Талько-Гринцевич, Юлиан

Юлиан Талько-Гринцевич
Julian Talko-Hryncewicz
Дата рождения:	11 августа 1850(1850-08-11)
Место рождения:	имение Рушканы, Россиенский уезд, Ковенская губерния, Российская империя
Дата смерти:	26 апреля 1936(1936-04-26) (85 лет)
Место смерти:	Краков, II Речь Посполитая
Род деятельности:	антрополог, врач
Направление:	антропология, гинекология

Юлиан Доминикович Талько-Гринцевич (польск. Julian Talko-Hryncewicz; 11 августа 1850, имение Рушканы, Россиенский уезд, Ковенская губерния, Российская империя — 26 апреля 1936, Краков, II Речь Посполитая) — польский антрополог и врач литовского происхождения, один из основателей польской антропологии. Профессор кафедры физической антропологии Ягеллонского университета.

Ранние годы, происхождение и образование

Из древнего польского рода Талько-Гринцевичей герба ИгловК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан), с давних пор осевшего в Литве и владевшего землями в Мариампольском, в Ковенском и Трокском уездах. Родился в родовом имении Рукшаны от отца Доминика Талько-Гринцевич и матери Леокадии, дочери врача Адама Фишера. Вскоре умер его отец, а 2 ноября 1864 года — и мать. Воспитанием сироты занялась его бабка — строгая и набожная Домицена Фишер (урождённая Дворжецкая). После восстания 1863—1864 годов имение Рукшаны было конфисковано российскими властями.

Учился в российской гимназии в Ковно, однако покинул её в шестом классе из-за усилившейся антипольской политики правительства. В 1869 году Юлиан покинул Ковно и направился к дяде Болеславу Фишеру в Петербург. В Петербурге окончил частную гимназию и наследующий год, не сумев поступить в Варшавский университет, поступил в Петербургскую Медицинско-хирургическую Академию. В 1872 году из-за болезни перевёлся на врачебный факультет Киевского университета, который окончил в феврале 1876 года.

После окончания учёбы работал врачом в Звенигородка на Украине, но вскоре решил продолжить образование за границей. Побывал во многих городах Европы (Львове, Кракове, Праге, Париже, Страсбурге, Монако, Вене), параллельно изучая врачебное дело развитых государств. В Париже оказался среди первых учеников Пауля Пьера Брока — основателя современной антропологии. Посещал лекции Брока «о человеке и его культуре» и, впоследствии, очень тепло о нём отзывался. Молодой исследователь был сильнейшим образом впечатлён новой наукой и знаниями полученными в Парижской Антропологической школе.

«Научное путешествие» по Литве

Вернувшись в Звенигородку, исправно исполнял обязанности врача. Именно в это время начались его первые научные изыскания. Печатал статьи о врачебном деле в Варшавской газете «Gazeta Lekarska», публицистические очерки в «Gazeta Warszawska», «Prawda», «Przegląd Tygodniowy». Участвовал в археологических раскопках скифских курганов в Рыжановке (Звенигородский уезд). Именно в Звенигородке начались многолетние исследования в области антропологии. В 1900 году Талько-Гринцевич вынужденно покинул Звенигородку в связи к огромными долгами, оставшимися после смерти родственников.

После отъезда он посетил множество так называемых Кресов и начал позиционировать себя как «кресовый» учёный. Занимался антропологическими исследованиями украинцев, полешуков, «потомков древних Ядзвингов» (ятвягов), белорусов, литовцев, караимов и других народностей, населявших Кресы.

Летом 1891 года, навещая свою двоюродную сестру Юлию Шабуневич (урождённая Талько-Гринцевич), познакомился с её дочерью Кристиной, на которой вскоре и женился. Супружество оказалось счастливым, об этом вспоминал с сердечной откровенностью:

«В жене я нашел верную подругу и товарища по работе, разделяющую со мной печали и радости […], удачи и беды скитальческой жизни».

Сибирь

Имея некоторые связи в Петербурге, Талько-Гринцевич добился своего назначения на должность врача в Троицкосавске в Забайкалье, который привлекал его с точки зрения антропологических исследований".

20 апреля 1892 года Юлиан с женой покинули Литву, заехав предварительно в Варшаву. С целью завести полезные для будущего исследования знакомства, побывали Москве и Иркутске, где были получены ценные инструкции от антропологов Д. Н. Анучина, А. П. Богданова, А. Ивановского, Дм. Клеменца, которые, по утверждению самого Талько-Гринцевича, ответственны «за правильное направление моих работ в Сибири».

Во время пребывания в Сибири (1892—1908) проявлял большую активность в различных областях, врачевал, занимаясь вопросами, связанными с жизнью города, исследовал коренные народы Сибири, активно занимался археологией. С 1899 года по 1908 год работал окружным врачом в Троицкосавске. Был одним из инициаторов создания Кяхтинского краеведческого музея. Возглавлял Троицкосавско-Кяхтинского отделение РГО, открытое в Кяхте 13 июля 1894 года.

Опубликованные статьи и работы были хорошо встречены российской наукой. Географическое общество в Петербурге в 1904 году наградило польского исследователя большой золотой медалью.

