Халасинский, Юзеф

Юзеф Халасинский
польск. Józef Chałasiński
1976 г.
Место рождения:	Рудник, Люблинское воеводство, Великое княжество Познаньское
Место смерти:	Варшава, Польская Народная Республика
Научная сфера:	социология
Альма-матер:	Варшавский университет
Научный руководитель:	Знанецкий, Людвике Добжиньскей-Рыбицкей
Награды и премии:

Юзеф Халасинский (польск. Józef Chałasiński; 14 февраля 1904, Рудник, Люблинское воеводство — 5 декабря 1979, Варшава) — польский социолог.

Биография

Его отец — Михал, был гминным писарем. Мать — Юзефа из рода Влодарских, умерла вскоре после рождения сына. Юзеф Халасинский воспитывался в доме, в котором заботились о поддержании образца шляхецко-интеллигентской культуры, а также среди своих деревенских ровесников. Детский опыт оказал влияние на его позднейшие общественные взгляды и направление научных интересов. Первые знания Халасинский получил дома, с января 1915 г. учился в любельской гимназии. С четвертого класса (после смерти отца) Халасинский занимался репетиторством. Живо реагировал на события Первой мировой войны и усилия по созданию польского государства. Участвовал в Национальной молодежной организации (MON), в издании школьной газеты «В будущее». В 1920 г., когда независимость Польши была под угрозой, в неполные 17 лет Халасинский пошел добровольцем в армию. Аттестат зрелости получил в июне 1923 г.

В сентябре 1939 г. PIKW получил приказ эвакуировать в Пулавы. По дороге транспорт был бомбардирован, люди распущены. Халасинский оказался в советской зоне оккупации, на Волыни в д. Долге под Сарнами, где его приютила деревенская семья и где он работал в школе. Позднее Халасинский перебрался во Львов — работал в Библиотеке Оссолинских, а после вступления во Львов немецких войск вернулся в Варшаву. Там, вместе с Оссовским, Станиславом Рыхлиньским и Юзефом Обрембским, тайно участвовал в возрожденном Польском социологическом институте (в период оккупации возглавлял этот институт). Вернулся к научной работе, подготовил труд под рабочим названием «Крестьяне и паны». После получения предупреждения о том, что находится в списке осужденных крайне правой организации, спрятался в Кобыльце под Варшавой. Пережил там Варшавское восстание, после подавления которого перебрался в Люблин, где в октябре 1944 г. тесно сотрудничал с ведомством просвещения Польского круга научного знания (PKWN; в декабре 1944 г. находился в Москве как делегат этого института); из этого источника получил дотации на исследования Польским социологическим институтом немецких акций выселения.

Учёба

Осенью 1923 г. начал изучать математику в Познани, но еще на первом году перевелся на языкознание, а вскоре — на психологию. В конце концов Халасинский оказался на социологии. Судьбу решил случай: Юзеф Халасинский репетировал сына профессора Знанецкого. Личный контакт с профессором повлиял на решение двадцатилетнего студента. Учился страстно. Социологические предметы сдавал, по большей части, Знанецкому, а также доктору Людвике Добжиньскей-Рыбицкей, почти всегда с высшими оценками. Был активным членом, а позднее — председателем студенческого Научного Круга. Уже в бытность студентом публиковал небольшие работы по социологии воспитания.

