Южный театр войны за независимость США

Южный театр войны за независимость США
Основной конфликт: Война за независимость США
Южные колонии к 1776 году
Дата	1775 − 1781
Место	Вирджиния, Северная и Южная Каролина, Джорджия, Флорида
Итог	решительная победа франко-американских войск
Противники
Великобритания Великобритания США США Франция Франция
Командующие
Генри Клинтон, Питер Паркер, Чарльз Корнуоллис, и др. Натаниэль Грин, Горацио Гейтс, маркиз де Лафайет, граф Рошамбо граф д'Эстен, и др.
Силы сторон
до 7400 регулярной армии; 600-800 ополчения; 11−19 кораблей несколько тысяч Континентальной армии и ополчения; 3200 французской пехоты; до 24 кораблей
Потери
неизвестно неизвестно

Южный театр войны за независимость США — долго был второстепенным в Северной Америке, и приобрел центральное значение довольно поздно, во второй половине войны. В отличие от Американской войны в целом, где водораздел проходит по началу интервенции французов, периодизация войны на юге определяется интенсивностью боевых действий, то есть тем, сколько внимания уделяли ему из Лондона.

Обзор

В первые три-четыре года конфликта самые крупные столкновения были на севере, в кампаниях вокруг Бостона, Нью-Йорка и Филадельфии. После провала кампании в Саратоге британцы в основном отказались от операций в среднеатлантических колониях и стали проводить стратегию умиротворения на юге. Но и тогда масштаб боев до 1780 года оставался небольшим.

Британское правительство слишком долго переоценивало влияние лоялистов в Южных колониях, и пыталось достичь своих целей их руками, с минимальной поддержкой армии, а то и совсем без неё.

До 1778 года в южных колониях большей частью преобладали правительства и ополчения, контролируемые патриотами (британцы их называли мятежниками), хотя имелось и некоторое присутствие Континентальной армии, сыгравшей свою роль в обороне Чарльстона в 1776 году, в подавлении ополчений лоялистов, и попытках изгнать британцев из Восточной Флориды, которая оставалась решительно лоялистской.

Если действия лоялистов, и особенно регулярной британской армии, часто полагались на поддержку флота, то Континентальная армия и мятежные колонисты вели большей частью сухопутную войну. Поэтому усилия британцев часто сосредоточивались на контроле за портами и крупными городами, в то время как их противник чувствовал себя увереннее в глубине земли.

Британская «южная стратегия» началась в конце 1778 года с захватом Саванны, Джорджия, за которым в 1780 году последовали операции в Южной Каролине, включая поражения Континентальной армии при Чарльстоне и Кэмдене. Генерал Натаниэль Грин, принявший командование Континентальной армией после Кэмдена, принял против англичан стратегию уклонения и войны на истощение. Две армии провели ряд боев, большинство из которых стали тактическими победами англичан. Почти во всех случаях, однако, «победы» стратегически ослабляли британскую армию из-за высоких потерь, а Континентальная армия оставалась почти нетронутой и продолжала борьбу. Лучшим примером является бой при Гилфорд Корт Хауз. Редкие американские победы, такие как Коупенс и Кингз-Маунтин также послужили общему ослаблению британских сил. Кульминацией стала осада Йорктауна, которая закончилась капитуляцией британской армии, и по существу положила конец британской власти в колониях.

Начальные операции, 1775—1778

Британские чиновники быстро покинули большинство колоний, когда патриоты взяли их под контроль. Но в Вирджинии королевский губернатор оказал сопротивление. В ходе Порохового инцидента 20 апреля 1775 года лорд Данмор, королевский губернатор Вирджинии, вывез порох, хранившийся в Вильямсбурге, на британский военный корабль в устье Джеймс-ривер. Данмор видел рост недовольства в колонии и пытался лишить виргинское ополчение военных припасов, необходимых для восстания. Ополчение патриотов во главе с Патриком Генри вынудило Данмора заплатить за порох. В последующие месяцы Данмор продолжал охотиться на тайники оружия и припасов. В некоторых случаях ополченцы предвидели его действия, и перепрятывали содержимое до его появления.