Весной 1902 года Талько-Гринцевичу был предоставлен полугодичный отпуск, который он провёл на родине, посещая многие центры польской учёности (Краков, Варшаву и другие). Возвращаясь в Сибирь, посетил Москву, где представил на суд учёной общественности работу «Материалы к антропологии народов Средней Азии», касающуюся бурятов, монголов и тунгусов, за что получил денежную премию и золотую медаль имени Расцветова от Московского общества любителей природы, антропологии и этнографии.

В Сибирь учёный вернулся не в лучшем настроении: после посещения родины жить вдалеке от неё стало ещё труднее. К тому же условия резко ухудшились после начала русско-японской войны. Последние годы пребывания в Сибири омрачились достаточно серьёзной болезнью. В конце мая 1908 года после 16 лет пребывания на чужбине Талько-Гринцевич покинул Троицкосавск.

Кафедра антропологии Ягеллонского университета

Ещё живя в Сибири, Талько-Гринцевич неоднократно получал письма от друзей, которые обещали выхлопотать для него место декана кафедры антропологии в Ягеллонском университете. Кафедра была открыта 12 августа 1908 года стараниями историка и этнолога Карла Подканского, поддержку также оказали Тадеуш Брович, Наполеон Цибульский, Генрих Фердинанд Гойер, Эдвард Янчевский, Владислав Натансон, профессор Людвиг Цвиклинский и Витольд Корытовский. Так Талько-Гринцевич начал преподавательскую деятельность, к которой, по его словам, был совершенно не готов (за 16 лет жизни вдали от родины он уже стал забывать польский язык).

Учёный не оставлял и исследовательскую деятельность. В 1910—1914 годах он собрал обширный материал, касающийся гуралов Подгалья, посвящая этой этнической группе ценные научные труды. Также занимался изучением исторической Литвы, особенно околиц Лиды. Совместно с этнографом и археологом Вандалином Шукевичем исследовали кладбище в местности Ланкишки, представляющее «этнографическую границу народности литовской и белорусской».

Первая мировая война

Война застала супругов в Петербурге. Границы были закрыты, и в австрийский Краков пути не было. При помощи бурятской общественности, которая хорошо знала Талько-Гринцевича, он возглавил Бурятский петроградский лазарет (1915—1917). Когда были организованы Польские высшие курсы, приступил к преподаванию общей антропологии.

28 июля 1917 года супруги перебираются в Киев, где было много поляков. 12 октября 1917 года в Киеве был открыт Польский университетский колледж, и профессор Талько-Гринцевич выступил с рефератом «Киев и польская культура». В новом учебном заведении преподавал антропологию и анатомию. Ночью 26 марта 1918 года им с женой удалось покинуть Киев и добраться до Кракова.

Последние годы

После возвращения в Краков вернулся к преподаванию в Ягеллонском университете. Активно занимался наукой, 3 июня 1918 года прочитал обширный отчёт «О трепанированных черепах XIV—XVI вв. в захоронениях в Ланкишках под Начей на Литве». Организовал факультет антропологии в Университете Стефана Батория в Вильно, однако вскоре вынужден был покинуть Вильно. Уже на пенсии ему было присвоено звание почётного профессора. Исследовал «антропологически восточных белорусов Вязинской гмины в Вилейском повете». Занимался также гуралами, кашубами, татарами, жителями Кракова. В 1927 году была издана его работа «Современные краковьяки. Антропологические изучения […]», принесшая Талько-Гринцевичу награду президента Кракова Кароля Ролле.

В последние годы жизни силы профессора пошли на убыль. Юлиан Талько-Гринцевич умер 26 апреля 1936 года, похоронен на Раковецком кладбище. Его жена Кристина Анна Ирена Талько-Гринцевич умерла 17 января 1939 года в возрасте 76 лет, похоронена рядом с мужем.

Автор трудов

• В 1898—1905 годах опубликовал около 300 статей в Трудах Троицкосавско-Кяхтинского отделения РГО.
• «Народы Центральной Азии». 1908 год. Издано на польском языке.
• После 1908 года продолжал писать статьи для Трудов Троицкосавско-Кяхтинского отделения РГО.

Литература

• Митыпова Г. С. О возможном пребывании Ю. Д. Талько-Грынцевич в должности старшего врача Бурятского петроградского лазарета в годы Первой мировой войны // Музей истории Бурятии. Сборник статей. — Улан-Удэ, 1999.
• Эйльбарт Н. В. Юлиан Доминикович Талько-Грынцевич — исследователь Забайкалья, 1850—1936 / Н. В. Эйльбарт; Отв. ред. д-р ист. наук М. В. Константинов; Российская академия наук. — М.: Наука, 2003. — 168 с. — (Научно-биографическая литература). — ISBN 5-02-006469-6. (обл.)

Ссылки

• Андрей Ян. [www.infpol.ru/news/664/40343.php «Врач бедных» и любитель древности] // Информ Полис-онлайн. 17 августа 2010.  (Проверено 17 августа 2010)

См. также

• Кяхтинский краеведческий музей
• Ильмовая падь
• Оргойтон
• Дырестуйский Култук

Отрывок, характеризующий Талько-Гринцевич, Юлиан

В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.