Дело Бейлиса

Де́ло Бе́йлиса — судебный процесс по обвинению еврея Менахема Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского 12 марта 1911 года.

Обвинение в ритуальном убийстве было инициировано активистами черносотенных организаций и поддержано рядом крайне правых политиков и чиновников, включая министра юстиции Ивана Щегловитова. Местные следователи, считавшие, что речь идёт об уголовном убийстве из мести, были отстранены от дела. Через 4 месяца после обнаружения трупа Ющинского Бейлис, работавший неподалеку от этого места на заводе приказчиком, был арестован в качестве подозреваемого и провёл в тюрьме 2 года.

Процесс состоялся в Киеве 23 сентября — 28 октября 1913 года и сопровождался, с одной стороны, активной антисемитской кампанией, а с другой — общественными протестами всероссийского и мирового масштаба. Бейлис был оправдан. Исследователи считают, что истинными убийцами были скупщица краденого Вера Чеберяк и уголовники из её притона, однако этот вопрос так и остался неразрешённым. Дело Бейлиса стало самым громким судебным процессом в дореволюционной России.

Жертва убийства

Андрей Ющинский (1898 — 12 марта 1911) был внебрачным сыном киевского мещанина Феодосия Чиркова и Александры Ющинской, торговавшей в Киеве грушами, яблоками и зеленью. Отца он не знал: вскоре после его рождения Чирков бросил мать, прожив с ней только два года, и затем был призван на военную службу. В 1905 году Ющинская вышла замуж за переплётчика Луку Приходько.

Мальчик рос без надлежащего надзора, так как его отчим, занятый в своей мастерской, появлялся дома только на субботу и воскресенье. Фактически воспитанием руководила бездетная и относительно зажиточная, владевшая коробочной мастерской тётка, Наталья Ющинская. Она же оплачивала его учёбу: в 8 лет мальчика отдали в «приют», или «детский сад», при церкви св. Феодора на Лукьяновке, а на следующий год — в учительскую семинарию. Сам Андрей был к тётке очень привязан и на вопрос приятеля, любит ли он мать и отчима, отвечал, что больше всего любит тётку. Мальчик выражал желание стать священником («форма нравилась, положение нравилось» — так объяснял его репетитор, псаломщик церкви св. Феодора дьякон Дмитрий Мочуговский, занимавшийся с мальчиком около 9 месяцев) и в 1910 году поступил в Киево-Софийское духовное училище при Софийском соборе.

Мальчика характеризовали как способного, любознательного и смелого. За то, что постоянно ходил по ночам и не боялся темноты, он получил прозвище «домовой»; при этом он «был скрытен, ни с кем не сходился, держался особняком».

Обнаружение трупа

Двенадцатилетний Андрей Ющинский исчез утром 12 марта 1911 года, отправившись в школу. 20 марта в одной из небольших пещер в предместье Лукьяновка игравшими там мальчишками, а конкретно — гимназистом Еланским, было обнаружено его тело, покрытое 47 колотыми ранами, которые были нанесены «швайкой» (большим шилом). Труп был в значительной степени обескровлен. Было установлено, что пещера не является местом убийства.

Труп был в сидячем положении, со связанными руками, в одном белье и единственном чулке. Рядом находились его куртка, кушак, фуражка и тетради, сложенные в трубочку и засунутые в углубление в стене. В кармане тужурки оказался кусок наволочки со следами спермы; впоследствии выяснилось, что этой наволочкой во время убийства мальчику заткнули рот.

Тело было идентифицировано по надписям на кушаке и тетрадях. Экспертиза по состоянию остатков завтрака (борща) в желудке установила, что он был убит через 3—4 часа после приёма пищи, что при известном со слов матери времени последнего завтрака давало время около 10 часов утра 12 марта.

Появление «ритуальной» версии

Версия об употреблении евреями христианской крови в ритуальных целях — «кровавый навет» — существует с древности. В Средние века такое обвинение было распространено в католической Европе, однако уже к XVIII веку практически вышло из употребления. Тем не менее, в России как раз в XIX веке был возбуждён целый ряд подобных дел. Ни по одному из них такое обвинение доказано не было. Тем не менее, оно возникало вновь и вновь и служило катализатором антисемитских настроений.

В первые же дни после обнаружения трупа родственникам убитого, а также прокурору окружного суда, начальнику сыскного отделения и другим должностным лицам стали приходить анонимные письма, в которых утверждалось, что Андрей был ритуально убит евреями, чтобы получить христианскую кровь для изготовления мацы. Во время похорон мальчика распространялись гектографированные прокламации со следующим текстом: «Православные христиане! Мальчик замучен жидами, поэтому бейте жидов, изгоняйте их, не прощайте пролития православной крови!» С этими прокламациями был задержан член черносотенной организации «Союз русского народа» Николай Андреевич Павло́вич, дело против которого, однако, вскоре было прекращено. Одновременно черносотенная пресса сначала в Киеве, а потом и в столицах начала активно муссировать тему «ритуального убийства». Указывали, что мальчик был убит в субботу незадолго до еврейской Пасхи, приходившейся в тот год на 1 апреля.

Розыск проводил начальник Киевского сыскного отделения Евгений Мищук; предварительное следствие осуществлял следователь по особо важным делам Киевского окружного суда Василий Фененко, а наблюдение — прокурор киевского окружного суда Николай Брандорф. Они не отрицали возможность «ритуального» характера убийства, но, проверив, не нашли этому никакого подтверждения. Первоначально основной версией были корыстные мотивы: предполагалось, что отец мальчика, разошедшийся с его матерью, оставил на имя Андрея значительную сумму, поэтому подозрение пало на мать мальчика, его отчима Луку Приходько и на целый ряд других родственников. Александра Приходько была арестована сразу же после возбуждения дела, но затем освобождена; Лука Приходько арестовывался дважды (второй раз — вместе со своим отцом), но также был освобождён. Выяснилось также, что улики против родственников были сознательно сфабрикованы, а признания отчима и дяди были выбиты следствием. Правые открыто заявили, что евреи подкупили полицию, чтобы направить следствие по ложному пути.

С самого начала расследования на его ходе стало сказываться конъюнктурное и дилетантское вмешательство прессы, причем не только реакционно-правой, но демократически-либеральной. Так, версию о причастности родных Ющинского высказал журналист либеральной «Киевской мысли» Семён Барщевский. Когда эта версия оказалась необоснованной, «Киевская мысль» пыталась обвинить в убийстве цыган, стоявших табором неподалеку от места преступления.

Упоминание о «ритуальной» версии в деле появляется впервые только 22 апреля в показаниях Веры Чеберяк, которая по поводу соответствующих разговоров и прокламаций на похоронах заявляет: «Мне и самой теперь кажется, что, вероятно, убили Андрюшу евреи, так как никому не нужна была, в общем, смерть Андрюши. Представить же вам доказательства в подтверждение моего предположения я не могу».

Принятие ритуальной версии следствием

См. также: Кровавый навет в России

Исследователи отмечают, что дело Бейлиса несомненно имело сильную политическую подоплёку. Так Генри Резник пишет, что в условиях политического кризиса 1911 года российским правым нужно было громкое событие для укрепления их позиций и именно поэтому заурядное уголовное убийство начало превращаться в ритуальное дело. Американский историк Ханс Роггер полагает, что нарастание революционного движения в России стало поводом для властей посадить еврея на скамью подсудимых в качестве ритуального убийцы.

В феврале 1911 г. Государственная дума впервые начала обсуждение законопроекта об отмене ограничений в отношении евреев и в первую очередь об отмене черты оседлости, одновременно рассматривался законопроект о введении земства в Западном крае, по которому евреи не имели избирательных прав. Борьба вокруг вопроса о еврейском равноправии была в этот момент чрезвычайно острой и ритуальная версия убийства Ющинского стала ключевым аргументом в антисемитских публикациях.

15 апреля в Киеве состоялось заседание «Союза русского народа» (СРН), на котором было принято решение об активизации мероприятий по обвинению евреев в убийстве Ющинского.

17 апреля на могиле Ющинского члены союза провели панихиду и установили крест; на этот же день они назначили еврейский погром, но после обсуждения вопроса с полицмейстером перенесли его на осень — судя по всему, ввиду предстоящего приезда в Киев царя Николая Второго. В тот же день лидер молодёжной организации «Двуглавый орёл» студент Владимир Голубев, наиболее активный из киевских черносотенцев, обратился к киевскому губернатору с требованием немедленно выселить из Киева до 3000 евреев по указаниям «патриотических» организаций, а получив отказ, явился к первому викарию митрополита киевского епископу Павлу с текстом «челобитной» на высочайшее имя, в которой СРН «всеподданнейше ходатайствовал о выселении из Киева всех евреев, ибо они занимаются исключительно безнравственно-преступными деяниями, не останавливаясь даже перед пролитием крови христианской для своих религиозных надобностей, что и доказывается совершением ими ритуального убийства Андрея Ющинского». Епископ вычеркнул последнюю фразу, заявив, что ритуальный характер убийства не доказан, и в мягкой форме посоветовал оставить идею с петицией. Как пишет доктор исторических наук Сергей Фирсов, «собственно Православная Российская Церковь … ни разу не высказала своей поддержки (или хотя бы „понимания“ — в черносотенном духе) идее о существовании ритуальных убийств у евреев».

В тот же день, 17 апреля, уже петербургская черносотенная газета «Русское знамя» выступила с резкой статьёй о «ритуальном убийстве» Ющинского, обвиняя власти в бездействии при раскрытии этого дела.

На следующий день, 18 апреля, фракция правых в Думе постановила сделать соответствующий запрос министрам юстиции и внутренних дел. Министерство юстиции отреагировало немедленно: в тот же день министр Щегловитов обратился к министру внутренних дел и председателю Совета Министров Петру Столыпину с просьбой обратить на дело Ющинского особое внимание и составил телеграмму в Киев, возложив наблюдение за делом на прокурора Киевской судебной палаты Георгия Чаплинского. Это было началом официальной политизации дела Ющинского. Георгий Чаплинский — поляк, перешедший в православие, всячески демонстрировал свою близость к крайне правым, по отзывам сотрудника, «в своих беседах поражал своим крайним юдофобством и той ненавистью, с какой он говорил об евреях». По свидетельству Василия Фененко, Чаплинский открыто высказывал свою симпатию еврейским погромам.

