Крашевский, Юзеф Игнацы

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Юзеф Игнацы Крашевский»)
Перейти к: навигация, поиск
Юзеф Игнацы Крашевский
Józef Ignacy Kraszewski

Юзеф Игнацы Крашевский
Имя при рождении:

Юзеф Игнацы Крашевский

Псевдонимы:

Клеофас Факунд Пастернак, Богдан Болеславита

Дата рождения:

28 июля 1812(1812-07-28)

Место рождения:

Варшава, Великое герцогство Варшавское (ныне Польша)

Дата смерти:

19 марта 1887(1887-03-19) (74 года)

Место смерти:

Женева, Швейцария

Род деятельности:

писатель, редактор, издатель, публицист

Годы творчества:

18301875

Жанр:

повести из крестьянской и сельской жизни, исторические романы, романы злободневной социально-политической проблематики, стихи

[az.lib.ru/k/krashewskij_i_i/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ю́зеф Игна́цы Краше́вский (также Ио́сиф Игна́тий Краше́вский, Ю́зеф Игна́ций Краше́вский, польск. Józef Ignacy Kraszewski, лит. Juozapas Ignotas Kraševskis, 28 июля 1812, Варшава — 19 марта 1887, Женева) — польский писатель, публицист, издатель, автор книг по истории и этнографии; псевдонимы Клеофас Факунд Пастернак (Kleofas Fakund Pasternak), Богдан Болеславита (Bogdan Bolesławita), Др. Омега. Член Академии знаний в Кракове (1872). Отличался необычайной плодовитостью — литературное наследие составляет около 600 томов романов и повестей, поэтических и драматических произведений, а также работ по истории, этнографии, фольклористике, путевых очерков, публицистических и литературно-критических статей.





Биография

Из семьи пружанского хорунжего, участника похода Наполеона в Россию в 1812 году. Детство провёл в деревне Долгое Пружанского уезда. Учился в гг. Бяла-Подляска, Люблин и Свислочь.

В 1829 году поступил в Виленский университет. За причастность к деятельности противоправительственных кружков был арестован в декабре 1830 года и заключён в тюрьму, затем в тюремный госпиталь до марта 1832 года. После освобождения жил сначала под надзором в Вильне, затем в арендованных или собственных поместьях в Долгом (Полесье) и на Волыни.

Основатель и редактор виленского журнала «Атенеум» (1841-51). С 1853 года обосновался в Житомире. Состоял действительным членом Виленской археологической комиссии. В 1858 года путешествовал по Италии, Франции, Германии. С 1860 года обосновался в Варшаве, откуда в 1863 по распоряжению властей вынужден был выехать.

С 1864 года жил в Дрездене. Вёл разведывательную деятельность в пользу Франции против Пруссии, за что был арестован в 1883 году в Берлине. После суда в Лейпциге (1884) отбыл полтора года заключения в Магдебурге. После освобождения выехал в Швейцарию, где провёл последние годы жизни. Похоронен в Кракове в крипте заслуженных в церкви святого Станислава.

Литературная деятельность

Художественное творчество Крашевского в жанровом и тематическом отношении разнообразно: писал повести из крестьянской и сельской жизни, исторические романы (главным образом о прошлом Польши, Литвы и Речи Посполитой) разных типов, романы злободневной социально-политической проблематики. Являлся автором теоретических работ по литературе — «Литературные штудии» („Studja literackie“, 1842), «Новые литературные штудии» („Nowe studja literackie“, 1843), «Беседы о литературе и искусстве» („Gawędy o literaturze i sztuce“).

Творчество Крашевского принято делить на три периода: «юношеский» (18301838), волынско-варшавский (18381863) и дрезденский (с 1863 года). Первые произведения, написанные в 1830 году, напечатаны в 18311833 годах. Это небольшие повести «Котлеты» и «Биография сокальского органиста», ориентированные на дискредитацию романтических традиций в литературе.

Является автором эпической картины, живописующей быт и нравы польского общества середины XIX века, — романа «Волшебный фонарь» (18431844), который, по мнению многих исследователей (А. Бара, К. В. Заводзинского, Э. Важеницы и других) был написан под впечатлением поэмы Н. В. Гоголя «Мёртвые души».

Стихотворная трилогия о прошлом Литвы времён Миндовга и Витовта «Анафеляс» (18401846) деятелями литовского национального возрождения последней четверти XIX века воспринималась как национальный эпос. Трилогия получила название от горы вечности в литовской мифологии.

