Юри, Гарольд Клейтон

Гарольд Клейтон Юри
англ. Harold Clayton Urey
Дата рождения:	29 апреля 1893(1893-04-29)
Место рождения:	Уолкертон, Индиана, США
Дата смерти:	5 января 1981(1981-01-05) (87 лет)
Место смерти:	Ла-Холья, Сан-Диего, Калифорния, США
Страна:	США США
Научная сфера:	физическая химия, физика
Место работы:	Университет Копенгагена, Университет Джонса Хопкинса, Колумбийский университет, Чикагский университет
Альма-матер:	Университет Монтаны, Калифорнийский университет в Беркли
Научный руководитель:	Гилберт Ньютон Льюис
Известные ученики:	Стэнли Ллойд Миллер
Награды и премии:	Нобелевская премия по химии (1934) Медаль Пристли (1973)

Га́рольд Кле́йтон Ю́ри (англ. Harold Clayton Urey; 29 апреля 1893, Уолкертон — 5 января 1981, Ла-Холья, Сан-Диего) — американский физик и физикохимик. Пионер в области исследования изотопов, за открытие одного из которых — дейтерия — был награждён Нобелевской премией по химии в 1934 году. Позже перешёл к изучению эволюции планет.

Молодость

Гарольд Клейтон Юри родился 29 апреля 1893 года, в Уолкертоне, штат Индиана, в семье Самуэля Клейтон Юри, школьного учителя и священника церкви Бретена, и его жены Коры Ребекки (урожденной Рейноель). У него был младший брат, Кларенс, и младшая сестра, Марфа. Семья переехала в Глендору, Калифорния, но вернулась в Индиану, чтобы жить с овдовевшей матерью Коры, когда Самуил серьезно заболел туберкулезом. Он умер, когда Юри было шесть лет.

Юри получил образование в начальной школе амишей, которую он окончил в возрасте 14 лет. Затем он учился в средней школе Кендалвилл, штат Индиана. После её окончания в 1911 году он получил сертификат учителя из колледжа Эрлхем, и преподавал в небольшой школе в Индиане. Позже он переехал Монтану, где тогда жила его мать, и продолжал преподавать там. Юри поступил в Университет Монтаны в 1914 году, где получил степень бакалавра по зоологии в 1917 году. После вступления Соединенных Штатов в Первую мировую войну, Юри перешел на военную работу в «Barrett Chemical Company» в Филадельфии, производившую ТНТ. После окончания войны, он вернулся в университет Монтаны в качестве репетитора по химии.

Академическая карьера требовала степень доктора, поэтому 1921 году Юри начал работать над докторской диссертацией в Университете Калифорнии, Беркли, где он занимался термодинамикой под руководством Гилберта Н. Льюиса. Его первая диссертация был на тему ионизации паров цезия. В работе он столкнулся с определенными трудностями; в это же время индийский физик опубликовал более полную статью на ту же тему. После этого Юри написал диссертацию на тему ионизированных состояний идеального газа, которая впоследствии была опубликована в «Astrophysical Journal». После защиты диссертации в 1923 году Юри получил стипендию Американо-скандинавского фонда для обучения в институте Нильса Бора в Копенгагене, где он встретил Вернера Гейзенберга, Ганса Крамерса, Вольфганга Паули, Георга фон Хевеши и Джона Слейтера. В завершение своего пребывания, он отправился в Германию, где познакомился с Альбертом Эйнштейном и Джеймсом Франком.

По возвращении в США, Юри получил предложение стипендии от Национального исследовательского совета на работу Гарвардском университете, а также получил предложение стать научным сотрудником в университете Джона Хопкинса. Он выбрал последнее. До вступления в должность, он поехал в Сиэтл, штат Вашингтон, чтобы навестить свою мать. По дороге он остановился в городе Эверетт, штат Вашингтон, где жила его знакомая Кейт Даум. Кейт представила Юри сестре, Фриде. Юри и Фрида вскоре обручились. Они поженились в доме её отца в Лоуренсе, штат Канзас, в 1926 году. У пары было четверо детей: Гертруда Бесси (Элизабет), родилась в 1927 году; Фрида Ребекка, родилась в 1929 году; Мэри Элис, родилась в 1934 году; и Джон Клейтон Юри, родился в 1939 году.