Проект запроса, подписанный 39 депутатами, первым из которых стал Владимир Пуришкевич, был внесён 29 апреля. Ритуальное убийство утверждалось в нём как факт и приписывалось преступной секте, существующей среди евреев:

Известно ли им (министрам), что в России существует преступная секта иудеев, употребляющая для некоторых обрядов своих христианскую кровь, членами каковой секты замучен в марте 1911 года в городе Киеве мальчик Ющинский? Если известно, то какие меры принимаются для полного прекращения существования этой секты и деятельности её сочленов, а также для обнаружения тех из них, кои участвовали в истязании и убийстве малолетнего Ющинского?

Запрос, однако, был Думой отклонён.

Тогда же Щегловитов командировал в Киев вице-директора 1-го уголовного департамента Александра Лядова, который в начале мая за неделю своего пребывания в городе окончательно направил следствие на «ритуальные» рельсы. По словам Фененко, «Лядов приехал в Киев с готовым мнением; в кабинете прокурора палаты Чаплинского Лядов при мне сказал Чаплинскому, что министр юстиции не сомневается в ритуальном характере убийства, на что Чаплинский ответил, что он очень рад тому, что министр держится такого же взгляда, как и он». Лядов же свёл Чаплинского с лидером организации «Двуглавый орёл» Голубевым, который с этого момента стал оказывать важнейшее влияние на следствие. «С ним (Голубевым) приходилось считаться всему составу киевской администрации; с ним считался и генерал-губернатор», — утверждал бывший директор Департамента полиции Степан Белецкий. По словам Мищука, Союз русского народа выполнял в ходе следствия те функции, которые обычно выполняет прокурорский надзор. Именно Лядов оказывал давление на следственную бригаду, заставляя их принимать и проверять «улики», представляемые черносотенцами.

Однако позиция Щегловитова и Чаплинского противоречила взглядам местных полицейских и следственных чиновников, сильное сопротивление которых им приходилось преодолевать. В результате прокурор Брандорф был отстранён от дела. Одновременно, в начале мая, в Киев был вызван известный сыщик, пристав Николай Красовский, которому было поручено секретное следствие независимо от Мищука. Вскоре после этого, 29 мая, Мищук, который, по его словам, первоначально не исключал ритуальной версии, но по мере расследования пришёл к твёрдому убеждению, что убийство «было совершено преступным миром с целью симулировать ритуальное убийство и вызвать еврейский погром», был также отстранён от дела, а так как, несмотря на это, продолжал розыски — ему была устроена провокация, после чего он был обвинён в подлоге улик и арестован. Розыск сосредоточился в руках Красовского. Ему помогали околоточный надзиратель Кириченко и два сыщика, Выгранов и Полищук, из которых Полищук впоследствии оказался членом Союза русского народа. Красовский вёл себя дипломатично: заявляя черносотенцам и связанным с ними лицам, что не сомневается в ритуальном характере убийства, сам в то же время вёл розыски в направлении, казавшемся ему правильным. Когда это открылось, он также был отстранён от дела (в сентябре) и затем отправлен в отставку. Фененко оставался, но фактически следствие стал направлять командированный из Петербурга следователь по особо важным делам Николай Машкевич, который и стал ключевой фигурой в подготовке «ритуального» процесса. При этом Красовский после жалобы Машкевичу, что черносотенные активисты мешают ему вести расследование, на следующий же день был арестован.

• Csheglovitov.jpg

  И. Г. Щегловитов

• Beilies Affair prosecutor Chaplinsky.jpg

  Г. Г. Чаплинский

• Student Golubev.jpg

  В.С. Голубев

Экспертиза

Предполагалось, что по ритуалу раны должны быть нанесены живой и по возможности находящейся в сознании жертве, а целью имеют источение из неё как можно большего количества крови. Отсюда вытекал ряд квалифицирующих признаков — прижизненность ран и т. п., — которые рассматривались как свидетельство ритуального характера убийства.

Вскрытие, проведённое доктором Карпинским 22 марта (его результаты были немедленно опубликованы в прессе), не отметило никаких свидетельств, позволяющих говорить о ритуальном характере убийства. Результаты вскрытия были признаны неудовлетворительным, и 26 марта была проведена новая экспертиза, профессором Оболонским и прозектором Туфановым. Их предварительные выводы были против «ритуальной» версии. «И первым и вторым вскрытием отвергнуто предположение о сексуальном и ритуальном характере убийства», — сообщал по его следам митрополит Киевский Флавиан. Поскольку черносотенная пресса начала писать, что экспертиза якобы установила ритуальный характер убийства, прокурор Брандорф 15 апреля обратился за разъяснением к Туфанову и получил от него ответ, что «только раны в голову и шею были нанесены при жизни Ющинского, а остальные поранения (уколы), в области груди и сердца, были причинены уже после смерти». На прямой вопрос Чаплинского о ритуальном характере убийства эксперты ответили, что позволяющих предположить это данных у них нет и, скорее всего, оно совершено из мести, однако заявили, что «при дальнейшем развитии следствия они, быть может, и в состоянии будут дать заключение по вопросу о ритуальности этого убийства».

Акт экспертизы был подписан только 25 апреля, то есть через месяц после вскрытия и через неделю после распоряжения Щегловитова. Изложенные в нём выводы носили характер отчётливо в пользу «ритуальной» версии:

Характер орудия и множественность поранений, частью поверхностных, в виде уколов, служат указанием на то, что одной из целей нанесения их было стремление причинить Ющинскому возможно сильные мучения. В теле его осталось не более трети всего количества крови; на белье и одежде имеется ничтожная часть её, а остальная кровь вытекла, главным образом, через мозговую вену, артерию у левого виска и вены на шее. Ближайшей причиной смерти Ющинского послужило острое малокровие от полученных повреждений, с присоединением явлений асфиксии<удушения>. Эти выводы, лёгшие в основу обвинения Бейлиса, были после публикации обвинительного акта единодушно опротестованы российскими и европейскими специалистами, которые указывали, что они противоречат приведённому самими экспертами фактическому материалу: согласно этому материалу, мальчик сначала лишился сознания от удара в голову, затем был придушен, и уже после этого — посмертно или в момент агонии — ему было нанесено большинство ранений. Они в основном носят поверхностный характер и никак не могут свидетельствовать о намерении выточить кровь.

Поиск убийц Андрея Ющинского

Параллельно с подготовкой процесса Чаплинский дал поручение начальнику Киевского жандармского управления полковнику Александру Шределю негласно провести розыск истинных виновников убийства. Аналогичное поручение Шредель имел и от министра внутренних дел Столыпина. Шредель поручил это своему помощнику, подполковнику Павлу Иванову.

Между тем подозрение полиции очень быстро пало на Веру Владимировну Чеберяк (Чеберякову), жену мелкого почтово-телеграфного чиновника Василия Чеберяка и сводную сестру профессионального вора Петра Сингаевского. Полиции Чеберяк была хорошо известна как держательница воровского притона и скупщица краденых вещей; в преступном мире она фигурировала под прозвищами «Чеберячка» и «Верка-чиновница». Накануне убийства, 10 марта 1911 года были арестованы и доставлены в сыскное отделение четыре профессиональных вора, опознанных как постоянные посетители притона Чеберяк; затем в квартире Чеберяк был произведён обыск, в результате которого нашли два револьвера и патроны.

Приходько ранее были соседями Чеберяков, и Андрей Ющинский продолжал поддерживать дружбу с их сыном Женей, своим сверстником. Женя в разговоре со студентом Голубевым поначалу заявил, что Андрей приходил к нему утром 12 марта и они вместе ходили играть в расположенной неподалёку усадьбе Бернера; но затем на допросах он стал от этого отпираться и утверждать, что в последний раз видел Андрея лишь дней за 10 до убийства. Однако после ареста матери, когда контроль над ним ослаб, Женя признался Фененко, что Андрей заходил к нему за порохом (у Андрея было самодельное игрушечное ружьё, и, по словам родных, он как раз накануне убийства был озабочен добычей пороха). Фонарщик Казимир Шаховский показал, что утром 12 марта видел Андрея вместе с Женей у дома Чеберяков, причём Андрей был без книг и пальто, а оставить их, по словам Шаховского, он мог только у Чеберяков. В руках у Андрея Шаховский заметил баночку с порохом. Также полицией был зафиксирован на Лукьяновке слух, что в утро, когда произошло убийство, Андрей в присутствии третьего мальчика во время игры поссорился с Женей; при этом Женя пригрозил сообщить его матери, что Андрей прогулял занятия, а Андрей в ответ — заявить полиции, что мать Жени принимает краденые вещи. Согласно слуху, Женя немедленно сообщил матери об угрозе, и это и послужило причиной убийства.

Подробный ход расследования остаётся неизвестным, так как особое дело по Чеберяк, ссылки на которое есть в документах, не было отыскано уже в 1920-е годы — по-видимому, оно было намеренно уничтожено. К июню следователи уже не сомневались, что Чеберяк является одной из убийц, хотя мотивы убийства оставались неясны — как указывалось, Мищук предполагал провокацию погрома с целью получить возможность безопасно пограбить. 9 июня Чеберяк была арестована жандармским управлением, причём Брандорф рассказывал, что выдал ордер на арест втайне от Чаплинского. Действительно, по рассказу Мищука, Чаплинский выражал ему своё неудовольствие: «Зачем вы мучаете невинную женщину», — и настаивал, чтобы Мищук «не концентрировал розыски в той местности, где был найден труп и где проживает Вера Чеберяк». 13 июля Чеберяк была освобождена по распоряжению Чаплинского, который, в свою очередь, по свидетельству Брандорфа, сделал это распоряжение по категорическому требованию Голубева, заявившего, что Чеберяк принадлежит к «Союзу русского народа». 22 июля она была одновременно с Бейлисом арестована вновь и 7 августа освобождена.

Первое, что она сделала после освобождения, — приехала в больницу, где в окружении сыщиков лежал тяжело больной Женя, и на извозчике перевезла умирающего ребёнка домой. 8 августа Женя умер, через неделю умерла его сестра Валентина. Донесения сыщиков, находившихся в комнате в момент смерти, так описывают последние минуты Жени: в бреду он постоянно повторял: «Андрюша, Андрюша, не кричи! Андрюша, Андрюша, стреляй!» Мать постоянно держала его на руках и, когда он приходил в себя, просила: «Скажи им (агентам), что я по этому делу ничего не знаю», на что Женя отвечал: «Мама, не говори мне про это, мне очень больно».

