Яновский, Юрий Иванович

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Юрий Яновский †
Юрій Яновський
Имя при рождении:	Юрий Иванович Яновский
Место рождения:	хутор Маерово, Херсонская губерния, Российская империя ныне Компанеевский район, Кировоградская область
Род деятельности:	прозаик, драматург
Направление:	социалистический реализм, неоромантизм
Жанр:	роман, рассказ
Язык произведений:	украинский
Премии:
Награды:

Ю́рий Ива́нович Яно́вский (1902 — 1954) — украинский советский писатель. Лауреат Сталинской премии третьей степени (1949).

Биография

Главные черты творческой манеры Яновского: торжественно-патетические интонации, тяготение к песенно-ритмичной организации языка. Романтическая манера письма Яновского оказала значительное влияние на развитие украинской прозы XX века.

Путь в литературу

Родился в зажиточной крестьянской семье. До пяти лет жил у деда Миколы, который владел 180 десятинами земли, имел большой дом, роскошный сад. Когда мальчик подрос, его отдали в монастырскую школу, потом в земскую в село Нечаевка. Среднее образование получил в Елисаветградском реальном училище, которое закончил с золотой медалью. Вернувшийся с фронта в 1918 году отец купил в Елисаветграде дом. Это были годы революционного лихолетья: власть в городе менялась чуть ли не каждый месяц. Свист пуль, залитая кровью мостовая стали обычным городским явлением. Юрий участвовал в санитарной дружине, организованной в классе. Эти годы навсегда врезались в память будущему писателю, описаны в повести «Байгород» (1927).

После окончания реального училища Яновский служил в различных учреждениях Елисаветграда: статистическом бюро, рабоче-крестьянской инспекции, управлении народного образования. В 1922 году переехал в Киев. Два года проучился на электромеханическом факультете Киевского политехнического института: собирался стать морским инженером, кораблестроителем. Именно в эти годы начался его путь в большую литературу.

Стихи на русском языке Юрий писал с детства. 1 мая 1922 года в газете «Пролетарская правда» впервые было напечатано русское стихотворение Яновского «Море». На молодого поэта обратил внимание лидер украинских футуристов Михайль Семенко, который посоветовал ему писать на украинском. В 1924 году руководимая Семенко газета «Большевик» напечатала первую украинскую поэму Яновского «Колокол» («Дзвін») и новеллу «А потом немцы убегали» («А потім німці тікали»). Вместе с молодым поэтом Миколой Бажаном Яновский активно включился в футуристическое движение. Вскоре Семенко переехал в столицу — Харьков и вызвал туда Бажана и Яновского. В Харькове вышла первая прозаическая книга писателя — сборник новелл «Мамонтовы бивни» (1925). В 1926—1927 годах Яновский — главный редактор сценарного отдела Всеукраинского фотокиноуправления (ВУФКУ), жил в Одессе, где находилась Одесская кинофабрика — «украинский Голливуд».

Расцвет творчества

В 1927 году Яновский вернулся в Харьков. В 1920-е годы он относился к той харьковской литературной молодёжи, которая группировалась вокруг Миколы Хвылевого, поддерживала его смелые призывы ориентироваться на Европу, прокладывать самостоятельный путь для новой пролетарской литературы. В этом духе написаны лучшие произведения Яновского: повесть «Байгород» (1927), отобразившая юношеские воспоминания писателя о революционном лихолетье, сборник стихов «Прекрасная УТ (Украина Трудовая)» (1928).

Роман «Мастер корабля» (1928) и сборник очерков «Голливуд на берегу Чёрного моря» (1928) написаны на основе материала, собранного Яновским за время работы на Одесской кинофабрике. В романе писатель экспериментирует с формой, пытаясь достичь глубин психологического анализа. Повествование ведётся от имени семидесятилетнего кинорежиссёра То-Ма-Ки (товарищ мастер кино). В повествовании основная сюжетная линия — строительство парусника, необходимого киностудии для съёмок фильма из жизни матроса — переплетается с лирическими и философскими отступлениями, написанными как от имени основного повествователя, так и в виде писем его сыновей, коллег, любовницы. Постепенно автор приходит к выводу, что искусство и жизнь тесно переплетёны, их невозможно отличить друг от друга, сама жизнь должна строиться по принципу произведения искусства, и тогда она будет прекрасной. Критика неоднозначно восприняла это произведение: невозможно было не заметить его высокую художественность и философскую направленность, но, с другой стороны, в романе отсутствовал обязательный герой-пролетарий и прямолинейная мораль.

В романе «Четыре сабли» (1930) Яновский вновь после «Байгорода» обратился к событиям на Украине в период революции и Гражданской войны. Впервые писатель применил технику романа в новеллах. Произведение состоит из четырёх практически самостоятельных частей с общей идеей, посвящённых четырём героям (Шахраю, Остюку, Галату и Марченко), каждый из которых представляет одну из противостоящих в революции сил. Манера письма, по определению самого Яновского, — песенная. В этом романе он ещё дальше отошёл от реализма к неоромантизму. Персонажи предстают как герои народных песен, дум, эпоса. На этот раз советская критика однозначно негативно высказалась против писателя, его обвинили в «националистическом романтизме». Печатание романа в журнале было прервано.

