Юджель, Джан

Джан Юджель
Род деятельности:	Поэт, переводчик
Дата рождения:	1926(1926)
Место рождения:	Стамбул
Гражданство:	Турция
Дата смерти:	12 августа 1999(1999-08-12)
Место смерти:	Измир
Отец:	Хасан Али Юджель

Джан Юдже́ль (тур. Can Yücel, народное прозвище Папа Джан; 1926, Стамбул — 1999, Датча) — один из выдающихся поэтов Турции XX столетия, журналист, переводчик. Язык его лирики резок и прямолинеен, часто с использованием нецензурной лексики.

Биография

Детство

Отец Юджеля Хасан Али Юджель был министром образования Турции (1938—1946). Он провёл ряд существенных реформ в системе образования Турции и был основателем первых школ (так называемых «сельских институтов») в деревне, которые послужили краеугольным камнем развития образования в сельских районах.

В связи с назначением отца на пост министра, Джан Юджель вместе с семьёй в возрасте 10 лет переезжает в Анкару. В этом же возрасте он начинает писать свои первые стихи.

Джан Юджель обожал отца, однако в связи с высокой занятостью отец редко бывал дома. Позже Юджель расскажет, что ему удавалось привлечь любовь отца только болезнями. Когда дети болели, он обязательно приезжал, чтобы быть с ними рядом. Поэт никогда не перестанет восхищаться энергией, силой характера, идейностью этого человека. Позже любовь Джан Юджеля к отцу выльется в его теплые и сердечные стихи.

Молодость

Он поступает в Университет Анкары, на один из самых престижных факультетов данного университета — факультет языка и истории, где изучает латинский и греческий языки. В университете он увлекается левой марксистской идеологией. Однако политические увлечения сына не нравятся отцу, и он отправляет Джан Юджеля в Лондон, где молодой поэт поступает в Кембриджский университет. Там он знакомится с известным философом, его преподавателем Бертраном Расселом.

Однако Лондон не нравится юному поэту, он также признается отцу, что его знания латинского языка не достаточны для требований в Кембридже. Молодой Джан переезжает учиться в Париж. Франция поражает его. Он знакомится со многими будущими деятелями искусства Турции Бедри Рахми, Авни Арбаш, Сади Чалык. Во Франции в связи с недостатком денег, ему приходится подрабатывать простым торговцем.

Уже в студенческие годы его работы начинают печататься в турецких очерках и газетах.

Зрелые годы

В 1953 г. он возвращается в Турцию. Его призывают в армию и отправляют на войну в Корею.

По возвращении в Турцию, он начинает работать в качестве переводчика.

Вскоре он женится. Вместе с женой Гюлер они решают поехать в Лондон. Гюлер с удовольствием соглашается поехать в Англию. Будучи начинающим художником, она планирует там развивать свои таланты. Но кроме этих талантов там она развивает свои таланты матери. В Англии у них рождается трое детей, две девочки Гюзель и Су, и мальчик Хасан. Семья проводит в Англии пять лет.

Джан Юджель работает переводчиком в нескольких посольствах, а также в Турецком отделении новостного радиоканала BBC. В январе 1963 года умирает великий турецкий поэт Назым Хикмет. Джан глубоко переживает смерть поэта-революционера, и вместе с друзьями выпивает чрезмерную норму алкоголя. Из-за опьянения, он не может выйти на работу, в связи с чем новость о смерти поэта не выходит на канале BBC. Работодатели решают, что Джан Юджель объявил забастовку в связи с смертью поэта. Вслед за этим следует его увольнение. Оставшись без работы, Юджель возвращается в Турцию.

В Турции он работает в туристическом агентстве в городе Мармарис. Его жена преподает в Мармарском Университете. Позже он работает в Бодруме. Они едут в Стамбул, где поэт начинает работать в газете «Новое утро», углубленно занимается переводами.