В ноябре 1775 года Данмор издал прокламацию об освобождении рабов, обещая свободу беглым рабам, которые согласятся воевать за англичан. После ноябрьского инцидента у пристани Кемп, когда войска Данмора перебили и взяли в плен оролченцев-патриотов, 9 декабря силы патриотов победили лоялистов (включая беглых рабов, из которых Данмор сформировал свой «Эфиопский полк») в битве при Грейт-бридж. Данмор и его войска отступили на корабли Королевского флота, стоявшие на якоре у Норфолка. Эти корабли обстреляли и сожгли город 1 января 1776 года (хотя патриоты в городе уже завершили уничтожение этого бывшего оплота лоялистов). Тем летом Данмор был изгнан с острова в заливе Чесапик, и уже не вернулся в Вирджинию. Большинство рабов, которые записались в полк Данмора, погибли в боях или от болезней.

Королевский губернатор Джорджии, Джеймс Райт, номинально оставался у власти до января 1776 года, когда неожиданное появление британских кораблей у Саванны побудило местный Комитет безопасности отдать приказ о его аресте. И патриоты, и лоялисты Джорджии считали, что флот прибыл оказать военную поддержку губернатору. На самом деле флот был отправлен из осажденного Бостона, приобрести рис и другие продукты для британских войск. Райту удалось избежать ареста и добраться до кораблей. После боя рисовых лодок в начале марта британцы успешно вывели из Саванны торговые суда с грузом искомых продуктов.

Южная Каролина

Когда началась война, население Южной Каролины было политически расколото. Равнинные поселения, тяготевшие к Чарльстону, придерживались сильных революционных взглядов, в то время как в глубине территории было много людей, сочувствующих лоялистам. К августу 1775 года обе стороны набирали роты ополчения. В сентябре ополчение патриотов захватило основные укрепления форта Джонсон, Чарльстон, и губернатор Уильям Кэмпбелл бежал на корабль Королевского флота, стоявший в гавани. Захват лоялистами груза пороха и боеприпасов, предназначенных для индейцев Чероки, вызвал эскалацию напряжённости, которая в конце ноября привела к первой осаде Девяносто шести. Набор в ополчение патриотов к тому времени опережал набор лоялистов, и в результате крупной кампании (так называемая Снежная кампания, из-за необычно сильного снегопада) с участием до 5000 патриотов во главе с полковником Ричардом Ричардсоном им удалось захватить или изгнать большую часть лидеров лоялистов. Лоялисты бежали, в большинстве в Восточную Флориду или к Чероки. Последние поднялись в поддержку британских войск и лоялистов в 1776 году, но были подавлены в серии жестоких рейдов против их поселений ополченцами Северной и Южной Каролины.

Первый штурм Чарльстона

Решающее значение во всех британских попытках восстановить контроль над Югом имело владение портами, для доставки людей и снабжения. Поэтому (а также в расчете на сильную поддержку лоялистов) британцы задумали экспедицию для создания опорного пункта где-нибудь в южных колониях, и стали посылать офицеров для набора лоялистов в Северную Каролину. Но присылка экспедиции из Европы сильно задержалась, а необходимость послать силы для помощи Канаде в зимнюю кампанию 1775−1776 годов нарушила приготовления. Завербованные лоялисты были разбиты у моста через Мур-крик 27 февраля 1776 года. Вместо того, чтобы теперь сосредоточить оставшиеся силы на стратегически важном штурме Нью-Йорка, Клинтон воспользовался неясностью в формулировке приказов, полученных с Корнуоллисом из Лондона, и сделал из них повод для экспедиции на юг.

Когда генерал Генри Клинтон в мае соединился с Корнуоллисом у Кейп-Фир в Северной Каролине, он нашёл, что условия там непригодны для создания сильного форпоста. Разведкой Королевского флота как более подходящее место был определен Чарльстон, с незавершенными укреплениями, который казался уязвимым. 28 июня 1776 года Клинтон и коммодор сэр Питер Паркер предприняли нападение на форт Салливан, охранявший Чарльстон со стороны гавани. Клинтон не приказал полной рекогносцировки местности. Его 2200 человек высадились на острове Лонг-Айленд, соседнем с островом Салливан, где находился форт; канал, разделяющей два острова, был слишком глубок для форсирования вброд. Вместо того, чтобы снова посадить людей в шлюпки, он положился на обстрел кораблей, в надежде подавить форт (после войны стал называться форт Мултри). Однако огневая мощь флота оказалась не в состоянии нанести заметный урон пористым пальмовым бревнам, из которых в основном состояли укрепления форта, и бомбардировка не достигла своей цели. Мало того, фрегат HMS Actaeon сел на мель перед фортом. Снять его не удалось, он был покинут и во избежание плена сожжен.