В 18761887 годах написал 29 романов в 76 томах, образующих беллетризованную историю Польши, начиная с древнейших времён («Старое предание», 1876). Интерес к исторической проблематике характерен и для раннего периода творчества Крашевского (1830—1840-е годы). Однако первые произведения на историческую тему («Костёл св.Михаила в Вильне», «Времена Сигизмунда») по мнению современников были слабы, так как изначально писатель отрицал вальтер-скоттовскую традицию истории «по-домашнему», из-за чего его ранняя историческая проза насыщалась излишней протокольностью, скрупулёзностью и ненужной точностью. Из произведений на историческую тему популярностью и художественными достоинствами выделяются написанные на саксонском материале «Графиня Козель» (1874) и «Брюль» (1875).

Некоторые из художественных текстов Крашевского стали источником вдохновения для русских писателей. Например, по мнению учёных, под впечатлением «Ульяны» была написана пьеса А. Ф. Писемского «Горькая судьбина». Известен факт переписки польского писателя с Н. В. Кукольником. Последний ценил художественный вкус Крашевского и отправлял ему свои произведения на рецензию. В 1879 году И. С. Тургенев направил Крашевскому в Краков приветственное письмо по случаю юбилея 50-летия литературной деятельности польского писателя.

Редактор и издатель

В 18411851 годах редактировал литературный журнал (альманах) „Athenaeum“ (Атенеум), издававшийся в Вильне. В 1844 году в журнале, среди прочего, были опубликованы переводы произведений Н. В. Гоголя «Шинель», «Записки сумасшедшего», фрагменты «Мёртвых душ» в не совсем удачном переводе Шепелевича (P. L. Szepielewicz). Живя в Варшаве, редактировал газету „Gazeta Polska“ («Польская газета», 18591862), журнал „Przegląd Europejski“ («Европейское обозрение», 1862). Позднее был редактором периодических изданий, выходивших во Львове и Дрездене.

Художник

Во время учёбы в Виленском университете Крашевский обучался рисунку и живописи у Яна Рустема и, вероятно, у Викентия Смоковского. По некоторым сведениям, в заключении (18301832) выполнил 25 рисунков пером, иллюстрирующих II и IV части «Дзядов» (польск.) Адама Мицкевича. В Варшаве в 1838 году брал уроки живописи у Бонавентуры Домбровского. К собственным занятиям изобразительным искусством относился как к досугу. Вместе с тем своими рисунками стремился распространять знания о национальной культуре и истории, поэтому изображал древние достопримечательные здания и руины, копировал изображения исторических деятелей и иллюстрации из старых изданий и хроник. Этими и подобными рисунками были иллюстрированы его «Вильно от его основания до года 1750-го» („Wilno od początku jego do roku 1750“) (Вильно, 1842), «Картины из жизни и путешествий» („Obrazy z życia i podróży“) (Вильно, 1842), «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве» („Wspomnienia z Polesia, Wołynia i Litwy“) (Париж, 1860), «Альбом пейзажей: часть 1: Польесье» („Album widoków: cz. 1: Podlasie“) (Варшава, 1861). Его рисунками была иллюстрирована также книга «Река Вилия и её берега: с точки зрения гидрографии, истории, археологии и этнографии» („Wilija i jej brzegi: pod względem hydrograficznym, historycznym, archeologicznym i etnograficznym“) Константина Тышкевича (Дрезден, 1871). Своей лучшей картиной считал «Въезд Михаила Казимира Радзивилла в Рим в 1680 году».[1]

Важнейшие произведения

Прозаические

  • Ульяна (Ulana, 1843).
  • Остап Бондарчук (Ostap Bondarczuk, 1847).
  • Волшебный фонарь (Latarnia czarnoksięska, 1843—1844).
  • Morituri (1874—1875).
  • Графиня Козель (Hrabina Cosel, 1874).
  • Брюль (Brühl, 1875).
  • Старое предание (Stara baśń, 1876).

Историографические

  • Wilno od początków jego do roku 1750. Wilno. T. 1—4. Wilno, 1840—1842.
  • Litwa. Starożytne dzieje, ustawy, język, wiara, obyczaje, przysłowia… T. 1—2. Warszawa, 1847—1856.

Цикл исторических романов "История Польши" (в хронологическом порядке)

  1. Старое предание — Stara baśń (1876),
  2. С престола в монастырь (Любони) — Lubonie (1876),
  3. Bracia Zmartwychwstańcy (1876),
  4. Маслав — Masław (1877),
  5. Болеславцы — Boleszczyce (1877),
  6. Королевские сыновья — Królewscy synowie (1877),
  7. Historia prawdziwa o Petrku Właście palatynie, którego zwano Duninem (1878),
  8. Stach z Konar (1879),
  9. Валигура — Waligóra (1880),
  10. Syn Jazdona: (1880),
  11. Калиш (Погробовец) — Pogrobek (1880),
  12. Борьба за Краков (При короле Локотке) — Kraków za Łoktka (1880),
  13. Jelita (1881),
  14. Король холопов — Król chłopów (1881),
  15. Белый князь — Biały książę (1882),
  16. Семко — Semko (1882),
  17. Мать королей — Matka królów (1883),
  18. Strzemieńczyk (1883),
  19. Jaszka Orfanem zwanego żywota i spraw pamiętnik (1884),
  20. Две королевы — Dwie królowe (1884),
  21. Инфанта — Infantka (1884),
  22. Изгой — Banita (1885),
  23. Bajbuza (1885),
  24. При королевском дворе — Na królewskim dworze (1886),
  25. Божий гнев — Boży gniew (1886),
  26. Князь Михаил Вишневецкий — Król Piast (1888),
  27. Ян Собеский — Adama Polanowskiego, dworzanina króla Jegomości Jana III notatki (1888),
  28. За саксонцев — Za Sasów (1889),
  29. Её остатки — Saskie ostatki (1889).