Ходили упорные утверждения об отравлении, причём черносотенная пресса прямо писала о найденных «медных ядах». При этом Чеберяк и черносотенцы обвиняли в отравлении детей евреев и Красовского, сыщики которого угощали Женю пирожными, в то время как защитники Бейлиса обвиняли Чеберяк; последнего мнения придерживались и некие «компетентные» с точки зрения полиции люди. Вскрытие, в котором принимал участие Туфанов, констатировало в кишечнике дизентерийные палочки и никаких ядов, кроме висмута, которым Женю лечили в больнице от дизентерии. Соседи полагали, что дети заболели из-за того, что после ареста матери с голоду объедались незрелыми грушами. Во всяком случае, Красовский отмечает, что мать пренебрегала больными детьми, забрала из больницы Женю в очень тяжёлом состоянии, вопреки его настояниям, не отправляла девочек — Валю и Люду, также болевшую, но выжившую — в больницу и явно стремилась к тому, чтобы дети умерли.

14 сентября был арестован вор из шайки Чеберяк Борис Рудзинский и тотчас допрошен жандармским подполковником Ивановым по делу Ющинского.

10 ноября Зинаида Малицкая, сиделица винной лавки, располагавшейся прямо под квартирой Чеберяков, заявила Фененко, что 12 марта она услышала из квартиры Чеберяк необычный шум, заставивший её насторожиться. Дверь в квартиру Веры Чеберяк хлопнула, и около двери остановились какие-то люди. Как только дверь захлопнулась, Малицкая услышала лёгкие детские и быстрые шаги от входной двери по направлению к соседней комнате: по-видимому, туда убегал ребёнок. Затем раздались быстрые шаги взрослых людей в том же направлении, затем долетел детский плач, затем писк, и, наконец, началась какая-то возня. Детей Чеберяк дома не было, да и голос ребёнка не был похож на голос детей Чеберяк. «Я и тогда подумала, что в квартире Чеберяк происходит что-то необычное и что-то очень странное… Слышав в то утро в квартире Чеберяк детский плач, мне ясно было, что ребёнка схватили и что-то с ним сделали».

В эти же дни Фененко получил сведения: Чеберяк в связи с арестом Рудзинского очень боится, что следствию станет известно, кто такие «Ванька-рыжий» и «Колька-матросик». Иванов сообщил ему, что это — прозвища двух воров из шайки Чеберяк: Ивана Латышева и Николая Мандзелевского. Латышев находился под стражей, Фененко тотчас допросил его относительно убийства Ющинского и встретил решительный отпор: «На вопросы, бывал ли я у Чеберяковой, я отвечать не желаю, прежде чем вы мне не скажете, в чём вы меня обвиняете, и хотя вы, следователь, мне говорите, что меня ни в чём не обвиняете, я все-таки на вопросы отвечать не желаю». Из этого Фененко заключил, что Латышев к убийству причастен.

20 января Шредель докладывал начальнику Департамента полиции Белецкому, что у него есть «твёрдое основание предполагать, что убийство мальчика Ющинского произошло при участии названной выше Чеберяковой и лишённых прав уголовных арестантов Николая Мандзелевского и Ивана Латышева». Характерно, что это было написано как раз в те дни, когда дело по обвинению Бейлиса в ритуальном убийстве Ющинского было закончено производством и передано в суд.

В дальнейшем круг сообщников Чеберяк определился. В частности, было установлено, что из воров круга Чеберяк 12 марта на свободе в Киеве находились Сингаевский, Рудзинский и Латышев, и они выехали из Киева курьерским поездом в Москву рано утром 13 марта; 16 марта они были задержаны в московской пивной и этапированы в Киев, но вскоре освобождены. Кириченко допросил семью Рудзинского и выяснил, что 12 марта он отсутствовал примерно между 8 и 12 часами утра, а, придя домой после 12 часов, потребовал от матери, чтобы она срочно выкупила его заложенный костюм и выписала его, заявив выехавшим в Ковель.

Всё это дало основания Иванову признать собранные им данные «совершенно достаточным материалом для обвинения в убийстве Ющинского не Менделя Бейлиса, а Веру Чеберяк, Латышева, Рудзинского и Сингаевского», просить Чаплинского о разрешении на арест Чеберяк и Сингаевского (Рудзинский и Латышев уже находились под стражей, причём Латышев 12 июня 1912 года выбросился из окна следовательского кабинета). Чаплинский отказал. Сведения о раскрытии Ивановым убийства Ющинского были сообщены Чаплинским министру юстиции, а полковником Шределем — министру внутренних дел. Оба эти сообщения были проигнорированы. В то же время продолжалась подготовка суда над Бейлисом.

Дело против Бейлиса

Менахем Мендель Бейлис

Менахем Мендель Тевьев (Товиевич) Бейлис (идиш ‏מנחם מענדל בײליס‏‎) родился в 1874 году в Киеве и был сыном глубоко религиозного хасида, но сам к религии был безразличен. Он не соблюдал большинства обрядов и работал по субботам. Отбыв военную службу, 22-летним молодым человеком Бейлис женился и устроился на работу на кирпичном заводе на Подоле, улице Нижне-Юрковской № 2, примерно в 500 метрах от дома на ул. Юрковской № 28, где проживал, стал отцом пятерых детей. Большую часть взрослой жизни он проработал приказчиком на заводе Зайцева, друга его отца. Он получал 50 рублей в месяц, но, оплачивая обучение сына в русской гимназии и имея на содержании многочисленную семью, был весьма беден и работал с утра до позднего вечера. Он находился в хороших отношениях с христианским населением и, в частности, с местным священником. Как пишет Морис Самюэл, его репутация была настолько высока, что во время октябрьского погрома 1905 года к нему пришли местные члены Союза русского народа с уверением, что ему бояться нечего.

Арест Бейлиса

22 июля 1911 года по подозрению в убийстве Ющинского был арестован 37-летний Менахем Мендель Бейлис, на тот момент служивший приказчиком кирпичного завода Зайцева.

По выражению Брандорфа, «первым изобрёл виновность Бейлиса» Голубев. Он обследовал местность и выяснил, что усадьба Бернеров, где было найдено тело, примыкает к еврейскому заводу, приказчиком на котором является Бейлис. Голубев сначала устно заявил Чаплинскому, а потом, на двух допросах 5 и 6 мая, формально показал Фененко под протокол, что вблизи пещеры расположена «усадьба некоего жида Зайцева», в которой проживает «его управляющий, какой-то еврейчик Мендель… Лично моё мнение, что убийство, скорей всего, совершено или здесь, или в еврейской больнице. Доказательств, конечно, этому я представить не могу». По итогам был составлен рапорт Чаплинского Щегловитову: «в бытность в Киеве вице-директора департамента министерства юстиции Лядова к нему явился упомянутый в предыдущем донесении студент Голубев и заявил, что имеет в своём распоряжении существенный материал… Голубев имеет твёрдую уверенность, что Ющинский был убит евреями с ритуальной целью, высказал мнение, что это преступление, скорее всего, было совершено в усадьбе Зайцева, где проживает еврей Мендель…» Рапорт, в свою очередь, был 18 мая доложен царю.

Фонарщик Казимир Шаховский, который на первом допросе показал только то, что видел 12 марта Андрюшу вместе с Женей у дома Чеберяк, а на втором — уже то, что с Чеберяк был дружен Бейлис, 20 июля в присутствии Чаплинского заявил, что прежде «забыл упомянуть об очень важном обстоятельстве», что через несколько дней он спросил Женю, как они погуляли с Андрюшей, и Женя ответил, что им не удалось погулять, так как детей «спугнул в заводе Зайцева недалеко от печки какой-то мужчина с чёрной бородой, а именно Мендель, приказчик заводской усадьбы. Вот почему я и думаю, что в убийстве этом принимал участие этот самый Мендель».

Немедленно вслед за этим Чаплинский распорядился арестовать Бейлиса, а так как у него не было никаких оснований для ареста в обычном порядке, то он попросил начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко задержать Бейлиса в порядке чрезвычайного «Положения об усиленной охране»; отдав это распоряжение, он отправился с докладом к Щегловитову, проводившему отпуск в своём имении в Черниговской губернии. На следующую ночь, с 21 на 22 июля, Бейлис был арестован у себя дома нарядом из 15 жандармских чинов под личным командованием Кулябко. Вместе с ним был задержан и 3 дня содержался в охранном отделении его 9-летний сын Пинхас, друживший ранее с Андрюшей. Когда Чаплинский сообщил об этом следователям, то Фененко отказался привлекать Бейлиса. Брандорф убеждал Чаплинского в невозможности преследования Бейлиса на основании столь сомнительных «улик»; но Чаплинский возразил ему, что «не может допустить, чтобы по „еврейскому“ делу была привлечена в качестве обвиняемой православная женщина». 3 августа Фененко был вынужден выдать ордер на арест Бейлиса после формального письменного приказа Чаплинского. Адвокат Бейлиса Василий Маклаков впоследствии назвал этот арест «капитуляцией власти перед правыми, юстиции перед политикой».

Вслед за показаниями Казимира Шаховского были получены показания его жены Ульяны о том, что нищенка Анна Волкивна рассказала ей, будто, когда Женя Чеберяк, Ющинский и какой-то третий мальчик играли в усадьбе Зайцева, живущий в усадьбе мужчина с чёрной бородой схватил на её глазах Андрюшу и при всех потащил в обжигательную печь. Нищенка, А. В. Захарова, была допрошена и отрицала, что имела с Шаховской такой разговор. Тем не менее, Ульяна продолжала настаивать на своём и в пьяном виде говорила производившему розыск по делу агенту Полищуку, что муж её Казимир 12 марта лично видел, как Бейлис тащил к обжигательной печи Ющинского.

Показания Ульяны Шаховской о разговоре с Волкивной подтвердил 10-летний мальчик Коля Калюжный, который на первом допросе заявил лишь то, что знал Андрюшу, но не входил в его компанию; однако через несколько часов, пообщавшись с Шаховской и сыщиками, он вернулся к следователю и дал новые показания. Следует отметить, что впоследствии, на суде, супруги Шаховские давали путаные и противоречивые показания, из которых, впрочем, следовало, что к ним «лазили» сыщики Выгранов и Полищук, подпаивали их и уговаривали показать на Бейлиса, говоря, что в таком случае им будет награда, а в противном «сошлют на Камчатку»; кроме того, оказалось, что после первых показаний Шаховского избили какие-то люди, видимо связанные с Чеберяк.

Сосед Шаховского и Чеберяк, сапожник Михаил Наконечный, заявил Красовскому: Шаховский говорил ему, что «пришьёт» Бейлиса к делу, так как Бейлис жаловался на него сыщикам, что он ворует заводские дрова.