После этого унизительного провала кампания Клинтона в Каролине была отозвана. Впоследствии Клинтон и Паркер обвиняли в провале штурма друг друга. Некоторые авторы считают, что Юг был потерян для Британии в 1776 году, с неудачей в Чарльстоне, так как лоялисты на три года остались без поддержки, и в результате порт Чарльстона служил американцам до 1780 года.

Британская Восточная Флорида

Патриоты Джорджии несколько раз пытались разбить британский гарнизон, который обосновался в Сант-Агустин в британской Восточной Флориде. Этот гарнизон активно поддерживал деятельность лоялистов, бежавших туда из Джорджии и других южных штатов, и совершавших за набеги на скот и угодья на юге Джорджии. Первую попытку предпринял Чарльз Ли, после того как принял командование Южным контингентом Континентальной армии. Но попытка выдохлась, когда он был отозван в главную армию. Вторую попытку организовал губернатор Джорджии Баттон Гвиннет с минимальной помощью нового командующего войсками Южного контингента, Роберта Хау, в 1777 году. Эта экспедиция также провалилась, потому что Гвиннет и командир ополченцев, Лахлан Макинтош, не могли ни о чём договориться. Некоторые роты ополчения действительно проникли в Восточную Флориду, но в мае были остановлены при Томас-крик. Последняя экспедиция состоялась в начале 1778 года. Для неё были поставлены под ружье свыше 2000 солдат Континентальной армии и ополчения штата, но и она иссякла из-за разногласий в командовании между Хау и губернатором Джорджии Джоном Хаустоном. После короткой стычки на мосту Аллигатор в конце июня, в сочетании с тропическими болезнями и разногласиями в лагере патриотов, Восточная Флорида осталась прочно в руках британцев.

Британские кампании в Южных колониях

Проблема лоялистов

В 1778 году британцы вновь обратили своё внимание на юг, где они надеялись вернуть контроль, привлекая на свою сторону тысячи лоялистов. Эта ожидаемая поддержка основывалась на отчётах лоялистов-эмигрантов в Лондоне, вхожих в приёмную секретаря по американским делам Джорджа Жермена. В стремлении вернуть свои земли и получить вознаграждение за свою преданность короне, эти люди поняли, что лучший способ убедить британское правительство провести крупную операцию на Юге — это преувеличивать степень поддержки лоялистов. Эта группа оказала большое влияние на министров в Лондоне. Почти до конца войны британцы оставались в надежде, что найдут существенную поддержку своим действиям, если только они освободят нужные районы. Находясь в Южной Каролине, Корнуоллис писал к Клинтону:

Заверения в верности наших бедных, попавших в беду друзей в Северной Каролине сильны, как никогда.

Оригинальный текст (англ.)  

Our assurances of attachment from our poor distressed friends in North Carolina are as strong as ever.

По большей части, эти надежды были напрасны; это Корнуоллис начал понимать по мере развития кампании.

Взятие Саванны

26 ноября 1778 года британский экспедиционный корпус в 3500 человек под командованием подполковника Арчибальда Кэмпбелла на 23 кораблях и транспортах вышел из Нью-Йорка и 29 декабря захватил Саванну в Джорджии. В середине января 1779 года к нему присоединился бригадный генерал Августин Прево́ с войсками, которые привел из Сант-Агустина, взяв по пути ряд форпостов. Прево принял на себя командование силами в Джорджии, и отправил Кэмпбелла с 1000 человек к Огасте с целью овладеть городом и навербовать лоялистов.