В Университете Джона Хопкинса Юри и Артур Руарк написали «Atoms, Quanta and Molecules» (1930), один из первых английских трудов по квантовой механике и её приложениям к атомным и молекулярным системам. В 1929 году Юри стал адъюнкт-профессором химии в Колумбийском университете, где сотрудничал с Рудольфом Шёнхеймером, Дэвидом Риттенбергом и T.И. Тейлором.

Дейтерий

Примерно в это же время Уильям Джиок и Геррик Джонсон в Университете Калифорнии обнаружили стабильные изотопы кислорода. В то время изотопы были недостаточно хорошо изучены; Джеймс Чедвик открыл нейтрон только в 1932 году. Две системы использовались для их классификации — основанные на химических и физических свойствах. Последние определялись с помощью масс-спектрографа. Поскольку было известно, что атомный вес кислорода почти точно в 16 раз тяжелее водорода, Раймонд Бирге, и Дональд Менцель предположили, что водород также состоял больше чем из одного изотопа. На основании разности между результатами двух методов, они предсказывали, что только один атом водорода из 4500 являлся тяжелым изотопом.

В 1931 году Юри занялся его поиском. Юри и Джордж Мерфи рассчитали из серий Бальмера, что тяжелый изотоп должен иметь линии красного смещения от 1,1 до 1,8 ангстрем. Юри имел доступ к спектрографу с решеткой в 6,4 метра — чувствительному прибору, который был недавно установлен в Колумбии и был способен решать серии Бальмера. Он имел разрешение 1 Å на миллиметр, таким образом, на этом устройстве разница была около 1 мм. Но так как только один атом из 4500 был тяжелым, линия на спектрографе была очень слабой. Поэтому Юри решил отложить публикацию своих результатов, пока не получит более убедительных доказательств, что это был именно тяжелый водород.

Юри и Мерфи рассчитали из модели Дебая, что тяжелый изотоп будет иметь немного более высокую температуру кипения чем легкий. Путём тщательного прогрева пяти литров жидкого водорода можно дистиллировать до одного миллилитра, который будет обогащен тяжелым изотопом в 100—200 раз. Чтобы получить пять литров жидкого водорода они отправились в криогенную лабораторию в Национальном бюро стандартов в Вашингтоне, округ Колумбия, где Фердинанд Брикведде, с которым Юри был знаком в Университете Джона Хопкинса.

Первый образец, который послал Брикведде испарялся при 20 К при давлении в 1 стандартную атмосферу (100 кПа). К их удивлению, не было никаких признаков обогащения. Брикведде затем получил второй образец испарявшийся при 14 К при давлении рт.ст. (7,1 кПа). У этого образца бальмеровские линии для тяжелого водорода были в семь раз интенсивнее. Статья, объявляющая об открытии того, что мы сейчас называем дейтерием была опубликована совместно Юри, Мерфи, и Брикведде в 1932 году. Юри был награждён Нобелевской премией по химии в 1934 году «за открытие тяжелого водорода». Он цермонию в Стокгольме, присутствовать при рождении своей дочери Мэри Элис.

Работая с Эдвардом У. Уошборн из бюро стандартов, Юри впоследствии обнаружил причину аномалии образца. Водород Брикведде отделялся от воды путём электролиза, в результате чего образец оказывался обеднен. Кроме того, Фрэнсис Уильям Астон сообщил, что его расчетное значение для атомного веса водорода было неверным, тем самым опровергая исходное обоснование Бирге и Менцеля. Открытие дейтерия, тем не менее, оставалось.