Таковы были улики, остававшиеся единственными уликами против Бейлиса вплоть до ноября, когда было сделано заявление Козаченко.

• House of Beilis.jpg

  Дом Бейлиса

• Beils family2.jpg

  Бейлис в кругу семьи

• Beilis arrest.jpg

  Бейлис под стражей

Показания Козаченко

Письмо Бейлиса жене

«Дорогая жена, человек, который отдаст эту записку, сидел со мной вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его, как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся, он может тебе очень много помочь в деле моём. Скажи ему, кто на меня ещё показывает ложно. Иди с этим господином к г. Дубовику . Почему никто не хлопочет! Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он проживает Мариинско-Благовещенская, 30. Он хочет меня защищать бесплатно, я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно никто не хлопочет, всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает что я честный человек. Я чувствую, что я не выдержу в тюрьме, если мне придётся ещё сидеть. Если этот человек попросит от тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтобы меня взяли на поруки под залог… Это враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отомщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить. Городовой свидетель, что они отгораживались; желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным кланяюсь. Г. Дубовику, г. Заславскому передай поклон. Пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября». Текст написан рукой одного из заключённых, приписка рукой Бейлиса: «Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этот человек можно надеичи как и сам»

В ноябре 1911 года следствие (реальное) резко продвинулось вперёд: дала показания Малицкая. Эти показания по значимости перевешивали те сомнительные улики, которые имелись против Бейлиса. Однако немедленно вслед за этим, 23 ноября, сделал своё заявление Иван Козаченко, и это заявление стало третьей после показаний Казимира и Ульяны Шаховских уликой против Бейлиса.

Одним из сокамерников Бейлиса был сотрудничающий с полицией Иван Козаченко. Он вошёл в доверие к Бейлису и при освобождении получил от него записку к жене, в которой обвинение особенно выделяло просьбу дать денег Козаченко (Бейлис объяснял, что он имел в виду мелкое вознаграждение) и слова: «Скажи ему, кто на меня ещё показывает ложно». Козаченко при освобождении отдал эту записку тюремному надзирателю и заявил, что Бейлис поручал ему отравить двух свидетелей: «Фонарщика», то есть Шаховского, и «Лягушку» — прозвище сапожника Наконечного, который последовательно свидетельствовал в пользу Бейлиса и, как указывалось, разоблачил Шаховского как лжесвидетеля. Деньги на отравление якобы должна была дать жена Бейлиса, причём расходы брала на себя «вся еврейская нация»; стрихнин для отравления он должен был получить в еврейской больнице.

Подполковник Иванов, через своих агентов проверив ряд утверждений Козаченко, выяснил их ложность. Когда он заявил об этом Козаченко, тот упал перед ним на колени и признался, что всё, о чём он показывал в отношении Бейлиса, есть ложь, просил прощения и молил не губить его. Этот факт Иванов вскоре рассказал редактору газеты «Киевлянин», члену Государственного Совета Дмитрию Пихно, и затем подтвердил на процессе В. В. Шульгина (1914) и перед Чрезвычайной Следственной Комиссией Временного правительства в 1917 году. В последнем случае он добавил, что сообщил об этом Фененко, и Фененко предложил составить протокол, но Чаплинский запретил фиксацию этого факта. В результате показания Козаченко фигурировали в числе ключевых улик во время суда над Бейлисом.

Организатором лжесвидетельства был, судя по всему, товарищ прокурора Киевского окружного суда Андрей Карбовский, которого Чаплинский специально использовал для такого рода дел — он несомненно стоит за другими лжесвидетельствами, вроде Кулинича (см. ниже); на слухи о его связи с историей Козаченко намекнул в своей защитительной речи и адвокат Оскар Грузенберг.

Показания Василия Чеберяка

К этому прибавились также показания мужа Веры Чеберяк Василия, «что однажды, за неделю, приблизительно до того дня, когда был найден труп Ющинского, Женя, придя домой из усадьбы Зайцева, рассказывал ему, что к Бейлису приехали два какие-то еврея в необычных костюмах. Этих евреев Женя видел молящимися. Сейчас же после того, когда стало известно об обнаружении трупа Ющинского, евреи те, как сообщил Женя, оставили квартиру». Также Чеберяк показал, что «незадолго до обнаружения трупа Ющинского, примерно за три-четыре дня, как-то в квартиру мою прибежал запыхавшийся Женя и (…) рассказал, что вместе с Андрюшей Ющинским он играл на мяле на кирпичном заводе Зайцева, и что там его увидел Бейлис, погнался за ним, а в это самое время сыновья Менделя Бейлиса стояли где-то в заводе и при этом смеялись. Куда Андрюша побежал, я не знаю и об этом Женю не спрашивал». В его последующих показаниях, однако, стали фигурировать уже два раввина, которые вместе с Бейлисом на глазах Жени схватили и утащили Андрея.

С таким набором улик (показания супругов Шаховских, Калюжного, Козаченко и В. Чеберяка) производство дела 5 января 1912 года было закончено, и его в первый раз передали в суд.

Уже после этого, в марте 1912 года, было дополнительно сфабриковано показание ещё сокамерника Бейлиса. Осуждённый за подлог Моисей Кулинич заявил товарищу прокурора Карбовскому, будто Бейлис признался ему в совершении убийства; однако тут фальсификация носила настолько откровенный характер, что обвинение не решилось дать ей ход и выставить в суде.

Частное расследование

Расследование Бразуль-Брушковского

По инициативе Генриха Слиозберга и киевского адвоката Арнольда Марголина в 1911 году был создан комитет по защите Бейлиса, который пытался выяснить реальных виновников убийства Ющинского. Деятельным членом этого расследования был журналист «Русского слова», сотрудничавший также с «Киевской мыслью» Сергей Бразуль-Брушковский; к нему присоединился и сыщик Выгранов, ранее склонявший Шаховского к лжесвидетельству. Бразуль-Брушковский активно занялся делом с конца августа 1911 года — после отставки Красовского, который, уезжая, указал ему на Чеберяк: «тут всё дело, вся загадка в Вере Чеберяковой, беритесь за Веру Чеберякову, и если вам удастся, то дело раскроется». Как утверждал Бразуль-Брушковский, его поощряли и судейские чины, которые, будучи вынуждены вести дело против Бейлиса и, в то же время, не веря в его виновность, просили его собрать улики против Чеберяк, чтобы они имели «зацепку» для возбуждения против неё дела. Однако действия Бразуль-Брушковского оказались настолько опрометчивыми, что лишь скомпрометировали частное расследование. Бразуль не считал Чеберяк непосредственной убийцей (как он объяснял, не веря, что женщина может совершить столь жестокое убийство) — и потому начал обхаживать Чеберяк и её сожителя Петрова, надеясь, что они выдадут ему убийц. В частности, он возил Чеберяк на тайную встречу с Марголиным в Харьков (Марголин собирался выступить адвокатом Бейлиса, а потому не мог вступать в сношения со свидетелями). Чеберяк на следствии и суде сделала сенсационное заявление о том, что Марголин предлагал ей 40 тысяч, если она возьмёт убийство на себя, что дискредитировало Марголина. Впоследствии описанию этих действий и особенно поездки в Харьков была посвящена значительная часть обвинительного акта: обвинением они подавались как еврейский заговор с целью подкупить Чеберяк и выгородить Бейлиса. Между тем Чеберяк вновь рассорилась со своим любовником французом Павлом Мифле (ранее Чеберяк ослепила Мифле, плеснув ему в лицо серной кислотой, но вслед за тем они помирились, и Мифле отказался от её судебного преследования). Мифле из ревности избил Чеберяк кастетом, Чеберяк же обратилась к Бразуль-Брушковскому, заявив, что Ющинского убили братья Павел и Евгений Мифле, Лука Приходько и Фёдор Нежинский (брат матери мальчика, уже арестовывавшийся по этому делу). 18 января 1912 года Бразуль-Брушковский подал соответствующее заявление следствию. Следствие быстро выявило несостоятельность этих утверждений. Неожиданным результатом было, однако, то, что взбешённый Мифле, в свою очередь, подал донос на Чеберяк, по результатам которого на момент процесса она была осуждена на 8 месяцев тюрьмы за подчистки в заборной книжке и состояла под судом за бегство из полицейского участка, когда накануне убийства Андрея была задержана под чужим именем по подозрению в сбыте краденых драгоценностей. Эта официальная судимость сильно подорвала авторитет Чеберяк на процессе в качестве свидетельницы обвинения и «жертвы клеветы».

Присоединение Красовского к расследованию

Реально частное расследование вступило на правильный путь лишь в апреле 1912 года, когда к нему примкнул Красовский, раздражённый увольнением из полиции и стремившийся к профессиональной реабилитации. Он частным порядком узнал у околоточного Кириченко все выводы, к которым пришло следствие к тому времени, и опросил свидетелей, в частности подругу Чеберяк — Екатерину Дьяконову, которая сообщила ряд фактов о событиях в день убийства и в последующие дни. По словам Дьяконовой, около полудня 12 марта она вместе с сестрой Ксенией была у Чеберяк и застала там трёх человек: Сингаевского, Рудзинского и Латышева. Поведение их было необычным, в углу же у кровати лежал какой-то большой тюк, завёрнутый в ковёр. На ночь Чеберяк, оставшаяся одна, позвала их ночевать у себя, так как ей было страшно. То же повторилось на следующую ночь, но тогда на всех трёх женщин напал такой страх, что они бросились из квартиры и переночевали у Дьяконовых. Екатерина была уверена, что в ковре находилось тело Ющинского. Показания Екатерины Дьяконовой оказались вымыслом, но выяснилось это только на суде.

