Южножемайтский диалект

Южножема́йтский диалéкт (лит. pietų žemaičių tarmė, латыш. dienvidžemaišu izloksne; самоназвание pietų zemaitiskai) — один из диалектов литовского языка, распространённый в западной части территории Литовской республики. Входит вместе с западножемайтским и северножемайтским диалектами в состав жемайтского (нижнелитовского) наречия, которое противопоставляется аукштайтскому (верхнелитовскому) наречию, включающему западноаукштайтский, восточноаукштайтский и южноаукштайтский диалекты.

Традиционно носители южножемайтского диалекта называются по произношению слова «хлеб» (лит. литер. dúona, южножем. dúna) — ду́нининки (самоназвание — dūnininkai).

Классификация

В состав южножемайтского диалекта включают следующие группы говоров:

• варняйские говоры (лит. varniškiai) — распространены в центральной Жемайтии;
• расейняйские говоры (лит. raseiniškiai) — распространены в юго-восточных районах Жемайтии, наиболее близки говорам аукштайтского наречия.

Область распространения

Ареал южножемайтского диалекта охватывает центральную и юго-восточную часть историко-этнографической области Жемайтия.

Согласно современному административно-территориальному делению Литвы, ареал южножемайтского диалекта занимает юго-восточную часть территории Тельшяйского уезда, юго-западную часть территории Шяуляйского уезда, северо-западную часть территории Каунасского уезда, северную и центральную часть территории Таурагского уезда и юго-восточную часть территории Клайпедского уезда.

Ареал южножемайтского диалекта на востоке и юге граничит с ареалом западноаукштайтского диалекта: на северо-востоке и востоке — с областью распространения шяуляйских говоров, на юге — с областью распространения каунасских говоров. С запада и севера к ареалу южножемайтского диалекта примыкают ареалы других жемайтских диалектов: с запада — ареал западножемайтского диалекта, с северо-запада — ареалы кретингских и тельшяйских говоров северножемайтского диалекта.

Диалектные особенности

Основной фонетический признак, по которому классифицируются диалекты жемайтского наречия — это различие в развитии дифтонгоидов /u͜o/, /i͜e/. В южножемайтском диалекте /u͜o/ развился в гласную [i·], /i͜e/ развился в гласную [u·]: [dú·na] (лит. литер. dúona [dú͜ona]) «хлеб», [p’í·ns] (лит. литер. píenas [p’í͜enas]) «молоко». В западножемайтском диалекте произошли изменения /u͜o/ > [o], /i͜e/ > [ẹ], для северножемайтского диалекта характерен переход /u͜o/ > [ọu], /i͜e/ > [ẹi].

Сохранившаяся в южножемайтском диалекте восходящая интонация на обоих элементах дифтонгов и дифтонгических сочетаний (lãũkas «поле», vaikãi «дети», matẽĩ «видел», vĩlkas «волк») распространена в ареале, ограниченном с севера рекой Неман, с юга — линией Науяместис — Барздай — Казлу Руда — Лекечяй (северо-западное литовское Занеманье). Данная область была освоена переселенцами с территории, на которой распространены современные жемайтские диалекты. В соседних с северо-западным Занеманьем литовских говорах восходящая интонация отмечается на втором элементе дифтонга: laũkas «поле», vaikaĩ «дети».

Отрывок, характеризующий Южножемайтский диалект

Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.