Юдовин, Соломон Борисович

Юдовин, Соломон Борисович
идиш ‏שלמה יודאווין‏‎
Имя при рождении:	Юдовин, Шлойме Борухович
Дата рождения:	27 октября 1892(1892-10-27)
Место рождения:	Бешенковичи Витебская губерния
Дата смерти:	5 декабря 1954(1954-12-05) (62 года)
Место смерти:	Ленинград
Происхождение:	из мещан
Подданство:	Российская империя Российская империя
Гражданство:	СССР СССР
Жанр:	графика, книжная графика
Учёба:	у Ю. М. Пэна, в Петербургской Рисовальной школе Общества поощрения искусств, в частных петербургских студиях М. Бернштейна и М. В. Добужинского
Стиль:	«Еврейский ренессанс», модерн
Влияние:	М. Шагал, Э. Лисицкий, Н. Альтман
Работы на Викискладе

Соло́мон Бори́сович Юдо́вин (Шло́йме Бо́рухович) (27 октября 1892 года, Бешенковичи Лепельского уезда Витебской губернии — 5 декабря 1954 года, Ленинград) — белорусско-еврейский и советский график, художник, этнограф, представитель «Еврейского ренессанса» («Еврейского возрождения») и модерна.

Биография

Детство и юность

Соломон Борисович (Шлойме Борухович) Юдовин родился в местечке Бешенковичи под Витебском (в 50 км к западу) в еврейской семье. Отец будущего художника был ремесленником, мать — домохозяйкой.

В 1906 году в восьмилетнем возрасте Шлойме Юдовин был принят в витебскую Школу рисования и живописи Ю. М. Пэна.

В 1910 году благодаря помощи своего дяди С. Ан-ского переехал в Петербург, учился в Рисовальной школе Общества поощрения искусств (возглавляемое Н. К. Рерихом), и одновременно с 1911 года до 1913 года обучался в частных петербургских студиях М. Бернштейна, а затем М. В. Добужинского.

Был членом петербургского «Еврейского общества поощрения художеств» (действовавшего в 1915-1919 годах).

Участие в экспедициях С. Ан-ского

Юдовина с юности привлекало движение «Еврейского ренессанса», которое было частью общего авангардного движения в искусстве России. Это движение во многом и сформировало его художественные интересы. Участники «Еврейского ренессанса» видели свою главную задачу в изучении и художественном осмыслении еврейского национального наследия: еврейских обычаев и традиционного еврейского быта. Юдовин полностью разделял цели движения «Еврейского ренессанса», и поэтому с энтузиазмом принял предложение участвовать в фольклорно-этнографических экспедициях по еврейской черте оседлости по городам и местечкам юго-западной Украины (Подольская, Волынская и Киевская) губернии, организованных в 1912-1914 годах. Еврейским историко-этнографическим обществом (ЕИЭО) под руководством С. Ан-ского на средства Владимира Гинцбурга — сына барона Г. Гинцбурга.

Сохранение традиций народного искусства евреев Российской империи было основной целью этих экспедиций, в которых Юдовин исполнял обязанности секретаря, художника и фотографа. Он зарисовывал и фотографировал всё, что относится к иудаике — предметы еврейского быта, ритуальные принадлежности, надгробия (мацевы), росписи синагог, еврейских орнаментов, изучал художественные особенности еврейского ритуального и декоративно-прикладного искусства. Как фотохудожник Юдовин работал в технике пикториализма (фотоимпрессионизма), стремясь превратить фотографии в произведения искусства путём воздействия на них в процессе съёмки и проявления.

Отдельную историко-художественную ценность представляет множество запечатлённых Юдовиным-фотографом образов евреев-рабочих и евреев-ремесленников, и также различных форм еврейского коллективного труда: артели веревочников, папиросников, ткачей, спичечная фабрика в Ровно и многое другое. Значимость работы Юдовина в этих экспедициях особенно высока, поскольку его фотографии оказались в числе последних, на которых ещё можно увидеть традиционный мир еврейской общины черты оседлости, вскоре полностью исчезнувший в Первой мировой войне, при советской власти и окончательно — во время Холокоста.

В 1920 году на основе собранного материала Юдовин издал альбом «Еврейский народный орнамент» из 26 линогравюр.

Возвращение в Витебск

В 1918 году вернулся в Витебск, где окончил Художественно-практический институт (ВХПИ), а в 1922 году был избран там проректором по хозяйственной части.