Для добычи решающих доказательств Красовский через бывшего студента, связанного с революционными кругами, Махалина, подослал к Сингаевскому (единственному из шайки, кроме Чеберяк, остававшемуся на свободе) анархиста Амзора Караева, пользовавшегося авторитетом в уголовном мире и согласившегося выступить агентом сыска ввиду общественной значимости дела Бейлиса. Караев испугал Сингаевского сообщением, что жандармерия якобы готовит его арест по делу об убийстве Ющинского, и перепуганный Сингаевский, ища помощи, рассказал Караеву все обстоятельства убийства. Действительно, Рудзинский, Сингаевский и Латышев убили Андрюшу, так как, обдумывая цепь недавних провалов (арест Чеберяк при попытке сбыта краденого кольца — 8 марта; арест четырёх воров из притона Чеберяк — 9 марта; обыск на квартире Чеберяк — 10 марта) — заподозрили именно его как виновника («через байстрюка провалились такие хорошие малины»). На вопрос, почему не «разделали» труп, то есть не избавились от него совершенно, Сингаевский ответил: «Так расписала министерская голова Рудзинского» (очевидно, именно Рудзинский задумал инсценировать ритуальное убийство). Латышев же, как выяснилось, оказался «в мокром деле слаб», и во время убийства его стошнило. Разговор об этом продолжился в присутствии Махалина, который, таким образом, выступил вторым свидетелем признания Сингаевского. Караев предложил Сингаевскому отдать ему вещи Андрея, чтобы он подкинул их какому-нибудь еврею. Однако эта попытка заполучить несомненную улику сорвалась, так как Сингаевский прежде хотел посоветоваться с Рудзинским и Чеберяк, те заподозрили неладное, появившиеся затем в газетах разоблачения окончательно демаскировали игру. Сингаевский же на суде отказался от сказанных Караеву и Махалину слов, и, таким образом, факты, изложенные Сингаевским в приватном разговоре с Караевым, не могли быть приняты в качестве юридической улики. Мнения исследователей по вопросу признания Сингаевского Караеву расходятся. Александр Тагер считает показания Караева заслуживающими доверия, а Сергей Степанов полагает, что признание было вымышлено Махалиным и Караевым с целью получения денег от Бразуль-Брушковского.

Заявление Бразуль-Брушковского

6 мая, за 11 дней до намечавшегося начала слушания дела Бейлиса, Бразуль-Брушковский подал подполковнику Иванову новое заявление с изложением добытых фактов и указанием на истинных убийц. 30-31 мая он опубликовал собранные данные в двух киевских газетах противоположной направленности — либеральной «Киевской мысли» и националистическом, монархическом и антисемитском «Киевлянине», издававшимся членом Государственного Совета Д. И. Пихно (Пихно частным образом, через подполковника Иванова, был хорошо осведомлён о творящихся вокруг дела махинациях). 2 июня 1912 года в Думе была предпринята попытка возбудить по этому поводу министерский запрос. Однако Дума не успела рассмотреть этот вопрос до 8 июня, а 9 июня она была распущена. Красовский был немедленно арестован по обвинению в должностных преступлениях, но оправдан судом; Амзор Караев был сослан в Сибирь в административном порядке, и впоследствии, когда он был вызван свидетелем на процесс, были предприняты специальные секретные меры, чтобы он не попал на суд (он был на это время арестован). Однако игнорировать эти факты власти не могли, и дело Бейлиса 20 июня было отправлено на доследование, тем более, что по времени ситуация совпала с выборами в Государственную думу и начало судебных слушаний было совсем некстати для властей. Убеждённость в невиновности Бейлиса среди киевских обывателей стала массовой.

После этих публикаций появился новый свидетель, парикмахер Швачко, опознавший Рудзинского по портрету в газете. Летом 1911 года Швачко содержался под арестом вместе с Рудзинским. Швачко сообщил, что слышал ночной разговор между Рудзинским и другим профессиональным вором, Крымовским, при котором Рудзинский на вопрос Крымовского «а как же байстрюк?» ответил: «пришили его, стерву продажную». Ранее, по рассказу Крымовского, они планировали ограбление Софийского собора, и можно было понять, что Андрея, обучавшегося в Духовном училище при соборе, предполагалось использовать в этом деле.

Доследование дела

В результате доследования, производившегося командированным по личному указанию Щегловитова из Петербурга Н. Машкевичем, обвинение пополнилось следующими уликами:

• Показания Веры Чеберяк, что Женя перед смертью говорил ей, что Андрюшу утащил Бейлис.
• Показания 9-летней дочери Веры Чеберяк — Люды (Людмилы). Согласно им, придя к Бейлису за молоком незадолго до гибели Андрюши, дети увидели у него двух евреев в странных чёрных одеяниях, которых очень испугались. Вслед за тем Люда, Женя, Андрюша, Дуня Наконечная и другие дети пошли кататься на мяле и увидели, что к ним бежат «Мендель Бейлис и тот еврей, который торговал сеном на Татарке и жил у Менделя <Файвель Шнеерсон>. По тому же направлению к мальчикам с Менделем и торговцем сеном медленно бежал старый еврей, которого я раньше никогда не видела. Старик этот был с довольно длинной седой бородой. Дети Менделя также пустились было бежать, но затем остановились у того мяла, что ближе к дому, где жил Бейлис, и только смеялись». Бейлис поймал Женю и Андрюшу; «Женя как-то вывернулся и убежал домой (…). Я видела лишь, как Мендель Бейлис тогда тянул Андрюшу за руку по направлению к нижней печке». Впоследствии, по словам Люды, Валя ей рассказала, что на её глазах Бейлис, старик и торговец сеном потащили Андрюшу к печке. «После этого Андрюши мы и не видели». Эти показания стали ключевыми в обвинении, несмотря даже на то, что Дуня Наконечная (дочь М. Наконечного) рассказанное Людой начисто отрицала.

Как отмечает Сергей Степанов, Машкевич не обратил внимания на то, что рассказ Веры Чеберяк появился через 16 месяцев после убийства лишь тогда, когда обвинение было выдвинуто против неё самой и смерти непосредственных «свидетелей» — Жени и Вали. Никто из допрошенных детей, кроме дочери Чеберяк Люды, эту версию не подтверждал. По мнению Степанова, Машкевич понимал ничтожность этих обвинений, но выполнял полученный «заказ» на ритуальную версию.

30 января 1912 года Бейлису в тюрьме была вручена копия обвинительного акта, который был утверждён за 10 дней до этого судебной палатой.

Передача дела в суд

13 мая 1913 года доследование было закончено, и дело вновь передали в суд. Переписка высших чиновников свидетельствует о том, что они осознавали слабость улик против Бейлиса и его очевидную невиновность.

Летом 1913 года И. Щегловитов вызвал в Петербург начальника московского уголовного розыска Аркадия Кошко, считавшегося лучшим сыщиком в России, и поручил ему ознакомиться с материалами дела и выявить «возможно выпуклее всё то, что может послужить подтверждению наличия ритуала». После месячного изучения материалов дела Кошко заявил министру, что он бы «никогда не нашёл возможность арестовать и держать его [Бейлиса] годами в тюрьме по тем весьма слабым уликам, которые есть против него в деле».

Киевский губернатор Алексей Гирс писал министру внутренних дел Макарову:

По имеющимся у меня сведениям, процесс несомненно окончится оправданием обвиняемого за невозможностью фактически доказать его виновность в совершении приписываемого ему преступления.

Макаров, в свою очередь, писал Щегловитову 3 мая 1912 года:

Есть основания предполагать, что судебный процесс окончится оправданием обвиняемого за невозможностью доказать его виновность.

Макаров просил Щегловитова перенести процесс, чтобы предполагаемое оправдание Бейлиса на фоне широкого общественного интереса не повлияло на результат выборов в Государственную Думу.

Щегловитов и сам осознавал, что доказательства вины Бейлиса крайне слабы, и в беседах с членами судебного ведомства говорил, что возлагает надежду на умелого председателя суда и на счастливый случай:

Во всяком случае, дело получило такую огласку и такое направление, что не поставить его на суд невозможно, иначе скажут, что жиды подкупили меня и всё правительство.

Александр Тагер пишет, что влияние дела на политическую жизнь России стало крайне велико. Если раньше оно использовалось для торпедирования проектов еврейского равноправия, то к январю 1912 года оно стало залогом выборов в Государственную думу и всей политики правых в России. Ситуацию подхлестнуло убийство евреем-революционером в Киеве в сентябре 1911 года премьер-министра Столыпина.

Судебный процесс

Организация процесса

Некоторые члены киевской судебной палаты считали, что дело должно быть прекращено за отсутствием улик. Председатель Киевского окружного суда Николай Грабор отказался вести дело. Он был заменён специально переведённым из Умани Фёдором Болдыревым, которому Щегловитов пообещал место председателя окружной судебной палаты. Среди сотрудников киевской прокуратуры не нашлось желающих выступать в суде в роли государственного обвинителя, поэтому Щегловитов был вынужден отправить в Киев товарища прокурора Петербургской судебной палаты Оскара Виппера. Изначально Чаплинским на эту роль планировался товарищ прокурора Карбовский, которого для этого специально 10 ноября 1911 года перевели из Винницы в Киев и который создавал лжесвидетельства для обвинения Бейлиса в ритуальном убийстве.

Накануне процесса, и, видимо, не случайно, была переиздана брошюра 1844 года «Розыскании о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», авторство которой приписывалось Владимиру Далю.

Процесс начался в Киеве 23 сентября 1913 года и длился более месяца.

Кроме Виппера, обвинение представляли два поверенных гражданской истицы — матери Ющинского: член фракции правых в 4-й Государственной думе Георгий Замысловский и известный адвокат-антисемит Алексей Шмаков. Бейлиса защищали киевский адвокат Дмитрий Григорович-Барский, который, однако, был мало заметен на процессе, где первую роль играл цвет столичной адвокатуры: Александр Зарудный, Николай Карабчевский, Василий Маклаков и Оскар Грузенберг; последний был единственным евреем среди защиты. В числе доверенных лиц подсудимого в суде участвовал также Владимир Набоков, присутствовавший как корреспондент газеты «Речь».

Председатель, вначале ведший процесс достаточно корректно, под конец принял откровенно обвинительный уклон. Так, с целью дискредитации Караева по требованию обвинения и вопреки протестам защиты было оглашено письмо заключённого анархиста Феофилактова, найденное у него при обыске и содержащее намёки на провокаторство Караева и на крупное материальное вознаграждение, в том числе за участие в «деле Бейлиса». При этом не только не были оглашены объяснения Феофилактова на допросе, но и (вопреки закону) скрыто от присяжных его письмо, направленное суду; в нём Феофилактов объяснял, что лишь пересказывал тёмные слухи, надеясь тем самым вызвать Караева на откровенный разговор.

