Цыси

Цыси 慈禧太后<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Рождение:	29 ноября 1835(1835-11-29)
Смерть:	15 ноября 1908(1908-11-15) (72 года) Пекин
Род:	Цин
Имя при рождении:	Юй Ланьхуа
Мать:	Тун Цзя
Супруг:	1) Ичжу
Дети:	сын: Наследный принц Цзайчунь
Награды:

Это статья о китайской императрице Цыси. Об одноименном городском уезде провинции Чжэцзян см. Цыси (город).

Цыси́, Цы Си (кит. упр. 慈禧太后, пиньинь: Cíxǐ Tàihòu; 29 ноября 1835 — 15 ноября 1908, Пекин) — вдовствующая Великая императрица цинского Китая, с 1861 по 1908 сосредоточившая в своих руках верховную власть. Наложница императора Ичжу (правил под девизом «Сяньфэн»), потом вторая жена (после рождения Цзайчуня — наследника престола).

Регентша в 1861—1873 гг. (при малолетнем сыне Цзайчуне) и в 1875—1889 гг. (при малолетнем племяннике, императоре Цзайтяне). С 1898 г., в результате государственного переворота, вновь сосредоточила всю власть в своих руках.

Биография

Цыси (по-маньчжурски Ниласы) родилась в ноябре 1835 г. в семье маньчжурского мандарина. Согласно популярной легенде родилась 29 ноября и при рождении получила прозвище либо Сяоды Ланьхуа (кит. упр. 小的蘭花, пиньинь: Xiaode Lanhua — (маленькая орхидея) либо Юй Ланьхуа (кит. упр. 玉蘭花, пиньинь: Yu Lanhua — магнолия, в дословном переводе нефритовая орхидея). Девочку родила молодая щупленькая женщина по имени Тун Цзя (её звали госпожа Хой). На восьмом году жизни, 7 октября 1843 г., Цыси вместе со своей семьёй покинула Пекин.

По некоторым источникам, Цыси в детские годы была помолвлена с красивым юношей Жунлу. Он был младше неё на год и происходил из рода маньчжурских военачальников. Они постоянно проводили время вместе: совершали прогулки, катались на маньчжурских пони. Ходили слухи даже о том, что Жунлу и Цыси были любовниками вплоть до её вхождения в императорский двор. Предположения весьма странные в силу отсутствия ясного представления о предмете. После возведения императора на престол по всей империи началась кампания по подбору кандидаток ему в наложницы. Родители девочек-подростков маньчжурских родов, занимающих определенное положение в обществе, законом обязывались регистрировать своих дочерей при достижении половой зрелости. Раздельное воспитание мальчиков и девочек служило преградой на пути каких-либо романтических связей, а угроза сурового наказания для родителей, кто посватает свою дочь без того, чтобы от неё сначала отказался император, сдерживала этих родителей от любых предварительных соглашений по поводу замужества.

14 июня 1852 г., пройдя конкурс наложниц при дворе императора, правившего под девизом «Сяньфэн», Цыси вошла во дворец правителей Китая, «Закрытый город» в Пекине, оказавшись в пятом, низшем ранге наложниц — Драгоценные люди (гуйжэнь).

При дворе Цыси называли по её клановому имени Ехэнара. в 1854 г. она получила звание наложницы четвертого класса (бинь), а в 1856 г. третьего класса (фэй). Будучи от природы сообразительной, она подружилась с императрицей Цыань, которая была младше неё на 1 год, но которая не смогла родить императору наследника. По некоторым источникам, она спасла жизнь императрицы, распознав в её бокале яд. Когда император решил, что ему нужен наследник, он предложил императрице выбрать для этого наложницу, и Цыань выбрала Цыси. Таким образом, девушка перешла в ранг Драгоценных наложниц (второй, следующий за императрицей).