Юри и Уошборн пытались использовать электролиз для создания чистой тяжелой воды. С помощью приближения Борна-Оппенгеймера, Юри и Дэвид Риттенберг рассчитали свойства газов, содержащих водород и дейтерий. Они расширили эксперименты до обогащения соединений углерода, азота и кислорода которые могут быть использованы в качестве индикаторов в биохимии, в результате чего появился совершенно новый способ изучения химических реакций.

Юри основал журнал по физхимии в 1932 году, и был его первым редактором, служа в этом качестве до 1940 года. Юри опубликовал статью для журнала «The Scientific Monthly» Ирвинга Ленгмюра, который изобрел водородную сварку в 1911 году с использованием 300—650 вольт электричества и вольфрамовых нитей, и получил Нобелевскую премию 1932 года по химии за работы в области химии поверхностей.

В Колумбии, Юри возглавлял университетскую федерацию за демократию и интеллектуальную свободу. Он поддерживал идеи атлантизма и призывы Кларенса Штрайта создать федерацию крупных мировых демократий, выступал в поддержку республиканской стороны в гражданской войне в Испании. Он был одним из первых противников германского нацизма и помогал ученым-беженцам, в том числе Энрико Ферми, помогая им найти работу в Соединенных Штатах и адаптироваться к жизни в новой стране.

Манхэттенский проект

Когда вторая мировая война вспыхнула в Европе в 1939 году, Юри был признанным мировым экспертом по разделению изотопов. До тех пор отделение включало только легкие элементы. В 1939—1940 годах Юри опубликовал две работы по разделению тяжелых изотопов, в которых он предложил центробежную сепарацию. Это приобрело большое значение в связи с мнением Нильса Бора, что уран-235 может быть сепарирован, потому что считалось «очень сомнительным, может ли быть создана цепная ядерная реакция, без отделения урана-235 от остальной части урана». Юри начал интенсивные исследования по обогащению урана. Помимо центробежной сепарации, Джордж Кистяковский предположил возможность использования метода газовой диффузии. Третьей возможностью была термодиффузия. Юри координировал все научно-исследовательские работы по разделению изотопов, в том числе попытки получения тяжелой воды, которая могла быть использована в качестве замедлителя нейтронов в ядерных реакторах.

В мае 1941 года, Юри был назначен в исполнительский комитет S-1, который курировал проекты по урану в рамках отдела научных исследований и развития. В 1941 году Юри и Джордж В. Пеграм возглавляли дипломатическую миссию в Англию, чтобы установить сотрудничество по разработке атомной бомбы. Британцы были сторонниками газовой диффузии, но было ясно, что как газовый, так и центробежный методы сталкивались с большими техническими трудностями. В мае 1943 года, когда Манхэттенский проект набрал обороты, Юри стал главой военной лаборатории заменителей сплавов в Колумбии, которая отвечала за тяжелую воду и все процессы по обогащению изотопов, кроме электромагнитного процесса Эрнеста Лоуренса.

Первые сообщения о центробежном методе показывали, что он не был столь эффективным, как предсказывалось . Юри предположил, что вместо прямоточной системы можно использовать более эффективную, но технически более сложную противоточную систему . К ноябрю 1941 года технические препятствия казались достаточно большими для отказа от процесса. Противоточные центрифуги были разработаны после войны, и сегодня являются предпочтительным методом во многих странах.

Газовый процесс диффузии оставался более обнадеживающим, хотя тоже имел технические препятствия, требующие преодоления. К концу 1943 года над газовой диффузией на Юри работало свыше 700 человек. Этот процесс включал сотни каскадов, в которых агрессивный гексафторид урана диффундировал через газообразные барьеры, становясь все более и более обогащенным на каждом этапе. Одной из основных проблем было нахождение соответствующей оснастки для насосов, но, безусловно, самая большая трудность заключалась в построении соответствующего диффузионного барьера. Строительство огромного завода газовой диффузии K-25 шло полным ходом, прежде чем подходящий барьер стал доступен в необходимых объёмах в 1944 году. В качестве запасного варианта Юри отстаивал термодиффузию.