Остатки защитников Саванны отступили в Перрисбург, примерно в 12 милях (19 км) вверх по реке, где их встретил генерал-майор Бенджамин Линкольн, командующий силами Континентальной армии на Юге. Он пришёл с большей частью армии из Чарльстона, с намерением следить и противостоять Прево. В начале февраля Прево послал несколько сотен человек занять Бофорт. Манёвр, вероятно, имел целью отвлечь внимание Линкольна от передвижений Кэмпбелла. Линкольн в ответ послал генерала Мултри, и с ним 300 человек, чтобы их выбить. Бой при Бофорт был в целом нерешителен, и оба отряда в итоге вернулись в свои лагеря.

Тем временем Кэмпбелл без особого сопротивления взял под контроль Огасту, и начали появляться лоялисты. Хотя он в течение двух недель набрал более 1000 человек, он был бессилен предотвратить поражение большого лоялистского отряда, ненесенное ополчением патриотов под командой Эндрю Пикенса 14 февраля при Кеттл-Крик, всего в 50 милях (80 км) от Огасты. Оно показало, насколько британская армия неспособна защитить лоялистов. Кэмпбелл затем совершенно неожиданно оставил Огасту, видимо, в ответ на приход Джона Эша с более чем 1000 человек северо-каролинского ополчения, которых Линкольн послал усилить те 1000 ополченцев, что уже стояли через реку от Огасты, в Южной Каролине. На обратном пути в Саванну Кэмпбелл передал командование своими людьми брату Августина Прево Марку. Младший Прево обернул ситуацию против Эша, который преследовал его в южном направлении, 3 марта застав врасплох и почти уничтожив его 1300 человек при Брайер-Крик.

К апрелю Линкольн усилился большим количеством южно-каролинских ополченцев и получил дополнительное снабжение с голландских транспортов в Чарльстоне, и решил двинуться на Огасту. Оставив 1000 человек под командованием генерала Мултри в Перрисбурге следить за Августином Прево, он 23 апреля начал поход на север. В ответ на этот шаг Прево 29 апреля вывел 2500 человек из Саванны к Перрисбургу. Мултри отступил к Чарльстону, не вступая в бои, и к 10 мая Прево подошёл к городу на 10 миль (16 км), прежде чем начал встречать сопротивление. Два дня спустя он перехватил сообщение о том, что Линкольн, предупреждённый о наступлении Прево, поспешил назад из-под Огасты, на помощь Чарльстону. Прево отступил на острова юго-западнее Чарльстона, оставив укрепленное охранение у переправы Стоно-ферри (вблизи современного Рантолс, Южная Каролина), для прикрытия. Когда Линкольн вернулся в Чарльстон, он повел около 1200 человек, в основном необученных ополченцев, вслед за Прево. Эти силы были отброшены британцами 20 июня в бою при Стоно-ферри. Выполнив свою задачу, британский арьергард несколько дней спустя оставил позицию. Вылазка Прево на Чарльстон была отмечена произволом и грабежами его войск, что вызвало злобу как друзей, так и врагов на равнинах Южной Каролины.

Оборона Саванны

В октябре 1779 года французская и Континентальная армии сообща попытались вернуть Саванну. Эта попытка, под командованием генерала Линкольна и при помощи французской эскадры графа д’Эстена, с треском провалилась. Объединённые франко-американские войска потеряли свыше 900 человек, британские только 54. Французский флот нашёл, что укрепления Саванны подобны тем, которые в 1776 году остановили коммодора Паркера в Чарльстоне. Артиллерийский обстрел почти не повлиял на оборону, но в отличие от Чарльстона, где Клинтон решил не атаковать форт Салливан с суши, д’Эстен настоял на штурме после того, как бомбардировка с моря не удалась. В этой атаке был смертельно ранен граф Казимир Пуласки, поляк, командующий американской кавалерией. Обеспечив Саванну, Клинтон развязал себе руки для нового наступления на Чарльстон, откуда в прошлый раз он ушёл ни с чем. Линкольн же перевел уцелевшие войска в Чарльстон, для помощи в строительстве укреплений.