В 1856 году Цыси родила мальчика, наречённого Цзайчунь. Многие историки считают, что на самом деле ребёнок был рождён молодой служанкой Чуин, убитой сразу после родов. Статус матери наследника престола усилил влияние Цыси при дворе. Постепенно император передавал ей всё больше и больше полномочий, благодаря чему она стала фактически правительницей Китая.

В августе 1861 г. тяжелобольной император перед своей кончиной собрал восьмерых высших сановников, в том числе Сушуня и князей первой степени Цзайюаня и Дуаньхуа. В их присутствии император назначил своего шестилетнего сына Цзайчуня наследником трона. Однако сановниками удалось добиться ограничения власти Цыси: угасающий правитель согласился обнародовать два указа. Один — о назначении их членами Регентского Совета после его смерти, и другой, запрещавший Цыси контролировать действия сына как наследника трона. Сушунь пытался вообще избавиться от Цыси и уговаривал императора принудить её к самоубийству: чтобы она «на том свете прислуживала духу покойного правителя». Но, чтобы указы имели законную силу, на них должна была стоять великая императорская печать, которая оказалась в руках Цыси. Владея печатью, она могла вступить в торг с заговорщиками. О том, как Цыси удалось обмануть Сушуня, существует много версий. Князь Гун, опасаясь потерять власть при дворце в случае победы заговорщиков, был на стороне Цыси и помогал ей.

Император Ичжу, правивший под девизом «Сяньфэн», умер в 1861 году. Первый обнародованный указ объявлял Цзайчуня, сына императора Сяньфэна, наследником трона под девизом «Тунчжи» (Совместное правление). Второй указ даровал звания «вдовствующей императрицы» Цыси и Цыань. Регентшами по праву стали вдовствующая императрица Цыань и Цыси. Сушуня казнили в Пекине на Западном Рынке, куда его доставили в открытой повозке. Цзайюаню и Дуаньхуа была «дарована» казнь через самоубийство.

Политическая власть в равной степени принадлежала обеим женщинам, однако императрица, не интересовавшаяся политикой, передала бразды правления бывшей наложнице. 8 апреля 1881 г. Цыань скончалась от пищевого отравления. Смерть регентши недоброжелатели приписывали Цыси, поскольку стало известно, что за несколько часов до смерти она послала Цыань лепёшки из отварного риса. Причиной убийства мог послужить якобы случай, когда Цыань, неожиданно войдя в покои Цыси, обнаружила новорождённого ребенка (при том что Цыси несколько месяцев не появлялась на людях из-за неведомой болезни).

После смерти Цыань вдовствующая императрица Цыси стала единоличной правительницей-регентом.

Регентство Цыси должно было продолжаться вплоть до 17-летия наследника, которого при рождении назвали Цзайчунь. Наследник вел распутный образ жизни, питал страсть к сексуальным оргиям. Когда он достиг совершеннолетия, Цыси издает декрет, в котором сообщает, что её регентство окончено и она передаёт власть наследнику. Однако в декабре 1874 года Цзайчунь, правивший под девизом «Тунчжи», опубликовал обращение: «Мне повезло в этом месяце заразиться оспой». Согласно распространённому тогда поверию, человек, переболевший оспой, отмечен богами. Ослабленный венерическими заболеваниями организм наследника не был способен долго сопротивляться болезни, и менее чем через две недели наследник умер.

Император Гуансюй

Цыси настояла на том, чтобы выбор пал на 4-летнего Цзайтяня, сына князя Чуня и Ваньчжэнь — родной сестры Цыси. Таким образом она скрепляла свой род с императорским. 25 февраля 1875 Цзайтянь был объявлен императором под именем Гуансюй, девиз правления — (Славная преемственность).

В 1886 г. императору исполнилось 19 лет. Цыси объявила, что теперь Гуансюй свободен от политической опеки и удалилась в свой Летний императорский дворец. Однако она продолжала зорко следить за дворцовыми делами, требовала, чтобы обо всём ей докладывали верные слуги, контролировала действия императора. Ни один документ не мог быть утверждён без её согласия.