• Boldyrev F.jpg

  Судья Ф. Болдырев

• Beilies Affair Procuror Vipper.jpg

  Прокурор О.Ю. Виппер

• Zamyslovsky.jpg

  Гражданский обвинитель Г.  Г. Замысловский

• Shmakov.jpg

  Гражданский обвинитель А. С. Шмаков

• Vasily maklakov.jpg

  Защитник В. А. Маклаков

• Oscar Gruzenberg.jpg

  Защитник О. О. Грузенберг

• Nikolay Karabchevsky.jpg

  Защитник Н. П. Карабчевский

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Защитник А. С. Зарудный

Версия обвинения

Согласно версии обвинения, Ющинский пал жертвой давно задуманного жертвоприношения, приуроченного к закладке синагоги на кирпичном заводе (согласно данным следствия, за 5 дней до убийства на заводе было заложено здание, которое по документам проходило как столовая, но фактически строилось под синагогу, для получения разрешения на строительство которой была необходима длительная бюрократическая процедура). Для жертвоприношения Ющинского из-за границы специально приехали цадики. Ющинский был давно намечен в качестве жертвы, за ним была установлена слежка; сначала предполагалось, что его похитит знакомый Бейлиса, Файвел Шнеерсон, якобы происходящий из знаменитого рода любавичских цадиков; он будто бы по первоначальному плану должен был заманить Андрея на завод, пообещав ему показать отца (которого Андрей мечтал найти). Однако так как Андрей сам пришёл на завод с детьми, то его и похитил Бейлис, унеся в печь, где и было совершено жертвоприношение.

Впрочем, относительно места жертвоприношения у обвинения впоследствии возникла новая версия — во время следствия на заводе сгорела конюшня вместе с расположенной рядом с ней конторой, и в результате местом преступления стали называть контору у конюшни, а её пожар — попыткой скрыть следы. Примечательно, что конюшня сгорела за два дня до назначенного следствием её осмотра при невыясненных обстоятельствах.

Затем тело мальчика было вынесено через дырку в заборе и скрыто в пещере. В качестве сообщников Бейлиса в материалах дела предполагались приезжавшие из-за границы цадики Этингер и Ландау. Все нестыковки, противоречащие показания и т. д. объяснялись обвинением как проявления всеобъемлющего еврейского заговора, в результате которого удалось якобы запугать и подкупить всех свидетелей и даже следователей (Красовского и Мищука). Специальные проявления этого заговора обвинение видело в действиях Марголина и Бразуль-Брушковского, разбору которых была посвящена значительная часть обвинительного заключения.

Свидетельские показания

В распоряжении обвинения было 6 свидетелей: супруги Шаховские, Захарова (Волкивна), супруги Чеберяк и их дочь Людмила. На суде выяснилась лживость свидетельств, на которых основывалось обвинение.

Михаил Наконечный, которого вызвали как свидетеля обвинения, утверждал, что Шаховский сознательно оговорил Бейлиса, что Бейлис не мог средь бела дня на глазах множества детей схватить Ющинского и чтоб об этом никто не знал столько времени, что дети не могли быть в это время на заводе Зайцева, а играли возле дома Чеберяковой.

Дуня Наконечная и на допросе, и на очной ставке опровергла показания Люды Чеберяк, с возмущением вскричав на её рассказ: «Кто же нас прогнал? Ты вспомни, а потом будешь врать!», после чего Люда расплакалась, пояснив: «я боюсь!» Сама Люда с искренним ужасом заявила: сыщики грозили ей, что, если она не будет показывать, как нужно, её постигнет судьба Жени; но при этом, вопреки стараниям обвинения, упорно показывала не на Выгранова и не на Красовского, а на Полищука, выступившего непосредственно перед ней с обширными показаниями в защиту ритуальной версии. Выяснилось также, что зимой 1911 года дети никак не могли ходить к Бейлису за молоком, так как Бейлис к тому времени давно продал корову и сам покупал молоко у некоей Быковой. Кроме того, допросы многочисленных рабочих завода выяснили, что 12 марта на заводе была работа, возчики вывозили кирпичи, то есть незаметно совершить преступление было трудно, а сам Бейлис в это время был в конторе, где он работал безвылазно. Василия Чеберяка защита поймала на том, что его рассказ (якобы со слов Жени), как Бейлис и два раввина схватили и потащили Андрюшу к печке, противоречит его первоначальным показаниям следователю, кончавшимся словами: «куда Андрюша побежал, я не знаю и об этом Женю не спрашивал». Свидетельница Чеховская показала, что в её присутствии в комнате свидетелей Вера Чеберяк подучивала мальчика Назара Заруцкого показать, будто Бейлис на его глазах схватил Андрюшу, но тот отказался; это же заявил и сам мальчик, подтвердив на очной ставке с Чеберяк (несмотря на явное давление обвинения и самой Чеберяк). Волкивна (Захарова) не подтвердила показаний Шаховской и сказала, что по делу Ющинского ничего не знает. Показания Шаховской о разговоре с Волкивной опроверг и присутствовавший при их встрече 12 марта мальчик Николай Калюжный. Таинственные «цадики» Этингер и Ландау, оказавшиеся родственниками заводовладельца Зайцева, приехали на процесс и дали показания, оконфузив обвинение: Ландау оказался проживающим в Париже автором модных опереток, а Этингер — австрийским учёным-аграрием, доктором химии, землевладельцем и к тому же лютеранином. Представить их в роли религиозных фанатиков было просто невозможно.

Шнеерсон также выступил на суде в качестве свидетеля и оказался участником русско-японской войны, мелким торговцем сеном, очень далёким родственником, если вообще не случайным однофамильцем любавичских ребе и человеком, религиозно совершенно индифферентным (он уверял даже, что никогда не слыхал ни о хасидах, ни о любавичских Шнеерсонах).

Шаховские, как указывалось, дали путаные показания, из которых следовало, однако, что их подучивали показать на Бейлиса Полищук и Выгранов и что Шаховский был избит, причём он не отрицал, что людьми Чеберяк; Шаховский подтверждал разговор с Женей и рассказ о том, как детей прогнал человек с чёрной бородой, но теперь отрицал, что Женя говорил о Бейлисе; Ульяна Шаховская вообще отказывалась от того, что говорила на следствии. Козаченко на суд не явился, были зачитаны его письменные показания, которые, однако, не подтвердил их сокамерник Кучерявый, и прямо опровергали письменные же показания Пухальского, писавшего письмо Бейлиса.

Два свидетеля защиты утверждали, что рисунок на куске наволочки, который был обнаружен в кармане убитого, похож на рисунок наволочки в доме Чеберяк и одна из наволочек в общей комнате после убийства исчезла.

Вера Чеберяк на суде

Фактически в центре процесса оказался не Бейлис (о нём на протяжении целых дней даже не упоминали), а Вера Чеберяк. На суде она демонстрировала незаурядное хладнокровие и находчивость. Корреспондент «Нью-Йорк Таймс» писал: «Чеберяк продолжает быть в центре внимания на процессе; она сидит с выражением сфинкса, и, поставленная лицом к лицу со свидетелями, показывающими против неё, всегда находит ответ». Тем не менее, благодаря многочисленным показаниям Чеберяк предстала явной уголовницей, причём сама этому помогла: помимо вскрывшихся попыток склонить к лжесвидетельству мальчика Заруцкого, она также прямо в зале суда принялась угрожать свидетельнице Черняковой, которая сделала соответствующее заявление, прибавив: «ведь она может всё сделать». В конце концов даже гражданский обвинитель Шмаков признал правдоподобным, что Чеберяк может быть соучастницей убийства, однако — только как сообщница Бейлиса. Следует отметить, что, как показывает интимный дневник Шмакова, в реальности он не сомневался, что убийство Ющинского — дело рук Чеберяк.

Махалин и Сингаевский на суде

Большое впечатление на публику произвели события 17-го и 18-го дней процесса: допрос Махалина, затем допрос Сингаевского и его очная ставка с Махалиным. Махалин произвёл благоприятное впечатление на публику. Сингаевский всё отрицал, указывая как на алиби на то, что в ночь на 13 марта он, Рудзинский и Латышев ограбили оптический магазин на Крещатике (Сингаевский и Рудзинский с той же целью установления алиби сознались в этом в марте 1912 года, и дело по этому эпизоду было быстро прекращено). Вопрос Грузенберга, почему кража, совершённая в ночь на 13-е, несовместима с убийством, произошедшим утром 12-го числа, поставил его в тупик. Однако на помощь вору пришло обвинение: Замысловский начал за него объяснять, что для ограбления нужна тщательная подготовка и поэтому одно с другим никак не совместимо; Сингаевскому оставалось только поддакивать. Во время очной ставки с Махалиным Сингаевский смутился, а по выражениям очевидцев, даже показал признаки «животного страха»; он несколько минут молчал, так что возникло полное впечатление, что он вот-вот сознается. Однако вмешался Замысловский, который благожелательным тоном начал задавать Сингаевскому наводящие вопросы. Всё это производило впечатление прямого сообщничества обвинения с уголовниками. «Нельзя не считать чрезвычайно своеобразным положение, при котором обвинителям приходится защищать от судебного внимания тяжко заподозренных лиц», — писал В.Г. Короленко. При этом Сингаевский, хотя и не подтвердил участия в убийстве, подтвердил знакомство с Караевым и Махалиным и ряд второстепенных деталей их показаний, что сильно подняло к ним доверие, так что, по свидетельству полицейского аналитика Любимова, публика после этого не сомневалась, что Бейлис будет оправдан.

Экспертизы

В ходе процесса проводились медицинская, психиатрическая и богословская экспертизы, которые должны были выяснить, было ли убийство А. Ющинского ритуальным.

14 октября 1913 года суд приступил к рассмотрению медицинской экспертизы. Сначала в суде были полностью зачитаны протокол первичного судебно-медицинского вскрытия трупа Ющинского, проведенного киевским врачом Т. Н. Карпинским 22 марта 1911 года, протокол повторного судебно-медицинского вскрытия, проведенного профессором Н. А. Оболонским и прозектором Н. Н. Труфановым 26 марта 1911 года, а также проведенный 27 марта 1911 года ими же осмотр отдельных частей трупа Ющинского и его одежды. Для дачи заключения в суд были вызваны профессор Д. П. Косоротов и Труфанов (Оболонский к тому времени умер). Адвокаты предложили своих экспертов — варшавского профессора хирурга А. А. Кадьяна и лейб-хирурга профессора Евгения Павлова. 15 октября суд предложил всем четырём экспертам ответить на ряд вопросов о характере повреждений на теле Ющинского. После совещания экспертов между собой, продолжавшегося в течение дня, они не пришли к единому мнению по поставленным вопросам и утром 16 октября суд предложил экспертам зачитать свои заключения раздельно, что и было сделано.