Второй штурм Чарльстона

В 1780 году Клинтон, наконец, выступил против Чарльстона. В марте он установил блокаду гавани и собрал в этом районе около 10 000 войск. Его наступление на город проходило без помех. Американский морской начальник, коммодор Абрахам Уипл, затопил в гавани пять из восьми фрегатов, создав оборонительную преграду. В самом городе, у генерала Линкольна имелось 2650 континентальных солдат и 2500 ополченцев. Когда британский полковник Банастр Тарлетон отрезал пути снабжения города в победах на Монк-корнер в апреле и Ферри Ленод в начале мая, Чарльстон был окружен. 11 марта Клинтон приступил к сооружению осадных линий и начал бомбардировку города.

12 мая 1780 года генерал Линкольн сдался с армией в 5000 человек — крупнейшая капитуляция войск США до Гражданской войны. Ценой относительно небольших потерь, Клинтон захватил крупный город Юга и морской порт одержав, возможно, самую большую за войну британскую победу, и уничтожил американскую военную структуру на юге страны. И только в 1781 году, когда Натаниэль Грин просочился мимо Корнуоллиса после боя при Гилфорд Корт Хауз, британцы наконец потеряли своё преимущество на юге.

Остатки южной Континентальной армии начали отходить в Северную Каролину, преследуемые полковником Тарлетоном, который 29 мая разбил их при Воксхаус. После боя распространились слухи, что Тарлетон вырезал многих патриотов, когда они сдались. Достоверность (но не последствия) этих слухов все ещё оспариваются историками. Имя «Кровавый Тарлетон» или «Кровавый Бан» стало ненавистным, а слова «Тарлетонова пощада» — намек на якобы его поведение — скоро превратились в боевой клич. Так или иначе, была резня как утверждали мятежники, или нет, последствия сказывались в течение всей кампании. Когда ополченцы-лоялисты сдались в конце боя у Кингз Маунтин, многие были перебиты, так как патриоты продолжали стрелять, выкрикивая при этом «Тарлетонова пощада!» Тарлетон позже опубликовал отчёт о войне, в котором залакированы обвинения в неправомерном обращении с военнопленными, и где он изобразил себя исключительно в хорошем свете.

Корнуоллис принимает командование

После Чарльстона организованные военные усилия американцев на Юге развалились. Их правительство, однако, продолжало действовать, и войну вели партизаны, такие как Фрэнсис Марион. Генерал Клинтон передал британские операции на Юге лорду Корнуоллису. Континентальный конгресс направил Генерала Горацио Гейтса, победителя при Саратоге, на юг с новой армией, но Гейтс скоро потерпел одно из тяжелейших поражений в американской военной истории — в сражении при Кэмдене 16 августа 1780 года, что подготовило почву для вторжения Корнуоллиса в Северную Каролину. Для американцев на юге настал труднейший момент.

Однако дело быстро обернулось против Корнуоллиса. Попытки поднять лоялистов в больших количествах в Северной Каролине были фактически подавлены, когда ополчение патриотов 7 октября 1780 года разгромило в бою у Кингз Маунтин крупные силы лоялистов, многие из которых перешли Аппалачи, чтобы воевать за англичан, и потому получили прозвище «загорных» (англ. Overmountain). Британские планы по набору большой лоялистской армии не осуществились; лоялистов не хватало, а те что имелись, оказались под угрозой, как только британская армия двинулась дальше. Поражение при Кингз Маунтин и непрерывные нападения на его коммуникации вынудили Корнуоллиса зимовать в Южной Каролине.

Гейтса сменил самый надежный из подчиненных Вашингтона, генерал Натаниэль Грин. Грин подчинил около 1000 человек генералу Моргану (англ. Daniel Morgan), превосходному тактику, который разбил войска Тарлетона 17 января 1781 года, при Коупенс. За этот бой, как и за Кингз Маунтин, Корнуоллис позже подвергся критике, так как отделил часть армии без адекватной поддержки. Грин приступил к изматыванию противника в ряде стычек и манёвров, известных как «Гонки к реке Дэн» (вероятно потому, что река протекает вблизи границы между Северной Каролиной и Вирджинией), где каждое столкновение приводило к тактической победе британцев, но не дало им стратегического преимущества. Корнуоллис, зная, что Грин разделил свои силы и стремясь разбить либо отряд Моргана, либо Грина, прежде чем они успеют соединиться, приказал армии избавиться от всего лишнего багажа, в попытке поспеть за быстро движущимися американцами. Когда Грин узнал об этом решении, то радостно заявил: «Тогда он наш!» Впоследствии, отсутствие у Корнуоллиса обозов создало ему новые трудности.

