Карабчиевский, Юрий Аркадьевич

Юрий Карабчиевский
Род деятельности:	поэт, прозаик, литературовед, литературный критик, эссеист
Годы творчества:	1955—1992
Язык произведений:	русский

Ю́рий Арка́дьевич Карабчие́вский (14 октября 1938, Москва — 30 июля 1992, там же) — русский поэт, прозаик и литературный критик-эссеист. Отец израильского журналиста и писателя Аркана Карива и Дмитрия Карабчиевского, художника.

Биография

Родился в Москве, жил в коммунальной квартире на улице Потылиха, учился в школе № 78. Окончил Московский приборостроительный техникум и энергетический институт по специальности автоматика и вычислительная техника. Работал в биологических и медицинских лабораториях, а с 1974 по 1989 год — рабочим по ремонту электронных приборов на заводе «Эталон».

Как поэт дебютировал в 1955 году в газете «Московский комсомолец». За последующие десять лет смог напечатать в различных изданиях всего четыре стихотворения (одно из них — в журнале «Юность», за 1961 г.). А затем до 1988 года Карабчиевский печатался только в русских изданиях на Западе (журналы «Грани» (Германия), «Вестник РХД» (Париж), «Время и мы», «22» (Тель-Авив) и др.).

Я родился в 1938 году, москвич, вечный и постоянный. Технарь — тоже постоянный, с детства. Почти всю жизнь литература и техника были для меня параллельными занятиями, только за одно платили, за другое — нет. …В середине 60-х годов опубликовал здесь несколько стихотворений. На этом все, едва начавшись, кончилось. Вернее так: после Праги, после 68-го года, я сам решил, что все здесь для меня кончилось, и 20 лет не публиковался, до 1988 года.

В 1974 году последовала первая публикация Юрия Карабчиевского за границей: эссе «Улица Мандельштама» — в «Вестнике РХД». В сокращённом виде оно было напечатано в «Юности» только после «Перестройки» в 1991 году.

Начиная с 1974 года, писал прозу и всякую прочую филологию. Публиковался во многих западных журналах: «Грани», «Время и мы», «22», «Страна и мир». У нас — в альманахе «Метрополь». До осени 1989 года (15 лет) работал наладчиком на заводе, занимался ремонтом электронной аппаратуры. Так что я совсем недавно перешел на вольные литературные хлеба.

В 1979 году Карабчиевский по приглашению Андрея Битова принял участие в составлении независимого альманаха «Метрополь» и после шумного политического «метропольского» скандала, связанного с появлением не санкционированного госцензурой альманаха, получил как бы негласный статус писателя-диссидента с международной известностью — соответственно прессинг КГБ стал гораздо мягче, а в либеральных литературных кругах возник интерес к творчеству Карабчиевского. Но настоящую известность — сначала на Западе, а потом в СССР — принесла ему книга «Воскресение Маяковского». Она вышла в издательстве «Страна и мир» в 1985 году в Мюнхене.

В 1986 году в Париже книга была удостоена премии имени В. Даля. Решение об этом парижским жюри — в составе И. Иловайской, М. Геллера, Ж. Нива, Н. Струве и под председательством В. Некрасова — было, по сообщению журнала «Страна и мир», принято единогласно.

— В «Незабвенном Мишуне» вы описали ваше посещение Лубянки. Какие проблемы были у вас с КГБ?

— «Колпак» я ощущал постоянно до 1986 года. Была непрерывная слежка, часто демонстративная, особенно жестко меня «вели» до появления «Метрополя». Для меня «Метрополь» явился легализацией: я-то был никому не известен, а тут присоединился к известной группе литераторов.

Первой после длительного перерыва публикацией Карабчиевского на родине стала короткая рецензия на книгу Арсения Тарковского «От юности до старости» в «Новом мире» (1988, № 5). А немного спустя вышли номера журнала «Литературная Армения» (1988, № 7, 8) с публикацией одного из центральных произведений Карабчиевского — повести «Тоска по Армении». В последующие два-три года ведущие журналы страны («Театр», «Дружба народов», «Октябрь», «Юность» и др.) широко печатали стихи, прозу, эссеистику Карабчиевского. С 1990 года начали выходить его книги. Новое литературное имя было замечено сразу же — о Карабчиевском писали Лев Аннинский, Наталья Иванова, Ал. Михайлов, Леонид Бахнов, Леонид Баткин и другие; Карабчиевского стали приглашать на литературные вечера и встречи с читателями, им заинтересовались российские СМИ, в прессе появились интервью и беседы с ним.

В 1990 году эмигрировал в Израиль, в 1992 вернулся в Россию. Умер в Москве 30 июля 1992 года, приняв летальную дозу снотворного. Похоронен на Востряковском кладбище.

Цитаты

Мой идеал — предельно близкий разговор с читателем.

Произведения

Поэмы

• «Юбилейная прелюдия» (1969)
• «Осенняя хроника» (1970)
• «Элегия» (1972)

Романы и повести

• «Утро и вечер» (1976)
• «[magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/zilbe.html Жизнь Александра 3ильбера]» (1975)
• «[magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/toska.html Тоска по Армении]» (1976)
• «[magazines.russ.ru/novyi_mi/portf/karab/index.html Воскресение Маяковского]» (1983); [www.vtoraya-literatura.com/publ_808.html Первое издание, 1985].
• «[magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/misha.html Незабвенный Мишуня]» (1986)
• «[magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/vesna.html Каждый раз весной]» — над этой повестью автор работал до последних дней

«Тоска по дому» (1991)

Литературно-критические эссе

• «Улица Мандельштама» (1970)
• «Товарищ надежда» (1975)
• «И вохровцы и зеки» (1975)
• «В поисках уничтоженного времени» (1987) и другие.
• [magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/esse/tochka8.html «Точка боли» (О романе Андрея Битова «Пушкинский дом»)] (1988)

Ссылки

• [magazines.russ.ru/novyi_mi/arhiv/karab/ Страница-архив Ю. А. Карабчиевского в «Русском Журнале»]
• [www.rvb.ru/np/publication/02comm/06/01karabch.htm Юрий Карабчиевский] на сайте «Неофициальная поэзия»
• [www.rvb.ru/np/publication/sapgir3.htm#31 Генрих Сапгир о Карабчиевском]
• [narodknigi.ru/journals/34/arkan_kariv_perevodchik/ О романе Ю. Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера» и книге его сына Аркана Карива «Переводчик»]
• [narodknigi.ru/journals/46/slishkom_chelovecheskoe/ Обзор творчества Юрия Карабчиевского в журнале «Народ Книги в мире книг»]
• [magazines.russ.ru/druzhba/1999/6/batkin.html/ Статья Леонида Баткина о Карабчиевском «Тоска по России»]

Отрывок, характеризующий Карабчиевский, Юрий Аркадьевич

Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.