Обессиливший от проекта, Юри покинул его в феврале 1945 года, передав свои обязанности Джону Р. Даннингу. Завод К-25 начал производство в марте 1945 года и когда ошибки были исправлены, завод работал с примечательной эффективностью и экономичностью. Вначале уран подавали на завод жидкой тепловой диффузии S50, затем на газовую диффузию завода K-25, и, наконец, на завод электромагнитного разделения Y-12; но вскоре после окончания войны заводы теплового и электромагнитного разделения были закрыты, и разделение выполнялось K-25 в одиночку. Наряду с его близнецом, К-27, построенным в 1946 году, он стал главным заводом по разделению изотопов в начале послевоенного периода. За работы над Манхэттенским проектом Юри был награждён руководителем проекта, генерал-майором Лесли Р. Гровсом-мл. медалью за заслуги. .

Послевоенные годы

После войны Юри стал профессором химии в Институте ядерных исследований, а затем профессором химии в Университете Чикаго в 1952 году. Он не стал продолжать свои довоенные исследования с изотопами. Однако, применяя знания, полученные с водородом и кислородом, он понял, что фракционирование между карбонатами и водой для кислорода-18 и кислорода-16 будет уменьшаться с коэффициентом 1,04 от 0 до . Отношение изотопов затем может быть использовано для определения средних температур, при условии, что измерительное оборудование достаточно чувствительно. В состав группы входил его коллега Ральф Буксбаум. Экспертиза белемнита затем показала летние и зимние температуры, которые были пережиты им в течение четырёх лет. За это новаторское палеоклиматическоое исследование Юри был удостоен медали Дня Артура Л. Геологического общества Америки и медалью Гольдшмидт геохимического общества.

Юри активно выступал против билля Май-Джонсона 1946 года, потому что он боялся, что это приведет к военному контролю ядерной энергии, но поддерживал и боролся за билль МакМэхона, который заменил его, и, в конечном итоге, создал комиссию по атомной энергии. Приверженность Юри к идеалу мирового правительства появилась ещё до войны, но возможность ядерной войны сделала её только более актуальной в его представлениях. Он проводил лекции против войны и участвовал в дебатах в конгрессе относительно ядерных проблем. Он публично выступал от имени Итель и Юлиуса Розенберга, и даже был вызван отвечать перед Комитетом по антиамериканской деятельности.

Космохимия и эксперимент Миллера-Юри

В более позднем возрасте Юри помогал разрабатывать область космохимии и ему приписывают само создание термина. Его работы по кислороду-18 привели его к разработке теории о распространенности химических элементов на Земле и об их содержании и эволюции в звездах. Юри подытожил свои работы в труде «Планеты: их возникновение и развитие» (1952). Юри предположил, что ранняя атмосфера Земли, вероятно, состояла из аммиака, метана и водорода. Один из его чикагских аспирантов, Стэнли Л. Миллер, показал в эксперименте Миллера-Юри, что, если такая смесь подвергается воздействию электричества и воды, то она может образовывать аминокислоты, обычно считающиеся строительными блоками жизни.

• Miller-Urey experiment-en.svg

  Эксперимент Миллера-Юри.

Юри провел год в качестве приглашенного профессора в Оксфордском университете в Англии в 1956—1957 годах. В 1958 году он достиг пенсионного возраста Университета Чикаго (65 лет), но он принял должность профессора в новом университете Калифорнии, Сан-Диего (UCSD), и переехал в город Ла-Хойя. Впоследствии там же он был сделан почетным профессором с 1970 по 1981 года. В университете Юри помог создать естественнонаучный факультет. Он был одним из членов-учредителей химической школы при UCSD, которая была создана в 1960 году, вместе со Стэнли Миллером, Хансом Зюсс, и Джимом Арнольдом.