Над украинской интеллигенцией с 1932 года начали сгущаться тучи. Яновский написал ортодоксально-революционную пьесу «Завоеватели» (1932). Самоубийство Миколы Хвылевого в мае 1933 года нанесло Яновскому глубокую психологическую травму. В тяжёлой обстановке начавшихся репрессий Яновский написал роман «Всадники» (1935) — своеобразное повторение романа «Четыре сабли». Роман также построен по принципу романа в новеллах. Он состоит из восьми самостоятельных новелл. Герои становятся более приземлёнными — это уже не эпические герои, они получают чёткую политическую характеристику (большевик, петлюровец, деникинец, махновец). Наиболее ярко идея романа выведена в первой новелле «Двойной круг», рисующей противостояние внутри одной семьи Половцев. В результате кровавой войны все братья гибнут, побеждает большевик Иван. Но несмотря на идеологическую правильность сюжета (есть здесь и большевистский комиссар, и руководство партии), просматривается неутешительный вывод самого писателя: семья, в которой братья убивают друг друга, обречёна на гибель.

Роман «Всадники» был благосклонно принят официальной властью и критикой. Положительный образ «правильного» писателя укрепляется после написания Яновским к 20-летию Октябрьской революции трагедии «Дума о Британке» В 1939 году переехал в Киев, где получил пост главного редактора журнала «Украинская литература» (с 1946 — «Отчизна»).

Поздний период творчества

Во время Великой Отечественной войны Яновский вместе с редакцией журнала находился в эвакуации в Уфе. По возвращении в Киев развернул работу по укреплению редакции, участвовал в Нюрнбергском процессе в качестве наблюдателя (сборник «Письма из Нюрнберга», 1946), писал и публиковал новый роман «Живая вода» (1947), посвящённый войне и послевоенному восстановлению.

В этот момент писатель внезапно получил жестокий удар. Приехавший в Киев новый первый секретарь ЦК КП(б)У Л. М. Каганович обрушился с беспощадной критикой на Яновского и как редактора, и как автора романа «Живая вода». Его обвиняли в национализме, мещанско-обывательских взглядах, публикации аполитичных, порочных и ошибочных произведений. Разгром Яновского закрепился специальным постановлением ЦК КП(б)У «О журнале „Отчизна“» (1947). Яновский был изгнан с поста редактора и остался без средств к существованию.

В 1948 году Яновский в очередной раз был вынужден каяться, на этот раз с помощью сборника «Киевские рассказы», рисующего героизм и мужество советских людей в годы войны; особо подчёркивалась роль партии и лично Сталина в достижении Победы. Покаяние было принято. В последние годы жизни работал над исправлением романа «Живая вода», работа шла тяжело — писателю трудно было уродовать своё произведение. Сокращённый в два раза текст под названием «Мир» был опубликован уже после смерти писателя в 1956 году.

В феврале 1954 года состоялась премьера последней пьесы Яновского «Дочь прокурора». 25 февраля 1954 года писатель скончался. Похоронен в Киеве на Байковом кладбище.

Жена — актриса театра Леся Курбаса «Березиль» Тамара Юрьевна Жевченко (1908—1958).

Книги Яновского переведёны на русский язык и многие иностранные языки.

Награды и премии

• Сталинская премия третьей степени (1949) — за сборник «Киевские рассказы»
• орден Трудового Красного Знамени (1939)

В 1972 году в с. Нечаевка был открыт мемориальный музей Юрия Яновского.

В учебную программу для средних школ на Украине включено изучение романа «Четыре сабли» и отдельных новелл из романа «Всадники».

Сочинения

Романы

• Байгород (Байгород, 1927).
• Мастер корабля (Майстер корабля, 1928).
• Четыре сабли (Чотири шаблі, 1930; полностью опубликован в 1983).
• Всадники (Вершники, 1935).
• Живая вода (Жива вода, 1947); вторая редакция — Мир (Мир, 1956).

Сборники новелл

• Мамонтовы бивни (Мамутові бивні, 1925).
• Кровь земли (Кров землі, 1927).
• Короткие истории (Короткі історії, 1940).
• Земля отцов (Земля батьків, 1944).
• Киевские рассказы (Київські оповідання, 1948) — Сталинская премия (1949).
• Новая книга (Нова книга, 1954).

Поэзия

• Прекрасная УТ (Украина Трудовая) (1927).

Драматургия

• Завоеватели (Завойовники, 1931).
• Дума о Британке (Дума про Британку, 1937).
• Потомки (Потомки, 1939).
• Сын династии (Син династії, 1942).
• Райский лагерь (Райський табір, 1952).
• Дочь прокурора (Дочка прокурора, 1954).

Киносценарии

• Сумка дипкурьера (1927).
• Связной подполья (1951).
• Николай Гоголь (1952).
• Павел Корчагин (1953).

Сборники очерков

• Голливуд на берегу Чёрного моря (Голівуд на березі Чорного моря, 1928).
• Письма из Нюрнберга (1946).

Издание сочинений

• Твори у п’яти томах. — Київ, 1958—1959.
• Твори у п’яти томах. — Київ, 1982—1983.
• Собрание сочинений в трёх томах. — М., 1960.

Экранизации

• «Всадники» (СССР, 1939, режиссёр Игорь Савченко).
• Киевская соната (СССР, 1962, режиссёр Антон Тимонишин ).
• «Дума о Британке» (СССР, 1969, режиссёры Игорь Ветров, Николай Винграновский).

Ссылки

• [www.ukrlit.vn.ua/biography/yanovski.html Юрій Яновський] (укр.)
• [ua-lib.ru/books/book.php?id=129 Произведения Юрия Яновского на украинском языке]

Отрывок, характеризующий Яновский, Юрий Иванович

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.