С 1922 году по сентябрь 1923 года Юдовин преподавал специальные дисциплины в графической мастерской этого института, в Художественном народном училище (ВНХУ) и в Еврейском педагогическом техникуме. Руководил художественным кружком в витебском юношеском клубе имени И. Л. Переца.

Вместе с М. Шагалом, Ю. Пэном и А. Бразером Юдовин принимал участие в «Выставке евреев-художников» и входил в состав художественной комиссии по украшению Витебска к празднованию первой годовщины Октябрьской революции.

В августе-сентябре 1923 года Художественно-практический институт был реорганизован с понижением статуса — в Художественный техникум (ВХТ), что привело к конфликту педагогов с новым директором. Во-первых, комиссия учителей, в которую входил и Юдовин, не смогла воспротивиться переводу учебного заведения из особняка («дом Вишняка») на улице Бухаринской в неприспособленное здание бывшей Любавичской синагоги на улице Володарского, 15. Затем новый директор принял решение перепроверить знания всех бывших студентов и вообще единолично решал вопросы организации обучения — сочтя это унизительным, Ю. М. Пэн (проректор по учебной работе), С. Б. Юдовин, Е. С. Минин и группа студентов 23 сентября 1923 года выступили с коллективным заявлением об уходе и покинули институт.

Ленинградский довоенный период

В 1923 году Юдовина пригласили в Петроград на должность ученого секретаря и хранителя в Музей Петербургского еврейского историко-этнографического общества, основанного ЕИЭО, который располагался в здании Еврейской богадельни А. М. Гинзбурга (Васильевский остров, 5 линия, д. 50).

Приглашение именно Юдовина на эту должность не было случайным: музей создавался для обработки, систематизации и исследований материалов экспедиций Ан-ского, в которых Юдовин был одним из главных участников. Художник проработал в музее до 1928 года, когда ЕИЭО было ликвидировано, а музей закрыт.

До Великой Отечественной войны во время жизни в Ленинграде Юдовиным были созданы циклы гравюр «Гражданская война» (1928) и «Оборона Петрограда в дни наступления Юденича» (1933).

Военные годы и смерть

Во время войны до середины 1942 года Юдовин прожил в блокадном Ленинграде, в тяжелейших условиях стараясь запечатлеть вид осаждённого города и его защитников. Затем художник был эвакуирован в деревню Карабиха под Ярославлем.

Там, в музее-заповеднике Н. А. Некрасова, Юдовин работал над серией «Некрасовские места», а в 1944 году вернулся в Ленинград и завершил работу над циклом гравюр «Ленинград в дни Великой Отечественной войны». Эти гравюры были изданы в виде альбома в 1948 году. Большинство подобных работ исполнялось в стиле общепринятого в то время парадного официоза, но юдовинские изображения Ленинграда явно выделяются среди них своим суровым трагизмом. По мнению искусствоведов, серия «Ленинград в дни Великой Отечественной войны» стала одной из вершин творчества художника.

Все годы войны, в том числе даже во время блокады, в Ленинграде продолжали выпускаться почтовые открытки. Всего за 1941—1945 годы было издано почти 400 иллюстрированных почтовых открыток, среди которых 26 — с произведениями Юдовина. Военная серия открыток с его произведениями стала достаточно редкой и ценится в советской филокартии.

В 1945 году Соломон Борисович выпустил альбом автолитографий «Ленинград».

После войны Юдовиным были также создана серия открыток «Виды Ленинграда» (1946 год) и «Ленинград сегодня» (1949 год).

Художник скончался 5 декабря 1954 года в Ленинграде на шестьдесят третьем году жизни.

Творчество

Формирование стиля

Направление творчества и художественный стиль Юдовина формировались как благодаря его деятельности в экспедициях Ан-ского, так и под влиянием русско-еврейского авангарда Витебской и, в меньшей степени, Киевской художественных школ. В первую очередь это — М. Шагал, Э. Лисицкий и Н. Альтман, которые мечтали создать новый еврейский стиль, соединив авангард с еврейским народным искусством. Но при всех новациях в их произведениях, в том числе и у Юдовина, всегда четко проявляется символика исчезающего мира еврейского местечка, который был и остался для них источником вдохновения.

Творчество самого Юдовина также оказало влияние на художников Витебской школы. Их виртуозное сочетание обобщённости с документальной конкретностью у Юдовина получило дальнейшее развитие, и конкретные подробности в его работах только подчёркивают глубокий символизм произведений.