В марте 1889 г. Цыси самолично выбрала супругу для императора. Ею стала молодая Лунь-Юй, дочь генерала Гуй Сяня, родного брата регентши. Тем самым ещё больше усилилось влияние её клана при дворце.

Сближение императора с передовым реформатором Кан Ювэем насторожило Цыси, однако она не ожидала серьёзных последствий для себя, уверенная, что дворец находится под её полным контролем. «Сто дней реформ», предпринятых императором, Цыси поддержала слабо, однако явно не противилась этому. Тем не менее отношения между консерваторами и реформаторами всё больше обострялись. 14 сентября 1898 г. Юань Шикай прибыл в Пекин и был принят императором, который доверился ему и раскрыл планы реформаторов арестовать Цыси в её Летнем Дворце и казнить наиболее приближённых к ней людей, в число которых входил и Жунлу. Юань Шикай обещал быть верным императору, но раскрыл план заговора. Цыси немедленно отправилась во дворец и потребовала, чтобы Гуансюй отрёкся от престола. Она также забрала у него императорские печати. Кан Ювэй успел под покровительством японского консула бежать в Шанхай. 21 сентября 1898 г. Гуансюй был направлен на остров Иньтай в пределах Запретного Города, где оставался под домашним арестом. Цыси больше никогда не упускала его из виду. Евнухи, прислуживающие императору, заменялись каждый день, из опасения, что кто-либо из них начнёт питать симпатии к узнику. Она запретила любимой наложнице императора Чжэнь Фэй (en:Imperial Consort Zhen) посещать его остров. Сама Цыси требовала, чтобы император совершал перед ней челобитные. Гуансюй выходил редко, только во время традиционных молитв.

Ихэтуаньское восстание

Вдовствующая императрица неоднозначно относилась к событиям восстания. Ихэтуани восставали против разрушения старого китайского патриархального быта и имели чёткую антизападную направленность; тем не менее, они также выступали против манчжурской династии, завоевавшей Китай. Формально Цыси поддерживала то одну, то другую сторону, в зависимости от разворачивавшихся событий. Для правительницы главным делом было защита интересов маньчжурской династии при дворе. В начале восстания, 28 мая 1900 г. Цыси выпустила указ о поддержке восстания. За убитых иностранцев были назначены награды. С 20 июня по 14 августа продолжалась Осада Посольского квартала в Пекине, где находились 900 иностранцев и около 3000 китайцев-христиан. 21 июня 1900 г. Цыси уже открыто объявила войну иностранным государствам. Была издана «Декларация о войне».

Ихэтуаньцы представляли для маньчжурской верхушки не меньше опасности, чем иностранные войска. Цыси опасалась, что китайцы после разгрома иностранцев возьмутся за уничтожение маньчжуров. Тем более что активно шло «братание» между правительственными войсками и восставшими китайцами. Она решила выжидать в надежде, что обе стороны, враждуя между собой, ослабят друг друга.

В результате на помощь Цыси пришло войско от 8 иностранных государств для подавления бунта.

В ночь на 13 августа коалиционные войска подошли к Пекину. Цыси, хотя накануне говорила, что скорей умрёт, нежели покинет столицу, спешно начала собираться. Император Гуансюй мог представлять опасность для императрицы в случае, если он попадёт в руки иностранцев. Было решено взять его с собой. Цыси решила направиться на запад, в город Тайюань, откуда при необходимости можно было попасть в Сиань, куда доступ для захватчиков был осложнён природными условиями. Цыси распорядилась выехать в закрытых паланкинах, переодевшись в простую одежду. Она остригла ногти, волосы были связаны в пучок.

Во время сборов любимая наложница Гуансюя умоляла оставить его в Пекине. По приказу Цыси наложницу Чжэнь Фэй (en:Imperial Consort Zhen) сбросили в колодец недалеко от дворца Спокойствия и Долголетия.