Занятия увенчались семинарской работой у Знанецкого под названием «Величина социальной группы и демократия у Монтескьё» (1926). Благодаря известным достижениям в науке был освобожден от оплаты за обучение. На последнем году учебы получил работу в качестве библиотекаря Кафедры социологии и вскоре (с января 1927 г.) место младшего ассистента. Это позволило Халасинскому продолжить обучение, результатом которых стала докторская диссертация у Знанецкого на тему «Воспитание в чужом доме как социальный институт». Диплом «с наивысшей похвалой» получил 23 ноября 1927 г. Без остатка посвятил себя научной и организационной работе в поле социологии. Знанецкий сделал его своим заместителем в Социологическом институте. Исполняя эту функцию, Халасинский помогал своему учителю, в том числе при издании первого номера «Социологического обзора» («Przegląd Socjologiczny», оказался в его редколлегии), а также организации первого общепольского съезда социологов в Познани. При этом много публиковался, перевел и издал труд Уильяма Мак-Дугалла «Психология группы» (1930), подготовил к изданию биографию Якуба Войчеховского («Собственная биография рабочего», 1930), а главное — написал хабилитационную работу («Дороги продвижения социального работника», 1931). Хабилитация была проведена в университете в Познани в июле 1931 г. Осенью того же года Халасинский получил стипендию Фонда Рокфеллера для учебной поездки в США. Халасинский находился в Америке до октября 1933 г. Там исследовал организацию американского образования, а также польские рабочие колонии в южном Чикаго. По возвращении домой подготовил к печати «американские материалы» (несколько статей и обширный труд «Школа в американском обществе», 1936). В Познани ему предложили статус приват-доцента. Несмотря на нехватку средств, Халасинский этого предложения не принял.

С января 1935 г. Халасинский получил оплачиваемое место в Варшавском университете (стал адъюнктом Социологического Семинара). Работал на Кафедре социологии Яна С. Быстроня, своего старшего коллеги и доброго приятеля; там же годом позже оказался и Станислав Оссовски. Этот короткий «варшавский период» — 1935-39 гг. — был необычайно богат на организационные и научные достижения. В ноябре 1935 г. в столице состоялся II Съезд социологов, главным организатором которого был Халасинский. В том же году Халасинский фактически взял на себя редактирование «Социологического обзора», с этого момента — общепольского издания, полностью профессионального, редактируемого на высочайшем мировом уровне. По инициативе Халасинского и при его участии началось издание серии работ под названием «Социологическая библиотека». Деятельность Халасинского привела к тому, что центр польской социологии стал постепенно переноситься из Познани в Варшаву. Осенью 1935 г. Халасинский организовал семинар, целью которого было подготовить хорошо подготовленных региональных исследователей для проведения исследовательских работе в Горной Силезии, на Виленщине, Полесье и в Малопольше. Халасинский намеревался продолжать исследования национального антагонизм, а также предпринять исследования перспективы «процессов слияния сильно отличающихся районов в государственную общественность» (из письма Знанецкому). Планы эти, как и начатое исследование эмиграции, до конца реализованы не были. Халасинский также снял свою кандидатуру из конкурса на место главы кафедры Виленского университета и ушел из адъюнктуры Варшавского университета, поскольку 24 октября 1936 г. Халасинский был назначен директором Государственного института культуры деревни (PIKW) в Варшаве. Кроме интенсивной работы в Институте (а это была первая внеуниверситетская площадка в польской социологии с такой большой областью научно-исследовательских заданий), проводил занятия в Свободном Польском университете (WWP; 5 июля 1937 г. был назначен профессором надзвычайным на Кафедре социологии после Людвика Кшивицкого, а вскоре в Лодзи — после Адама Эттингера), лекции в Педагогическом институте Польского педагогического союза, в Школе политических наук в Кракове. Результатом его исследовательских работ в PIKW стало издание огромного четырехтомного труда под названием «Молодое поколение крестьян» (1938), не имеющего — как писал Знанецкий в предисловии — «еще соответствия в мировой литературе, основанного на равно богатом биографическом материале […], научная ценность которого […] обеспечивает данному труду первостепенное значение в развитии социологической мысли».

