Начал учиться музыке в Веве у пианистки Матильды де Рибопьер, затем учился в Базельской консерватории у Вилли Реберга и Колетт Висс и наконец в Вене у Гермины Зингер-Буриан (ученицы Розы Папир). В 1920-е гг. участвовал в небольших полуприватных концертах в Вене и затем в Париже. Дебютировал на сцене в 1928 г. в парижской постановке оперы Эрнста Кшенека «Джонни наигрывает», что открыло путь к дальнейшей карьере Кюэно во Франции — в частности, к исполнению теноровых партий в ораториях Иоганна Себастьяна Баха с оркестром под управлением Венсана д’Энди. В 1929 г. Кюэно участвовал, в незначительной роли, в лондонской премьере мюзикла Ноэла Кауарда «Горести и радости», а затем вместе с лондонской труппой отправился в Нью-Йорк для бродвейского показа; здесь Кюэно записал несколько спиричуэлс с собственным фортепианным аккомпанементом.

В 1930-е гг. Кюэно делил свою жизнь между Парижем, США и Швейцарией, в 1940—1946 гг. преподавал в Женевской консерватории. Он участвовал в концертных исполнениях «Свадебки» Стравинского, ораторий Игоря Маркевича «Потерянный рай» и Артюра Онеггера «Пляска мёртвых». В тот же период Кюэно начал принимать участие в первых записях произведений Клаудио Монтеверди, которые осуществляла в Париже Надя Буланже; эти записи в значительной степени заложили традицию.

В 1943 г. Кюэно вернулся на сцену в постановке «Летучей мыши» Иоганна Штрауса. Пик его сценической активности пришёл на 1950-е гг., когда Кюэно пел в миланском «Ла Скала» (в «Воццеке» Альбана Берга), на Глайндборнском фестивале (начиная с 1954 г. и вплоть до 1987 г. Кюэно выступил на фестивале более 470 раз), в лондонском «Ковент-Гардене» (1954, 1956 и 1958). 11 сентября 1951 г. в Венеции Кюэно пел партию Селлема на мировой премьере оперы Стравинского «Похождения повесы». Среди важнейших записей Кюэно, относящихся к этому периоду, — баховские «Страсти по Матфею» под управлением Эрнеста Ансерме и песни Жиля Беншуа и Гийома де Машо; вообще временно́й охват в репертуаре певца очень велик, и среди других записей также чередуются Генрих Шютц, Франческо Кавалли и Франсуа Куперен — с Дину Липатти; впрочем, по замечанию критика The New York Times, «его репертуар весьма широк, но очевидным образом исключает почти всё, что может быть отнесено к мейнстриму». Кроме того, распространялись живые записи ряда оперных постановок с участием Кюэно — в частности, глайндборнских «Женитьбы Фигаро» (Кюэно в партии Базилио) и «Евгения Онегина» (Кюэно в партии Трике).

В дальнейшем Кюэно продемонстрировал феноменальное творческое долголетие. На протяжении 1970-80-х гг. он интенсивно записывал различные камерные сочинения, особенно вокальные произведения французских композиторов: «Сократ» Эрика Сати, песни Габриэля Форе, Дебюсси, Русселя, Пуленка и др. В апреле 1987 г. Кюэно установил своеобразный рекорд: в возрасте без малого 85 лет он стал самым старым исполнителем, когда-либо дебютировавшим на сцене Метрополитен Опера: в опере Пуччини «Турандот», поставленной режиссёром Франко Дзеффирелли и дирижёром Джеймсом Ливайном, Кюэно вышел на сцену в роли Императора Альтоума (и на протяжении следующего сезона пел в этом спектакле ещё 14 раз). Музыкальный обозреватель «Нью-Йорк Таймс» Джон Рокуэлл отметил, рецензируя эту постановку, что лучшего исполнения этой партии ему слышать не доводилось. В последний раз он появился на сцене (в Театре Жора), в партии Трике из «Евгения Онегина», в 1994 году.

В разное время Кюэно эпизодически преподавал в Швейцарии и других странах; особенно ценными были его совместные мастер-классы с Сюзанной Данко в Школе Бенджамина Бриттена и Питера Пирса в Саффолке.

В 1996 г. вышел сборник бесед с Кюэно «Лёгким голосом» (фр. D'une voix légère. Entretiens avec François Hudry; английский перевод 1999), содержащий множество биографических деталей.

Специалисты отмечали в певческой манере Кюэно «необыкновенную способность „проговаривать“ выпеваемые слова подобно актёру, с совершенной дикцией и ясностью», «простой и естественный стиль».

Интересные факты

• На исходе Второй мировой войны руководство швейцарского лагеря для интернированных итальянских граждан обратилось к Кюэно с предложением позаниматься с музыкально одарённым молодым солдатом. Кюэно дал молодому человеку несколько уроков, заключавшихся, главным образом, в том, чтобы познакомить не слишком образованного начинающего музыканта с музыкальным материалом, затем уроки прекратились из-за того, что, как деликатно выражается Кюэно, молодой певец не был склонен к самодисциплине. Этим итальянским солдатом был Джузеппе ди Стефано.
• 19 января 2007 г., после того как швейцарское законодательство разрешило заключение гражданских союзов между однополыми партнёрами, 104-летний Кюэно официально зарегистрировал свои отношения с 64-летним Альфредом Огюстеном, спутником своей жизни на протяжении последних более чем 20 лет.
• По поводу своей творческой карьеры Кюэно замечал: «У меня всегда был небольшой голос. С таким голосом мне гораздо больше нравилось петь маленькие партии в больших театрах, чем большие партии в маленьких театрах».

Ссылки

• [www.bach-cantatas.com/Bio/Cuenod-Hugues.htm Hugues Cuénod (Tenor)] (Краткая биография и фотографии разных лет)
• [www.medieval.org/emfaq/performers/cuenod.html Дискография на сайте Medieval Music & Arts Foundation]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Кюэно, Юг Адемар

«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.