10 сентября 1900 г. кортеж императрицы добрался до г. Тайюань, затем продолжил путь до г. Сиань. В переговорах о прекращении огня от лица императрицы в Пекине выступал Ли Хунчжан. Цыси теперь открыто призывала беспощадно подавить восстание ихэтуаней. 7 сентября с Альянсом восьми держав 1901 г. был подписан Заключительный протокол. Императрица начала долгий путь назад. В г. Вэйфан она отметила своё 66-летие.

Характер

Вдовствующая Императрица Цыси вызывала и вызывает много диспутов по поводу её мотивов и стиля правления, и вплоть до недавнего времени распространённым было её представление в качестве безжалостного и жестокого диктатора, узурпатора трона, отравительницы и тирана. Эта точка зрения является популярной как у историков из коммунистического Китая, так и у историков Тайваня гоминьдановской направленности, которые возлагают именно на неё ответственность за крушение династии Цин.

По словам профессора РГГУ Натальи Ивановны Басовской, Цы Си «была жестока, беспощадна к любому, кто мог угрожать её власти», а также была символом «бесконечного властолюбия и аномальной, даже для среднего человеческого существа жестокости». По словам современников, Императрица, будучи при смерти, сказала, что за весь долгий период правления не принесла стране никакой пользы.

Некоторые современные исследователи придерживаются иной точки зрения насчёт правления Вдовствующей Императрицы Цыси, не делая её козлом отпущения за все проблемы империи, которые ей были просто неподвластны, и не представляют её более жестокой, чем другие правители её периода.

По сравнению с её предшественниками или преемниками правление Цыси выглядит кротким. За четыре десятилетия абсолютной власти число её политических жертв не превысило несколько десятков человек, причем многие замышляли убийство вдовствующей императрицы. По своей природе она была человеком совестливым и совсем не жестоким.

Так, современница Вдовствующей Императрицы Цыси, художница Катарина Карл, прожившая в Китае 10 месяцев и имевшая возможность непосредственно общаться с Императрицей во время написания её портрета, написала книгу With the Empress Dowager. В предисловии указано, что причиной написания книги об опыте общения с Императрицей было то, что по прибытии в Америку она читала в газетах и слышала утверждения, которых она никогда не делала, но которые однако приписывали ей."

В своей книге Катарина описывает Вдовствующую Императрицу Цыси как женщину, достаточно благожелательную и внимательную к другим для своего положения. Вдовствующая Императрица Цыси, по описанию Катарины, обладала не только проницательным умом, но также замечательным внешним видом, высоким обаянием и грациозностью, которые создавали образ «необычайно привлекательной личности». Катарина написала о любви Императрицы к собакам и цветам, лодочным прогулкам, а также о пристрастии Императрицы к традиционной китайской опере, кальяну и европейским сигаретам. Также Катарина упомянула о чрезвычайной преданности Императрицы, описывая случай с няней Вдовствующей Императрицы Цыси, которая следила за состоянием Императрицы во время долгой болезни и спасла её жизнь, отдавая своё грудное молоко:

Китаянка ухаживала за Её Величеством 25 лет назад во время затяжной болезни и спасла её жизнь, отдавая ей своё грудное молоко. Её Величество, никогда не забывающая помощи, оставила эту женщину жить во дворце навсегда. Так как она была китаянкой, у неё всегда были перебинтованы ноги. Её Величество не могла смотреть на них и даже повелела развязать её ноги и заботливо лечить их до тех пор, пока она не смогла ходить без неприятных ощущений. Её Величество дала образование её сыну, который недополучал грудного молока во времена её болезни. Этот молодой человек уже стал секретарём при хорошем ямэне (государственном ведомстве)

Оригинальный текст (англ.)  

Chinese woman who nursed Her Majesty through a long illness, about twenty-five years since, and saved her life by giving her mother's milk to drink. Her Majesty, who never forgets a favor, has always kept this woman in the Palace. Being a Chinese, she had bound feet. Her Majesty, who cannot bear to see them even, had her feet unbound and carefully treated, until now she can walk comfortably. Her Majesty has educated the son, who was an infant at the time of her illness, and whose natural nourishment she partook of. This young man is already a Secretary in a good yamen (government office).