Наука

Смерть Стефана Чарновского (1937), а затем Кшивицкого (1941) и отъезд из страны Знанецкого (1939) привели к тому, что после Второй мировой войны Халасинский стал первым человеком в польской социологии. Халасинский осознавал, что именно на нем лежала обязанность отстройки социологии. Этого ждало все сообщество. В апреле 1945 г. Халасинский принял предложение принять кафедру социологии на создаваемом университете в Лодзи. В январе 1946 г. Халасинский был назначен профессором звычайным (исполнял функции проректора с сентября 1945 г. по февраль 1946 г., а с середины 1949 г. до 1952 г. был ректором Лодзинского университета). Благодаря активности Халасинского Лодзь стала в 1944—1950 гг. столицей польской социологии. За Халасинским туда «потянулись» Оссовские, Обрембские, Ян Щепаньский и другие. В Лодзи находилось правление Польского социологического института, начались лекции по социологии, вызвавшие огромный интерес молодежи, возрожден «Социологический обзор» (Халасинский стал главным его редактором). Безрезультатными были усилия по восстановлению серии «Социологическая библиотека», но появились две новые серии: «Исследования крестьянских и рабочих проблем» и «Библиотека современной мысли». В Лодзи предпринимаются территориальные социологические исследования. Халасинский снова начал много публиковаться, в том числе издал обширный труд «Общество и воспитание» (1948), подготовил к печати академический учебник социологии авторства Армана Кювилье (Armand Cuvillier).

Весьма критически относясь к довоенной действительности, Халасинский воодушевленно воспринял провозглашенное новой властью освобождение рабочих и крестьян. Халасинский поддал суровой оценке «государственный этос» польской интеллигенции (громкая инаугурационная лекция, произнесенная в Лодзинском университете 13 января 1946 г.; статьи на данную тему в «Кузнице» и эссе, 1946, с.83). Однако уже скоро, постигая постепенные процессы этатизации социальной жизни, Халасинский выступил с острой критикой ограничения свободы слова и автономии университета («Об общественном смысле реформы университетов», «Кузница», 17.04.1947), единственный из социологической среды выступил публично против преследования властями Быстроня (в 1947 г.). Предпринятые Халасинским действия, основательное участие в создании «народной Польши» включали в том числе: издание ежемесячного журнала «Современная мысль» («Myśl współczesna», с июня 1946 г.), являющегося дискуссионным форумом интеллектуалов; начало социологических исследований, а также публикация работ на тему проблем крестьян и рабочих; реформирование университета; исследование социального обусловливания школьно-просвещенческих явлений и теории реформирования просвещения. Все эти начинания не были до конца реализованы либо вообще не удались, поскольку власти все менее добро поглядывали на все инициативы, исходящие из внепартийных кругов, и эффективно их пресекали. У Халасинского отобрали «Современную мысль», организацию университетской жизни подчинили директивным бюрократическим предписаниям. Но самым болезненным для него из этого ряда невзгод было лишение социологии статуса академической дисциплины.

Развитие социологии в Польше представляло для Халасинского род миссии, обязанность её продолжения перенял от Знанецкого (сам пережил пионерский период польской социологии 1920-х гг.), за её реализацию чувствовал себя лично ответственным. Работая в особенно неблагоприятных условиях (1949—1955), Халасинский принял тактику руководствоваться политическим реализмом, платя цену компромисса, который частично оправдывал перед собою «навыком активности» и «идентификации с простым человеком». Благодаря этому компромиссу Халасинский сохранил «молодую поросль» в социологии, когда, как вспоминает Антонина Клосковска, «позволял ассистентам защищать докторскую на основе работ, в нормальных условиях охватываемых сферой социологической проблематики» («Bunty…», 1992, s.12). Это происходило под сменившимися табличками — их получили Кафедра истории социальной мысли Лодзинского университета, лодзинское Отделение истории журналов ПАН, частично редактируемый Халасинский «Обзор исторических и социальных наук» (1950—1958), который был субститутом «Социологического обзора».