Сначала генерал Грин связал Корнуоллиса боем при Коуэнс-форд, куда он послал 900 человек Уильяма Ли Дэвидсона. Под конец боя Дэвидсон был убит в реке, после чего американцы отступили. Грин был ослаблен, но продолжал свою тактику уклонения, и провел ещё с дюжину перестрелок с отрядами Корнуоллиса в Северной и Южной Каролине. В этих боях погибло около 2000 британских солдат. Грин подвел итоги подхода фразой, которая позже стала крылатой:

Мы деремся, нас бьют, мы встаем, чтобы снова драться.

Оригинальный текст (англ.)  

We fight, get beat, rise, and fight again.

В конце концов Грин почувствовал себя достаточно сильным, чтобы встретить Корнуоллиса лицом к лицу возле Гилфорда (Северная Каролина). Хотя при Гилфорд Корт Хауз Корнуоллис тактически вышел победителем, понесенные потери заставили его отступить к Уилмингтону для пополнения и снабжения.

При том, что Корнуоллис был не в состоянии полностью уничтожить Грина, он сознавал, что большая часть снабжения, на которое полагались американские войска, шла через Вирджинию, до этого времени относительно нетронутую войной. Вопреки воле Генри Клинтона, Корнуоллис решил вторгнуться в Вирджинию в надежде, что перерезав пути снабжения в Каролины, он лишит американцев возможности к сопротивлению. Эту теорию поддержал лорд Жермен в ряде писем, которые по сути исключили Клинтона из принятия решений по южной армии, хотя номинально он являлся главнокомандующим. Не сообщая Клинтону, Корнуоллис двинулся от Уилмингтона на север в Вирджинию, с намерением заняться набеговыми операциями. Там он впоследствии соединился с армией под командованием Уильяма Филлипса и Бенедикта Арнольда, которая также занималась рейдами.

Когда Корнуоллис оставил Гринсборо и пошёл на Уилмингтон, он открыл дорогу Грину для завоевания провинции Южная Каролина. Чего тот и достиг к концу июня, несмотря на поражение в Хилл Хобкирк (в 2 км к северу от Кэмдена), понесенное 25 апреля от руки лорда Роудона. С 22 мая по 19 июня 1781 года Грин вел осаду Девяносто шести, которую он вынужден был снять, когда прибыли известия, что Роудон ведёт войска на помощь осажденным. Тем не менее, действия ополчения Грина и командиров, таких как Френсис Марион, заставилили Роудона в конце концов отказаться от защиты Девяносто шести и Кэмдена, фактически сведя британское присутствие в Южной Каролине к порту Чарльстон. Огаста в Джорджии была также осаждена 22 мая, и 6 июня пала перед патриотами Эндрю Пикенса и Генри «легкой кавалерии» Ли, сократив британское присутствие в этой колонии до одной Саванны.

Грин затем дал своим силам шесть недель отдыха на холмах вдоль реки Санти. 8 сентября он с 2600 человек атаковал британские войска под командованием полковника Александра Стюарта при Юто-Спрингс. Сражение, хотя тактически закончилось вничью, настолько ослабило британцев, что они отошли в Чарльстон, где Грин запер их до конца войны.

Йорктаун

По прибытии в Вирджинию Корнуоллис принял командование всеми британскими силами в регионе, которыми сначала командовал перебежчик Бенедикт Арнольд, а затем генерал-майор Уильям Филлипс. Филлипс, личный друг Корнуоллиса, умер за два дня до того, как Корнуоллис достиг его позиций в Питерсберге. Выступив без сообщения Клинтону о своих передвижениях (связь между британскими командующими шла морем и очень медленно, иногда до трёх недель), Корнуоллис теперь послал депешу о своем марше на север и занялся уничтожением американских припасов в районе Чесапика.