В конце 1950-х и начале 1960-х годов, космическая наука стала актуальной областью исследований в результате запуска Спутника-1. Юри помог убедить НАСА сделать приоритетом беспилотные зонды к Луне. Когда Аполлон 11 вернулся с образцами пород Луны, Юри исследовали их в лунной приемной лаборатории. Образцы подтверждали утверждение Юри о том, что Луна и Земля имеют общее происхождение. Во время работы в UCSD, Юри опубликовал 105 научных работ, 47 из них на лунную тематику. Когда его спросили, почему он продолжал работать так усердно, он пошутил: «Ну, вы же знаете, что я уже не на должности».

Личные качества, награды, память

Юри увлекался садоводством, выращиванием орхидей. Он умер в Ла-Хойя, Калифорния, и был похоронен на кладбище «Fairfield» в округе ДеКлаб, штат Индиана. Кроме Нобелевской премии, он также был награждён:

• 1934 — Премия Уилларда Гиббса Американского химического общества
• 1940 — Медаль Дэви Лондонского королевского общества
• 1943 — Медаль Франклина Института имени Франклина
• 1950 — Силлимановская лекция
• 1957 — Медаль и премия Гутри
• 1961 — Премия Гамильтона Колумбийского университета
• 1962 — Медаль Лоуренса Смита (англ.) Национальной академии наук США
• 1964 — Медаль Парижского университета
• 1964 — Национальная научная медаль США
• 1966 — Золотая медаль Королевского астрономического общества
• 1969 — Медаль Леонарда (англ.) Американского метеоритного общества (англ.)
• 1969 — Медаль Артура Л. Дэя Американского Геологического общества
• 1972 — Золотая медаль Американского института химиков (англ.)
• 1973 — Медаль НАСА «За выдающиеся научные достижения» (англ.)
• 1973 — Медаль Пристли Американского химического общества

В честь Юри названы лунный ударный кратер Юри (англ.), астероид 4716 Юри (англ.) и премия Юри (англ.), присуждаемая за достижения в области планетологии Американским астрономическим обществом. В Калифорнийском Университете в Сан-Диего была учреждена кафедра Юри, первым руководителем которой был Дж. Арнольд. Также в честь него была названа средняя школа в Уолкертоне, Индиана и здание химического корпуса колледжа Ревелль Калифорнийского Университета в Сан-Диего, Ла-Хойя, Калифорния (истинное название корпуса — «Корпус Фриды и Гарольда Юри», так как комитет по наименованию опасался отказа физика от этой награды, но знал что он не сможет отказать в оказании чести своей жене).

Его кабинет в Колумбийском Университете в Хейвмайер (англ. Havemayer) в настоящее время используется профессором Брусом (англ. Brus) химического факультета. В углу классной доски находится надпись, гласящая «Этот кабинет принадлежал Гарольду Юри, первооткрывателю дейтерия».

Ссылки

• Silverstein Alvin. Harold Urey: the Man who Explored from Earth to Moon. — New York: J. Day, 1970.
• Hewlett Richard G. [www.governmentattic.org/5docs/TheNewWorld1939-1946.pdf The New World, 1939–1946]. — University Park: Pennsylvania State University Press, 1962. — ISBN 0-520-07186-7.
• Arnold, James R, (1995). «[www.nap.edu/readingroom/books/biomems/hurey.html Harold Clayton Urey 1893 - 1981]». Biographical Memoirs (National Academy of Sciences): pp. 363–411. Проверено August 7, 2013.

Литература

• Колчинский И.Г., Корсунь А.А., Родригес М.Г. Астрономы: Биографический справочник. — 2-е изд., перераб. и доп.. — Киев: Наукова думка, 1986. — 512 с.

Отрывок, характеризующий Юри, Гарольд Клейтон

Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.