В соответствии с ожиданиями властей Халасинский сыграл важную роль в Первом Конгрессе польской науки, принял функции заместителя редактора контролируемой партийными структурами «Философской мысли» (на страницах этого журнала издал «самокритику»). В середине 1952 г. Халасинский вошел в Президиум заново созванной АН в качестве заместителя научного секретаря (Халасинский также доверили функции главного редактора «Польской науки»). Халасинский стал одним из главных героев в научной среде. Вскоре, однако, Халасинский оказался одним из наиболее непокорных из круга тогдашних ученых. На страницах «Польской науки» уже в 1954 г. Халасинский предпринял критику применения вульгаризированного метода исторического материализма в гуманитарных науках (в кругах ЦК РППР это выступление признано «невероятно дерзким»). Критические отзывы в 1954 г., как и опубликованная годом позже на страницах «Польской науки» статья «Основания современной культуры в польской гуманистике», возвестили (как в литературе — известная поэма Адама Важика в 1955 г.) оттепель в польских социальных науках.

С 1956 г. Халасинский энергично работал ради возрождения социологии в Польше. В ноябре по его инициативе в Лодзи собралось Правление Польского социологического института. В то же самое время Халасинский руководил вновь восставшим Отделением социологии и истории культуры ПАН, а с сентября 1957 г. — возрожденной Кафедрой социологии Лодзинского унтиверситета. В январе появился возрожденный при решающем участии Халасинского «Социологический обзор», символизирующий преемственность польской социологии. В том же году вышел под его редакцией квартальник «Культура и общество». Этот журнал опубликовал нашумевший текст Халасинский «Дороги и бездорожье социализма в польской науке» (выступление на ту же тему под названием «Sociology and Social Mythology in Post-War Poland» было опубликовано в материалах Мирового социологического конгресса в Стресе). Как стремление Халасинского к подчеркиванию идентичности польской социологии как науки, берущей начало, прежде всего, в познаньской школе Знанецкого, так и критика опустошений, которые произошли в польской науке в сталинский период, вызкали острую реакцию со стороны властей.

Изгнание

Весной 1960 г. Юзеф Халасинский был лишен всех функций в ПАН (отделение под его руководством закрыто), у него отобрали «Культуру и общество», уволили из Лодзинского университета, отбирая кафедру (в административном порядке, за один день, были закрыты его лекции и семинар), решались судьбы «Социологического обзора», а также набора студентов на социологию в Лодзи. Это было для профессора тем более болезненно, что опубликованные статьи были приняты сдержанно в мировом научном сообществе. Никто не выступил в его защиту — он был единственным из выдающихся польских социологов, которого не пригласили к участию в работе редакционного комитета вновь возрожденных в 1961 г. «Социологических штудий» («Studia Socjologiczne»). Кроме того, Халасинский утрачивал контакт с социологической средой по причине нового стиля организации социологии в Польше, который характеризовался узким эмпиризмом и анкетные исследования («исследования делают, но не мыслят» — написал Халасинский в 1961 г. в своем дневнике).

Однако это «изгнание» Халасинского было недолгим. В 1961 г. появились его первые статьи об образовании народов современной Африки, весной 1962 г. вышла «Американская культура», в которой Халасинский показал процессы формирования национальной культуры. В ноябре 1962 г. получил Лабораторию исследований культур современной Африки ПАН. В мае 1963 г. Халасинского пригласили к участию в организации конкурса и издании воспоминаний молодого поколения ПРЛ. Тогда «завершился — писал Халасинский в дневнике — первый этап моего возвращения „из ссылки“ в Академию». Осенью 1966 г. специально для него была создана Кафедра социологии культуры в Варшавском университете, двумя годами позже Халасинский вернули редакцию «Культуры и общества», Халасинский избран в Президиум ПАН, в марте 1969 г. назначен Секретарем I Отдела ПАН. В 1970 г. Лодзинский университет присудил Халасинский почетный докторат. В конце 1974 г. Халасинский вышел на пенсию. Умер пятью годами позже, 5 декабря 1979 г. в Варшаве.