Книжная графика

Большое место в творчестве Юдовина занимала книжная графика, а в 1930—1940-е годы иллюстрирование книг стало занимать главное место в его творчестве. Юдовин работал, в основном, в технике ксилографии и линогравюры. В этот период его творчество поднялось на новый уровень — он научился передавать иллюзию глубины гораздо более скупыми средствами, не используя необычные ракурсы, предельно высокие горизонты и сильно искажённую перспективу.

Первыми работами в этой области стали обложки к сборнику стихов М. Юдовина «Кнойлн» («Клубки») (1922), к книге П. Амп «Песнь Песней» (1925). В дальнейшем Юдовин иллюстрировал такие книги, как «Старинная повесть» С. Е. Розенфельда, «Блудный бес» (1931) Л. Раковского, «У Днепра» (1933) Д. Р. Бергельсона, «История моей жизни» (1934) А. Свирского, «Путешествие Вениамина III» (1935) Менделе Мойхер-Сфорима, «Рассказы о семи гетто» Э.-Э. Киша, «Еврей Зюсс» Л. Фейхтвангера (1938—1939), «Стихотворения» Н. А. Некрасова, «Исторические романы» (1949) О. Д. Форш и другие.

Всего за свою творческую жизнь Юдовин создал иллюстрации к 60-ти книгам, семь из которых, по тем или иным причинам, не увидели света. В числе неизданных оказались и его лучшие работы на еврейскую тему: «Еврейский народный орнамент», «Еврей Зюсс» и «Путешествие Вениамина 3-го».

Лион Фейхтвангер высоко оценил талант Юдовина как иллюстратора, написав ему в личном письме: «Сердечно благодарю Вас за письмо и особенно за прекрасный подарок, сделанный Вами, — за Ваши гравюры. Я уже написал издательству, какими исключительно талантливыми я считаю Ваши гравюры…»

Еврейская тема

Прожив бо́льшую часть жизни во времена сталинизма, Юдовин страдал, наблюдая уничтожение идишской культуры и проявления государственного антисемитизма. Он дорожил дружбой с М. Шагалом, Э. Лисицким, литературоведом Израилем Цинбергом, Перецем Маркишем.

Юдовин с рождения впитал в себя культуру штетла (идишкайт) и всё его творчество большей частью было обращено к еврейской тематике. Сцены из жизни еврейского местечка Юдовин начал создавать уже в 1920-х годах. Детские впечатления жизни в Бешенковичах стали для художника основой для создания особого и очень печального мира своих гравюр — «Шабат», около 1920-26 гг., «Похороны», 1926; «Жертвы погрома», 1927. Он искал объекты для своего творчества на фабриках и заводах («Еврей-кузнец», 1930-е гг.; «Сцена в типографии», 1932; «Продавец бубликов», 1938-40 гг.), ездил в еврейские колхозы («В колхоз», 1940). И ни в одной из работ Юдовина на еврейскую тему нет той холодной отстранённости, которая неизбежно проявляется при изображении чего-то чужого. Он создавал еврейский мир в своих картинах, находясь внутри него и оставаясь с ним неразрывно связанным.

В 1920-30-е годы годы Юдовин работал над монументальной ксилографической серией «Былое», пытаясь сохранить память об исчезающем мире штетла. Он создал множество пейзажей еврейского местечка, видов Бешенковичей и старого Витебска («Музыканты, возвращающиеся со свадьбы» 1939, и др.), делал гравюры по мотивам еврейского народного искусства («Два медведя, несущие гроздь винограда», 1940), подготовил полный макет книги «Еврейский народный орнамент» (1940, не была издана).

Часть еврейской темы у Юдовина — это также портретные и жанровые работы («Старик в ермолке» 1925, «Сапожник» 1929). В них ярко проявляется унаследованное от Ю. М. Пэна редкое умение художника совмещать в одном произведении психологизм конкретного образа с его типологической обобщённостью.

Выставки

Юдовин являлся участником множества всесоюзных, республиканских и городских выставок.

Впервые выставил свои работы в 1916 году на «Выставке еврейских художников» в Москве, а в 1917 году — на «Выставке живописи и скульптуры еврейских художников» в Петрограде. Затем Юдовин участвовал в витебских выставках: «Еврейское народное искусство» (1918 год) и «1-я Государственная выставка картин местных и московских художников» (1919 год).

Начиная с 1920 года, художник представлял на выставки только рисунки и гравюры.

Персональные выставки состоялись в Витебске: в 1926 и 1992 годах (к 100-летию со дня рождения), в Ярославле (1944), в Ленинграде (1956), в Иерусалиме (Музей Израиля, 1991), в Нью-Йорке (2015).