Вскоре с формированием глубоких политических взглядов он становится членом Турецкой рабочей партии. В связи политическим переворотом, осуществленном 12 марта 1971 г. турецкой армией, новые правительственные силы закрывают Турецкую рабочую партию. Как и тысячи турецких людей, Джан Юджаль обвиняется в опровержении действующих политических сил. За перевод книг о жизни Че Гевары, Мао Цзэдуна и книги одного из американских генералов Джан Юджель осуждается на семь с половиной лет лишения свободы. В тюрьме он не один, а с многими представителями турецкой интеллигенции, — писателями, поэтами, журналистами, обвиняющимися в противодействии политике государства. В 1974 году Юджель освобождён по амнистии. Он много пишет в тюрьме, и продолжает свою творческую деятельность на свободе. В печать вышло множество его книг.

Творчество

Джан Юджаль посвящает свою лирику открытым, честным, решительным, дерзким людям, событиям, жизни, идеям. Его слова просты, но колки.

В одном из интервью, рассказывая о себе журналисту, он описывает историю знакомства его отца и матери. Мама долго собиралась на первое свидание. Семья матери была очень бедной. Самое красивое платье принадлежало старшей сестре. Мать хотела надеть именно его на свидание, но так как платье оказалось великоватым, его пришлось скалывать булавками прямо на юной девушке. На первом свидании, после долгой беседы, испытывая пылкие чувства к будущей жене, отец попытался крепко её обнять и поцеловать. И именно тут одна из булавок раскрылась и больно уколола отца. В тот день родилась любовь двух юных сердец, и именно в тот день, по словам Джан Юджель, родился и он, будучи острой иголкой.

Используя нецензурную лирику, он только усиливает резкость своих слов. Однако многие его критики соглашаются, что простые и часто грубые слова усиливают их яркость и значимость. Часто они усиливают действие его иронии и сарказма.

Переводы

Джан Юджель также занимался переводами великих поэтов и писателей мира. Так ему принадлежат замечательные переводы на турецкий язык работ Шекспира, американо-английского поэта, драматурга и литературного критика Томаса Стернза Элиота, английского поэта, драматурга и публициста Дилана Томаса, испанского социалиста, поэта и драматурга Федерико Гарсиа Лорки, немецкого коммуниста, поэта, прозаика и драматурга Бертольда Брехта.

Книги

• Yazma (1950) Писательство
• Her Boydan (1959, Çeviri Şiirler) Всех размеров (1959, Перевод лирики)
• Sevgi Duvarı (1973) Стена Любви
• Bir Siyasinin Şiirleri (1974) Стихи одного политика
• Ölüm ve Oğlum (1976) Смерть и мой сын
• Şiir Alayı (1981, ilk dört şiir kitabı) Поэма взвода (Его первые 4 книги в одной)
• Rengâhenk (1982) Гармония цвета
• Gökyokuş (1984) Подъем в небо
• Beşibiyerde (1985, ilk beş şiir kitabı) Браслет из пяти колец (пять книг в одной)
• Canfeda (1985) Жертвоприношение жизни
• Çok Bi Çocuk (1988) Один очень мальчик
• Kısa Devre (1990) Короткий период
• Kuzgunun Yavrusu (1990) Ребенок ворона
• Gece Vardiyası (1991) Ночная смена
• Güle Güle-Seslerin Sessizliği (1993) Пока, пока тишина звуков
• Gezintiler (1994) Прогулки
• Maaile (1995) Мааиле
• Seke Seke (1997) Прыгай, прыгай
• Alavara (1999) Алавара
• Mekânım Datça Olsun (1999) Мое место Датча

Ссылки

• [www.kultur.gov.tr/EN/BelgeGoster.aspx?17A16AE30572D3130239EEA0FCDF038BEE5931C025F918AA Биография и работы]
• [www.turkish-lit.boun.edu.tr/author.asp?CharSet=English&ID=54 Краткая биография]

Отрывок, характеризующий Юджель, Джан

Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.