Подведение итогов

Юзеф Халасинский был великой фигурой в польской социологии. Он участвовал в научной жизни страны более полувека. Необычайно активный и работящий, он сделал очень много как творец, исследователь, организатор науки, учитель и публицист. Халасинский является автором «Молодого поколения крестьян» — одного из самых оригинальных трудов в польской социологии. Его участие в делах деревни, не скрываемая в работах высокая оценка крестьянского слоя, было вдохновением для деятелей народного движения. Остро отзывающийся на текущие социально-политические проблемы страны, Халасинский вызывал своими публицистическими выступлениями многочисленную и шумную полемику на тем социально-исторической роли польской интеллигенции (1946-47, 1958), демократии и необходимости независимого общественного мнения (1947), окостенелости марксизма как научного метода в гуманистике (1954-55) и патологии общественной жизни в сталинский период (1957, 1959).

От своего учителя Знанецкого — Юзеф Халасинский перенял глубокое убеждение в важности общественной миссии социологии, необходимости её укоренения в институциональной системе науки, методологическое основание «гуманитарного со-фактора», а также использование в исследованиях метода личных документов. Халасинский не стремился, однако, как Знанецкий, выработать теоретическую, универсальную социологическую систему. Он был заинтересован описанием и пониманием окружающей его социально-культурной польской действительности, теорию же трактовал инструментально.

Исследовательские интересы Халасинского можно уместить в границах социологии деревни, воспитания, культуры и нации (занимался также историей социологической мысли и польской культуры), однако последовательно он не развивал ни одной из данных социологических субдисциплин (исключение составлять может социология воспитания, где его многочисленные монографические работы были подытожены в виде учебника «Общество и воспитание»). Халасинский концентрировался скорее на описании историко-социального процесса образования современного польского общества; несмотря на огромную писательскую продуктивность (библиография его работ превышает 700 позиций), Халасинскому не удалось подготовить работы на эту тему. Причиной была как трудность нахождения соответствующего теоретического варианта (их синтез он предпринял для США и Африки), как и ограниченная возможность свободы высказываний во время ПРЛ. Халасинский из принципа не писал в стол, желая, насколько только возможно, присутствовать в социально-культурной жизни страны. Когда Халасинский достиг полной формальной профессиональной квалификации, для социолога настали очень тяжелые времена. Попытка Халасинского найти себя в тогдашней действительности представляет собой впечатляющую тему исследования и, безусловно, еще долго будет вызывать эмоции и полемику.

Научные труды

Издал более 700 научных работ, в том числе:

• Dewey jako pedagog demokracji (1927)
• Wielkość grupy społecznej a demokracja u Montesquieu (1927)
• Rodzina i szkoła a szersze grupy społeczne (1929)
• Wychowanie państwowe (1935)
• Parafia i szkoła parafialna wśród emigracji polskiej w Ameryce (1935)
• Tło socjologiczne pracy oświatowej (1935)
• Emigracja jako zjawisko społeczne (1936)
• Szkoła w społeczeństwie amerykańskim (1936)
• Klasa szkolna jako grupa społeczna (1938)
• Elementy socjologicznej teorii wychowania (1946—1947)
• Socjologia i historia inteligencji polskiej (1946)
• Socjologiczne założenia reformy wychowania (1946)
• Społeczna genealogia inteligencji polskiej (1946)
• Zasadnicze stanowiska we współczesnej socjologii polskiej (1946)
• O społeczny sens reformy uniwersytetów (1947)
• Społeczeństwo kapitalistyczne (1947)
• W sprawie studiów socjologicznych na uniwersytetach (1947)
• Społeczeństwo i wychowanie. Socjologiczne zagadnienia szkolnictwa i wychowania w społeczeństwie współczesnym (1948)
• Trzydzieści lat socjologii polskiej, 1918—1947 (1949)
• Przeszłość i przyszłość inteligencji polskiej (1958)
• The African Intelligentsia and the Birth of Nationalism in Black Africa (1961)
• Kultura amerykańska (1962)
• Kultura i naród (1968)

Источники

• Biogramy uczonych polskich, Część I: Nauki społeczne, zeszyt 1: A-J, Wrocław 1983
• Wincławski Wł. Chałasiński Józef // Encyklopedia Socjologii. T.1 (A-J). Warszwa: Oficyna naukowa, 1998. 376 s. S.73-76.

Отрывок, характеризующий Халасинский, Юзеф

Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.