Местонахождение работ

Работы Юдовина хранятся в Государственной Третьяковской галерее, Государственном Русском музее, Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, в Российском этнографическом музее, в Национальном художественном музее Республики Беларусь, в Художественном музее Витебска, в Израиле, в частных коллекциях.

Судьба фотографий из экспедиций С. Ан-ского

Фотоархив экспедиций Ан-ского, практически полностью созданный Юдовиным, насчитывал около 1500 фотографий. Вначале он хранился в Музее Петербургского еврейского историко-этнографического общества, а после его неорганизованной ликвидации фотоколлекция частью пропала, а частью была рассеяна по музеям и архивам России, Израиля, Украины и США.

Сам Юдовин, будучи главным хранителем музея, сумел сберечь у себя какое-то количество фотографий. Часть из них он передал в Российский этнографический музей, а часть была продана его наследниками в различные собрания. Сейчас наибольшая часть из сохранившегося (320 фотографий) находится в фондах Центра «Петербургская иудаика». Где они находились между 1929 годом и до середины 1950-х годов., неизвестно.

Какая-то часть экспедиционного фотоархива оставалась у Юдовина в его ленинградской квартире, а после его смерти в 1954 году они попали к Н. Альтману, который в 1957 г использовал их для иллюстраций к «Избранному» Шолом-Алейхема. В 1970 году после смерти Н. Альтмана его мастерская перешла к театральному художнику Александру Пастернаку, который в начале 1990-х годов передал их Валерию Дымшицу — знатоку еврейской истории и культуры.

Издания

• С. Юдовин. «Еврейский народный орнамент», Киев, 1920 г., линогрвюра;
• [commons.wikimedia.org/wiki/File:Furman_1926.pdf «Витебск в гравюрах С. Б. Юдовина» (на белорусском языке; 1926)];
• С. Юдовин. «Гравюры на дереве», 1928 г.;
• С. Юдовин. Серия «Еврейский народный орнамент», 1920—1941 гг., ксилография;
• Ленинград. С. Б. Юдовин. Автолитографии. 1945;
• Юдовина С. П., Цинберг Т. С. «Юдовин С. Б.» Каталог выставки. Ленинград. 1956
• Опыты «молодого человека для фотографических работ». Соломон Юдовин и русский пикториализм. Фотоархив экспедиций Ан-ского. СПб.: Петербургская иудаика, 2005

(подробный перечень изданий и подробную библиографию см.)

Литература

• Энцыклапедыя літаратуры і мастацтва Беларусі: У 5-і т. Т. 5. Скамарохі — Яшчур / Рэдкал.: І. П. Шамякін (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелСЭ, 1987. — 703 с. — 9500 экз.  (белор.)
• Г. П. Исаков. Формирование и становление художественных школ на витебщине в конце XIX в. — 1941 г. / Витебск, УО «ВГУ», 2009., с. 49-54 ISBN 978-985-517-092-2
• [www.eleven.co.il/article/15156 Юдовин Соломон] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.printsmuseum.ru/artist/gallery/22/ Юдовин С. Б. — галерея гравюр]
• Исаак Юдовин. [www.ibiblio.org/yiddish/EK/ek980102.html «Он жил в трагическое время».]

Дополнительная литература

• Бродский В. Я., Земцова А. М. монография «Соломон Борисович Юдовин». Л., 1962;
• Изобразительное искусство Ленинграда (выставка, 1976). Каталог. — Л: Художник РСФСР, 1976. — с.194.
• Е. М. Юдовин На волнах моей памяти. Воспоминания, JKDesign, Хайфа, 2010;
• «Гравюра на дереве» Гр. Сорокина, 1941. Издательство «Изокомбинат»;
• Александрова И. А. Петербург — Петроград — Ленинград в произведениях русских и советских художников. Каталог выставки. Ленинград. Художник РСФСР. 1980
• Шматаў В. Ф. Белоруская станковая графiка. Мiнск. Беларусь. 1978
• Никифоровская И. В. Художники осаждённого города. Ленинградские художники в годы Великой Отечественной войны. Л. Искусство. 1985
• Matthew Cullerne Bown. A Dictionary of Twentieth Century Russian And Soviet Painters. 1900-1980s. Izomar Limited. London. 1998
• Галушкина А. С. и др. Выставки советского изобразительного искусства. 1917—1932 гг. Справочник. Т.1-3. М. Советский художник. 1965—1973
• Яков Бердичевский. Народ книги. К истории еврейского библиофильства в России. Киев. Дух и литера. 2009

Отрывок, характеризующий Юдовин, Соломон Борисович

– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.