Цикл «Саксонская трилогия» — в хронологическом порядке

  1. Графиня Козель — Hrabina Cosel (1873),
  2. Брюль — Brühl (1874),
  3. Из семилетней войны — Z siedmioletniej wojny(1875).

Переводы

Относится к наиболее популярным в России во второй половине XIX века польским писателям. Множество его произведений переведено на русский язык; некоторые опубликованы в нескольких разных переводах. Переводы стали появляться в журналах (преимущественно в «Библиотеке для чтения») с 1850-х годов. Отдельно изданы повесть «Будник» («Галерея польских писателей», I, Киев, 1852; перевод А. С. Афанасьева-Чужбинского); повесть «Осторожнее с огнём!» («Галерея польских писателей», II); роман «Остап Бондарчук» (Санкт-Петербург, 1858); повесть «Пан Твардовский» (Санкт-Петербург, 1859); роман «Два света» (Санкт-Петербург, 1859); «Ермола», деревенские очерки (Санкт-Петербург, 1861); роман «Чудаки» (Санкт-Петербург, 1874); роман «Сиротская доля» (Санкт-Петербург, 1874); «Фаворитки короля Августа II» (перевод «Графини Козель» под редакцией Н. С. Лескова; Москва, 1876); «Интриги министров короля Августа II» (Москва, 1876); роман «Безумная» (Санкт-Петербург, 1881); роман «Древнее сказание» (Санкт-Петербург, 1881); рассказ «Задорский» (Москва, 1881; пер. Е. Фукс); повесть «Король и Бондаривна» (Москва, 1881); роман «Семилетняя война» (Москва, 1883); повесть «Братья Рамульты» (Санкт-Петербург, 1883; пер. Ф. Августиновича); то же (1884; пер. Ф. Домбровского); роман «Гнев Божий» (1887) и многие другие.

В 1915 году в Санкт-Петербурге издано собрание сочинений в 52 книгах, остающееся самым полным изданием на русском языке. В 1996 году издательство «Терра» выпустило собрание сочинений Крашевского в десяти томах.

Издания

  • Крашевский Ю. И. Брюль. — М.: «Художественная литература», 1980. — 320 с., 100 000 экз.

Экранизации

  • Графиня Козель / Hrabina Cosel — реж. Ержи Антрчак (ПНР, 1968);
  • Древнее предание: Когда солнце было Богом / Stara basn: Kiedy slonce bylo bogiem — реж. Ежи Гоффман (Польша, 2003).

Напишите отзыв о статье "Крашевский, Юзеф Игнацы"

Примечания

  1. M. J. Poczet plastyków wileńskich (XV w. — 1945). 18 // Znad Wilii : Kwartalnik. — Wilno, 2008. — № 2 (34). — С. 58—59. — ISBN 1392-9712.

Литература

  • W. Danek. Józef Ignacy Kraszewski. Warszawa, 1976.
  • Kraszewski o powiesciopisarzach i powiesci. Warszawa, 1962.
  • Малюкович С. Д. Становление реализма в творчестве Юзефа Крашевского 1830—1840-х годов: Диссертация кандидата филологических наук. Москва, 1984.
  • Плохотнюк В. М. Н. В. Гоголь и Ю. И. Крашевский: Диссертация…кандидата филологических наук. Тверь, 2007.
  • Цыбенко Е. З. Польский социальный роман 40-70-х годов XIX века. Москва, 1971.

Ссылки

  • Крашевский, Иосиф Игнатий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • [ldmuziejus.mch.mii.lt/Naujausiosparodos/vu_daileje/218.jpg Портрет]
  • [az.lib.ru/k/krashewskij_i_i/ Произведения на Lib.ru]
  • [csl.bas-net.by/mediaplayer/may2012/Krashevskij.swf Юзеф Игнаци Крашевский (1812–1887): к 200–летию со дня рождения : ] виртуальная выставка на сайте Центральной научной библиотеки им. Я.Коласа НАН Беларуси

Отрывок, характеризующий Крашевский, Юзеф Игнацы

Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.