В марте 1781 года, в ответ на угрозу от Арнольда и Филлипса, генерал Вашингтон направил для защиты Вирджинии маркиза де Лафайета. Молодой француз имел под своим командованием 3200 человек, но британские войска насчитывали 7200. Лафайет вел стычки с Корнуоллисом, избегая решительного сражения, в то же время собирая подкрепления. Именно в этот период Корнуоллис получил приказ Клинтона выбрать позицию на виргинском полуострове — в тех письмах упоминается как Вильямсбург Нек — и создать укрепленный морской порт, пригодный для линейных кораблей. Выполняя этот приказ, Корнуоллис выбрал Йорктаун, чем поставил себя в положение, которое превратилось в ловушку. С приходом французского флота контр-адмирала графа де Грасса и объединённой франко-американской армии генералов Вашингтона и Рошамбо, Корнуоллис оказался отрезан.

После того, как британский флот под командованием контр-адмирала Грейвза не смог снять блокаду французов в Чесапикском сражении и таким образом потерпел стратегическое поражение, а французский осадный обоз прибыл с эскадрой де Барраса из Ньюпорта (Род-Айленд), удерживать позицию стало невозможно. 19 октября 1781 года Корнуоллис сдался генералу Вашингтону и графу де Рошамбо. Об этом бедствии он донес Клинтону в письме, которое начиналось словами:

Имею прискорбие сообщить Вашему превосходительству, что я был вынужден оставить Йорк и Глостер и сдать войска под моим командованием на капитуляцию, 19-го сего месяца, соединенным силам Америки, в качестве военнопленных.

Оригинальный текст (англ.)  

I have the mortification to inform Your Excellency that I have been forced to give up the posts of York and Gloucester and to surrender the troops under my command by capitulation, on the 19th instant, as prisoners of war to the combined forces of America.

Последствия

Со сдачей Йорктауна, при полном активном участии французских войск в этой кампании, и с потерей армии Корнуоллиса, военные действия британцев на суше прекратились. Единственной британской армией сколько-нибудь серьёзного размера, из оставшихся в Америке, была армия сэра Генри Клинтона в Нью-Йорке. Клинтон, парализованный поражением, не предпринял никаких дальнейших действий, до его замены Гаем Карлтоном в 1782 году. Столь шокирующий поворот в течение войны, произошедший, к тому же, на фоне редкого поражения море, послужил к сдвигу британского общественного мнения против войны. Министерство Норта рухнуло, и в оставшиеся месяцы никаких крупных операций на американском континенте не происходило. Многие историки утверждают, что если с Саратоги начался закат британской фортуны в Американской революционной войне, то Йорктаун подписал ей смертный приговор.

Вообще же южный театр, несмотря на то что обе стороны долго придавали ему малое значение, оказался характерен для всего ведения войны. Ошибки, допущенные в ней британцами, включают неясное и противоречивое стратегическое руководство из Лондона; неудачный выбор и расстановку командующих; подчинение морской мощи сухопутным соображениям и как следствие, некомпетентное использование возможностей флота; плохое взаимодействие флота и армии. На уровне отдельных кампаний наблюдаются недооценка противника, распыление сил, упорное стремление вести сухопутную войну методами европейской тактики, интриги и разногласия между командирами и недостатки их личного руководства.

В свою очередь американцы, хотя и не имели сил организовать серьёзное сопротивление, отказывались воевать на условиях противника, удачно использовали партизанскую тактику и большие размеры театра, прибегали к пропаганде при каждой возможности, не прекращали борьбы после поражений и главное, создали условия для интервенции Франции которая, особенно её морская мощь, в конце концов решили дело. По стечению обстоятельств именно на Юге, при Йорктауне, войне в колониях фактически пришёл конец.

Литература

• Biceno, Hugh. Rebels and Redcoats: The American Revolutionary War, London: HarperCollins, 2003.
• Dull, Jonathan. A Diplomatic History of the American Revolution. London − New Haven, Yale University Press, 1985. ISBN 0-300-03886-0
• Hibbert, C. Rebels and Redcoats: The American Revolution Through British Eyes, London: W W Norton & Co., 2002. ISBN 0-393-32293-9
• Larrabee, Harold A. Decision at the Chesapeake. New York: Clarkson N. Potter, 1964.
• Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.

Отрывок, характеризующий Южный театр войны за независимость США

– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.