Согласно профессору Кадьяну, «при получаемых ранениях Ющинского, конечно, кровь терялась, но если говорить об особом обескровливании, то на это нет данных». Согласно лейб-медику Павлову, «Уколы в область сердца дают, как и пулевые ранения, колоссальное кровоизлияние внутрь и незначительное наружу. Эти раны не есть средство для получения крови. Собирать кровь из ран гораздо удобнее было из одной большой раны, если бы такая рана была нанесена Ющинскому… Убивать человека без крови нельзя, и судить о том, какой был план у убийц, нельзя…» Бехтерев также подтвердил, что фактически на правом виске было 14 ран, как и отметил д-р Карпинский при первом вскрытии, а не 13, как утверждало обвинение, придавая этому числу каббалистический смысл и видя в нём один из главных признаков ритуальности убийства (одна рана была двойной, от двух совпавших ударов).

При этом эксперты — медик профессор Косоротов и психиатр профессор И. А. Сикорский (известный в Киеве русский националист) — поддерживали версию обвинения. Косоротов, как выяснилось после Февральской революции, получил за это 4000 рублей из секретных сумм Департамента полиции. Защита протестовала против экспертизы Сикорского, указывая, что в обширной речи о еврейских ритуальных убийствах он далеко вышел за рамки своей компетенции как эксперта-психиатра; однако суд оставил этот протест без внимания. Экспертиза Сикорского вызвала взрыв возмущения в профессиональной среде: так, профессор В. П. Сербский характеризовал её выражениями самого Сикорского, как «сложное квалифицированное злодеяние»; «Журнал невропатологии и психиатрии» утверждал, что Сикорский «скомпрометировал русскую науку и покрыл стыдом свою седую голову», и т. д. Общество психиатров специальной резолюцией признало экспертизу Сикорского «псевдонаучной, не соответствующей объективным данным вскрытия тела Ющинского и не согласующейся с нормами устава уголовного судопроизводства». Врач-психиатр Михаил Буянов, отмечая массовое неприятие коллегами экспертизы Сикорского, пишет, что «никогда психиатры не были так единодушны и принципиальны в проявлении своего отвращения к использованию психиатрии в политических целях». XII Всероссийский пироговский съезд врачей весной 1913 года принял специальную резолюцию против экспертизы Сикорского, а осенью того же года эта экспертиза была осуждена Международным медицинским съездом в Лондоне и 86-м съездом немецких естествоиспытателей и врачей в Вене.

В богословской экспертизе со стороны защиты участвовали видные гебраисты: академик Павел Коковцов, считающийся одним из крупнейших гебраистов и семитологов эпохи; профессор Петербургской духовной академии Иван Троицкий, крупный еврейский религиозный деятель — московский казённый раввин (en) Яков Мазе, а также профессор П. В. Тихомиров, доказавшие абсурдность обвинения евреев в употреблении крови для ритуальных целей. Ранее, при первой передаче дела в суд, в этом же свете была представлена экспертиза профессора Киевской духовной академии Александра Глаголева.

Ни один из представителей православной церкви не согласился выступить экспертом обвинения, и подтверждение наличия ритуальных убийств в еврейской религии было поручено католическому священнику из Ташкента Иустину Пранайтису, направленному — фактически сосланному — в Среднюю Азию за аферы и судившемуся по обвинению в шантаже. Пранайтис доказывал, что иудаизм предписывает ненависть ко всем неевреям и ритуальные убийства, цитируя при этом Талмуд и каббалистические трактаты. Однако защита уличила его в полном незнании еврейской религиозной литературы (он не смог ответить на целую серию вопросов, содержавших названия частей Талмуда); он отказался указать в еврейском тексте книги названные им места и в конце концов признался, что цитировал Талмуд по фальсифицированному немецкому переводу. Другим невольным разоблачителем Пранайтиса оказался Шмаков: стремясь уличить еврейскую религию в человеконенавистничестве на материале не только Талмуда, но и Ветхого Завета, он задал Пранайтису ряд вопросов по Библии, от ответа на которые тот предпочёл уклониться. Согласно полицейскому отчёту, «ввиду дилетантских знаний, ненаходчивости экспертиза Пранайтиса имеет весьма малое значение». Видные гебраисты Троицкий и Коковцов, а также Тихомиров, указывали на принципиальный запрет употребления крови в пищу, содержащийся в еврейской религии, и доказывали, что еврейская религиозная традиция признаёт универсальную нравственность и моральные обязанности евреев перед неевреями, если последние исполняют т. н. «Семь заповедей Ноя» (общие правила нравственности, данные, согласно традиции, всему человечеству), и что талмудическую мораль вполне можно выразить евангельской формулировкой: «яко же хощете, да творят вам человецы, и вы творите им такожде». Слабой стороной выступлений учёных-гебраистов было то, что они обнаружили плохое знакомство со специфической антисемитской литературой, в результате чего они не смогли дать определённого ответа на некоторые вопросы Замысловского и Шмакова, основанные на этой литературе. В других случаях, однако, они наряду с Тихомировым и Мазе продемонстрировали у оппонентов подлоги в переводах и произвольное толкование вырванных из контекста цитат.

В итоге обвинение полностью проиграло и психиатрический и богословский диспуты.

• Ivan Al. Sikorsky.jpg

  проф. И. А. Сикорский

• Professor Kosorotov.jpg

  проф. Д. П. Косоротов

• Bexterev1912.jpg

  В. М. Бехтерев

• Beilis Affair expert Pranaitis.jpg

  И. Пранайтис

• Pavel Kokovtsov.jpg

  акад. П. К. Коковцов

• Professor Ivan G Troitsky.png

  проф. И. Г. Троицкий

• Mazeh.jpg

  раввин Яков Мазе

• Professor Alexandr Glagolev.jpg

  проф. А. А. Глаголев

Защита

В целом защита поддерживала следующую версию убийства Ющинского. После ареста 4 воров и обыска у Чеберяк 10 марта члены воровской шайки решили, что их мог кто-то выдать. Утром 12 марта Ющинский вместо того, чтобы отправиться в школу встретился с Женей Чеберяком и они гуляли на окраине города. В процессе ссоры Андрюша пригрозил Жене, что расскажет о воровском притоне в квартире его матери, о котором он был осведомлен, поскольку часто проводил время у Чеберяковых. Женя тотчас рассказал об этом матери и об этом слышали находившиеся в это время у Веры Иван Латышев, Борис Рудзинский и Петр Сингаевский. Заманив с помощью Жени Андрюшу в дом Чеберяковых, воры убили его и ночью сбросили труп в пещеру, а наутро уехали в Москву, где и были арестованы 16 марта. При этом защита, как и обвинение, использовала в том числе абсурдные показания и сомнительных свидетелей.

Так, например, мнение Красовского о потенциальных порочных наклонностях Ющинского, которые позволили бы планировать его использование при ограблении собора, не подтвердил ни один свидетель. Выяснилось, что Екатерина Дьякова, утверждавшая, что видела как из квартиры Чеберяк выносили что-то, завёрнутое в ковёр, видела это во сне. Махалин и Караев оказались бывшими осведомителями охранки, от чьих услуг власти отказались ввиду их полной ненадёжности.

Тем не менее, в целом адвокаты в своих выступлениях доказали несостоятельность обвинения против Бейлиса. Маклаков В. А. указывал на следующие факты, свидетельствующие о причастности Веры Чеберяк к убийству Ющинского:

• Андрюша перед смертью пошёл именно к Чеберякам, однако Вера это скрыла.
• Вплоть до ареста Бейлиса и публичных разоблачений Бразуль-Брушковского Вера не сообщала о том, что якобы со слов её детей Андрюшу похитил Бейлис — даже тогда, когда сама была заподозрена и арестована.
• Показания Кириченко, что мать запрещала Жене «болтать» об убийстве.
• Показания фонарщика Шаховского, который последним видел Андрюшу у дома Чеберяков вместе с Женей.
• Обстоятельства смерти Жени Чеберяка (тот факт, что мать забрала умирающего ребёнка из больницы, что можно объяснить только желанием держать его под постоянным контролем; предсмертный бред Жени как свидетельство, что его преследовали сцены убийства; поведение Веры, до последней минуты вымогавшей у сына заявление о её невиновности).

Убедительность улик, собранных защитой против Чеберяк, признавал даже Замысловский.

Также Маклаков указывал на факты откровенной пристрастности следствия: Чеберяк, несмотря на улики, не была арестована, и улики против неё не проверялись; волосы, найденные на трупе Андрюши, сравнивались только с волосами Бейлиса, но не других подозреваемых; глина на трупе и одежде сравнивалась с глиной завода Зайцевых, но не с глиной дома Чеберяк; не был должным образом исследован ковёр из дома Чеберяк, на котором были обнаружены предположительно пятна крови, и т. д. Касаясь обвинений против Бейлиса, защита отметала ключевое показание малолетней Люды Чеберяк, указывая на абсурдность самого предположения, что похищение ребёнка, состоявшееся среди белого дня на глазах у многих свидетелей, не стало немедленно известным (фактически эту абсурдность признавало и обвинение, однако отказывалось комментировать). «Ведь это только в курятнике можно гоняться за цыплёнком на глазах у публики!» — иронически заметил Григорович-Барский. На том же настаивал свидетель Михаил Наконечный, утверждая что если бы дети такое реально видели, то через час вся улица бы знала о похищении Ющинского. Защита также отвергла показания Козаченко как провокаторские и, более того, абсурдные (Наконечный, которого Бейлис якобы хотел отравить, неизменно давал благоприятные Бейлису показания), при этом охарактеризовав письмо Бейлиса следующим образом: «Именно такое письмо и мог написать человек невиновный, который не знает, за что его держат, кто его оговаривает. И он поручает жене — узнай, кто ложно на меня показал». Показания Шаховских против Бейлиса, которые и послужили поводом для привлечения Бейлиса, Маклаков не рассматривал, так как он на суде их не подтвердил; вслед за ним Григорович-Барский с иронией говорил о том, что Шаховский «17 раз менял свои показания», не говоря уже о ссылках на «пьяную Волкивну», которая даже и физически не могла видеть событий, происходящих на заводе.

Маклаков также отметил, что повторная экспертиза опровергла данные, на которых основывается обвинение: мальчик не был раздет перед убийством, а убит в одежде; руки в момент убийства у него не были связаны (их связали только после смерти); убивали его в бессознательном состоянии, предварительно нанеся сильные удары в голову; версия, что из мальчика намеревались выпустить кровь, новыми экспертизами не подтверждается, ни одна из важнейших артерий не была задета, раны были колотые, а не резаные; удары наносили, метя в сердце, то есть целью убийц было исключительно само убийство. По версии защиты, убийство произошло спонтанно, и именно этим объясняется его зверский характер: не имея под рукой соответствующего орудия, убийцы долго тыкали оглушённого мальчика каким-то острым предметом — видимо, шилом, — пытаясь попасть в сердце, пока он наконец не умер. После же этого они решили инсценировать «еврейское ритуальное убийство» и с этой целью проделали все последующие манипуляции с трупом, а также, возможно, распространили на похоронах соответствующие листовки.