Императрица интересовалась фотографией и была одним из первых в Китае фотографов-любителей. Сохранилась коллекция сделанных ею фотографий, часть из них выставлена в Летнем дворце в Пекине.

Внешняя и внутренняя политика

Результатами полувекового правления Цыси, наполненного нескончаемой кровопролитной борьбой за власть, были несколько подавленных восстаний, несколько проигранных войн, ослабление авторитета власти и отсталость страны в технике и экономике. Именно такое мнение сложилось в результате клеветнической деятельности политических противников Цыси. Наследие вдовствующей императрицы отличается многообразием и грандиозностью свершений. Самое главное заключается в том, что она вывела Китай из Средневековья и превратила его в страну современной эпохи. Под её руководством страна начала приобретать практически все атрибуты современного государства: железные дороги, электричество, телеграф, телефон, европейскую медицину, современную армию и флот, современные методы внешней торговли и дипломатии. Была реформирована образовательная система, предоставлена свобода китайской прессе. Именно Цыси отменила мучительные телесные наказания, запретила бинтовать девочкам стопы, предоставила женщинам право получать образование и работать. Последним её предприятием перед самой кончиной стало внедрение всеобщего избирательного права. С точки зрения прогрессивных достижений, политической прямоты и личной храбрости вдовствующая императрица Цыси показала пример, до которого мало кто в мире дорос.

Отстранённый Цыси от власти император Цзайтянь (правил под девизом «Гуансюй») скончался за день до неё (возможно, отравленный по её приказу); его преемником стал 2-летний Пу И. Китайская монархия ненадолго пережила императрицу; в 1911 династия Цин была низложена после Синьхайской революции.

В популярной культуре

• В фильме «55 дней в Пекине» (1963) в роли вдовствующей императрицы Цыси выступила Флора Робсон.
• В фильме Легенда о Корре выступает прототипом царице царства земли.
• В фильмах «Вдовствующая императрица» (1975, Гонконг), «Последняя буря» (1976, Гонконг) и «Последний император» (совместное производство, 1987) роль Цыси исполнила Лиза Лу Янь.
• В ещё одном фильме «Вдовствующая императрица» 1989 года роль вдовствующей императрицы исполнена Лю Сяоцин.
• В анимационном фильме "Мужская школа, в атаку!" в 6ой серии упоминаются жестокие игры императрицы [en.wikipedia.org/wiki/Sakigake!!_Otokojuku]
• Книга Родриго Кортеса «Толмач» — М.: Эксмо, 2007 г., — 384 стр., ISBN 978-5-699-17093-7 (описание придворных взаимоотнешений Цыси, Гуансюя и др., внешней и внутренней политики императрицы на фоне вторжения европейских держав на территорию Цинской империи и восстания Ихетуаней).
• Книга Анчи Мин «Императрица Орхидея»
• Книга Перл Бак «Женщина-император»
• Фигурирует в серии книг Бориса Бабкина "Ожерелье смерти"
• Книга Чекунов В. В. «Тираны 2 Императрица». ISBN 978-5-906338-11-2, 272 с. АСТ, 2015.

См. также

• Летний дворец (Пекин)

Литература

• Брандт Я. Я. Вдовствующая императрица Цы-си и император Гуан-сюй. Харбин.1909
• Сидихменов В. Я. Маньчжурские правители Китая // М. Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы, 1985
• Перл Бак «Императрица»
• Цзюн Чан Императрица Цыси. Наложница, изменившая судьбу Китая. 1835-1908 - М. :ЗАО Издательство Центрполиграф, 2015. - 575 с.

Ссылки

• [www.passion.ru/s.php/1885.htm Императрица Цыси]
• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/88/ Орхидея из Поднебесной (статья в журнале «Вокруг света»)]
• [zagadki-istorii.ru/vlast-45.html Правительница Поднебесной]

Отрывок, характеризующий Цыси

– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.