В речи выступившего вслед за Маклаковым Грузенберга содержалось подробное обоснование вины Чеберяк с рассмотрением всех улик против неё и опровержением выдвигавшихся обвинением возражений. В частности, Грузенберг обратил внимание судей на косвенное признание Сингаевского: на вопрос, действительно ли ему предлагали подкинуть вещи Ющинского «цадику», он ответил: «это Махалин предлагал». Однако, отмечает Грузенберг, такое предложение имело бы смысл только после того, как Сингаевский признался Махалину, что он причастен к убийству и знает, где эти вещи. Зарудный посвятил свою речь в основном опровержению доводов обвинения в области «кровавого навета». Григорович-Барский продемонстрировал ничтожность улик непосредственно против Бейлиса.

Присяжные заседатели

Власть целенаправленно манипулировала отбором присяжных заседателей в расчете на обвинительный приговор. В присяжные специально были назначены малообразованные граждане; власти стремились обеспечить, чтобы среди присяжных были заранее настроенные против евреев люди.

В число присяжных вошли семь крестьян, два мещанина, три мелких чиновника. Как отмечал Василий Шульгин, «по этому поводу в Киеве было много толков и пересудов. Когда по мелкому уголовному делу суд имел в своём распоряжении среди присяжных трёх профессоров, десять людей интеллигентных и только двух крестьян, в деле Бейлиса из двенадцати человек десять учились лишь в сельской школе, а некоторые были вообще малограмотными». По словам полицейского чиновника Дьяченко, «улики против Бейлиса очень слабы, но обвинение поставлено прилично; серый состав присяжных может обвинить ввиду племенной вражды». Впоследствии выяснилось, что пять присяжных, включая старшину, были членами Союза русского народа. За присяжными была установлена непрерывная слежка, как до начала процесса, так и во время самого процесса: на процессе присяжные были изолированы от «остального мира» и при этом обслуживались жандармами, переодетыми в судебных приставов, которые регулярно доносили о настроениях жюри и подслушанных репликах. С целью морального давления на присяжных сторона обвинения даже доставила в суд и предъявляла им мощи Гавриила Белостокского, канонизированного православием в 1820 году в связи с «кровавым наветом».

Ещё до вынесения приговора, комментируя состав присяжных по данному делу и возможный результат суда, Короленко написал:

Правда, испытание, которому оно подвергнуто на глазах у всего мира, тяжёлое, и если присяжные выйдут из него с честью, это будет значить, что нет уже на Руси таких условий, при которых можно вырвать у народной совести ритуальное обвинение.

Список присяжных заседателей, оправдавших Бейлиса:

• Митрофан Кондратьевич Кутовой — крестьянин из села Хотов;
• Савва Феодосьевич Мостицкий — киевский извозчик;
• Георгий Алексеевич Оглоблин — чиновник;
• Константин Степанович Синьковский — служащий почты;
• Порфирий Лаврентьевич Клименко — крестьянин, работник Демиевского винного склада в Киеве;
• Митрофан Иванович Тертычный — житель села Борщаговки;
• Пётр Григорьевич Калитенко — служащий киевского вокзала;
• Фауст Яковлевич Савенко — крестьянин из села Кожуховки;
• Архип Григорьевич Олейник — крестьянин из Гостомеля;
• Иоасаф Антонович Соколовский — крестьянин;
• Иван Григорьевич Перепелица — домовладелец на Вознесенском спуске, контролёр киевского трамвая;
• Макарий Давыдович Мельников — губернский секретарь, помощник ревизора контрольной палаты, старшина присяжных.

Приговор

По мнению В. Г. Короленко, председательское резюме по делу было необъективным и фактически напоминало новую обвинительную речь, что вызвало протест защиты. Присяжным было задано два вопроса: о факте убийства и о виновности Бейлиса; при этом в первом вопросе были объединены вопрос о самом факте убийства, месте его и способе. Получилось, что, признавая факт убийства, присяжные должны были одновременно признать, что оно было совершено на заводе Зайцева путём многочисленных ударов колющим оружием, вызвавших обильное кровотечение и обескровливание.

Присяжные по первому вопросу вынесли положительный вердикт, по второму (о виновности Бейлиса) — отрицательный, и 28 октября 1913 года в 6 часов вечера Бейлис был оправдан и немедленно освобождён.

Следует отметить, что в литературе, главным образом антисемитского характера, фигурирует версия, будто голоса присяжных разделились поровну. Утверждение впервые появилось сразу же после процесса в петербургской газете «Новое время» со ссылкой на слова присяжного, якобы по секрету признавшегося матери Ющинского. Существует рассказ, что при первоначальном обсуждении вердикта за обвинительный приговор высказалось семь человек; но когда приступили к окончательной подаче голосов, один из присяжных, крестьянин, встал, перекрестился на икону и сказал: «нет, не хочу брать греха на душу — невиновен!» Однако, как указывают противники версии разделения голосов, голосование присяжных вообще не могло стать известным, так как составляло тайну совещательной комнаты, которую охранял закон.

Дальнейшая судьба Бейлиса и других вовлечённых в процесс лиц

Вскоре после окончания дела Бейлис вместе с семьёй уехал из России. Он жил некоторое время в Палестине и умер в 1935 году в США, написав книгу «История моих страданий». Книга вышла на идише и впервые переведена на русский язык была лишь в 2005 году.

Замысловский в январе 1917 года издал книгу о деле Бейлиса на полученные из секретного фонда 25 тысяч рублей. Голубев погиб на фронте во время Первой мировой войны, Пранайтис и Шмаков умерли до революции, Сикорский — в 1919-м.

После Февральской революции Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию по расследованию незаконной деятельности царских чиновников. Нарушения по делу Бейлиса были выделены в самостоятельное производство. Эта комиссия арестовала Щегловитова, Макарова, Белецкого, Виппера и многих других участников процесса. Она стремилась выяснить, нарушали ли чиновники правительства собственные законы и нормы, чтобы достичь желаемого результата. Кроме допросов подозреваемых и свидетелей самой комиссией, группой следователей под руководством Фёдора Вереницына производились следственные действия, результаты которых также использовались при допросах. Допросы фигурантов и открытие засекреченных документов показали многие ранее неизвестные неприглядные действия властей в этом деле. Однако расследование не было завершено в связи с Октябрьским переворотом и ликвидацией Временного правительства. Материалы комиссии впоследствии использовались Верховным революционным трибуналом Советской России.

Министр юстиции Щегловитов (считается, что именно он дал указание расследовать дело как ритуальное убийство) был расстрелян большевиками. В 1918 или 1919 году была расстреляна Вера Чеберяк. В тот же период большевиками был расстрелян и Сингаевский. Прокурор Виппер был обнаружен в Калуге в роли советского чиновника в губернском продовольственном комитете и отправлен московским революционным трибуналом в 1919 году в советский концлагерь как «способствовавший царскому правительству в инсценировании „дела Бейлиса“». Он умер в заключении.

Арнольд Марголин стал членом Верховного суда Украинской народной республики, во время Директории с 1918 года Марголин работал заместителем министра иностранных дел, а затем дипломатическим представителем в Великобритании. Умер в 1956 году в США.

Василий Маклаков во время Февральской революции стал комиссаром Временного комитета Государственной думы в Министерстве юстиции. В дальнейшем стал активным деятелем русской эмиграции, умер в 1957 году в Швейцарии.

Общественный резонанс

В Викитеке есть полный текст Статья Шульгина «Дело Бейлиса» в газете «Киевлянин» № 266 от 27 сентября 1913 года

Дело Бейлиса стало кульминацией преследования российской еврейской общины конца XIX — начала XX века, когда из евреев пытались сделать козлов отпущения за все трудности и проблемы Российской империи того времени.

Процесс до настоящего времени известен общественным резонансом в печати, как левой, так и правой. Большинство представителей русской и украинской общественности выступили против нового кровавого навета.

Уже 30 ноября 1911 года был опубликован протест, озаглавленный «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)», составленный Владимиром Короленко и подписанный писателями, учёными и общественными деятелями. Среди 82 известных литераторов и общественных деятелей воззвание подписали, помимо самого Короленко, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Александр Блок, Максим Горький, Фёдор Сологуб, Леонид Андреев, Вячеслав Иванов. В этом воззвании напоминалось, что изначально «кровавый навет» возводился на первых христиан, и в частности упоминается, что греческий патриарх Григорий назвал легенду об употреблении евреями христианской крови «внушающим отвращение предрассудком нетвёрдых в вере людей».

Кампания протеста против дела Бейлиса носила мощный международный характер. В марте 1912 года в Германии появился протест, подписанный 206 представителями немецкой интеллигенции, включая Томаса Манна, Герхарда Гауптмана и Вернера Зомбарта; вслед за тем появился протест 240 английских общественных деятелей, который подписала вся верхушка церкви во главе с архиепископом Кентерберийским, спикер палаты общин, бывший президент Академии Художеств Эдвард Джон Пойнтер, Герберт Уэллс, Оливер Лодж, Остин Чемберлен, Артур Бальфур, Джеймс Джордж Фрэзер, Томас Харди и др. Во французском протесте, собравшем 150 подписей, приняли участие Анатоль Франс и Октав Мирбо.

Среди защитников Бейлиса были такие видные русские националисты и антисемиты, как редакторы газеты «Киевлянин» Дмитрий Пихно и — после смерти последнего — Василий Шульгин. Пихно 30 мая 1912 года под заголовком «Вы сами приносите человеческие жертвы!» опубликовал в газете разоблачения Красовского, тотчас ставшие предметом обсуждения в Думе. Шульгин с первого же дня суда начал публикацию в «Киевлянине» серии статей с резкой критикой обвинения:

Не надо быть юристом, надо быть просто здравомыслящим человеком, чтобы понять, что обвинение против Бейлиса есть лепет, который любой защитник разобьёт шутя. И невольно становится обидно за киевскую прокуратуру и за всю русскую юстицию, которая решилась выступить на суд всего мира с таким убогим багажом.

Мнение Шульгина имело большое значение. Как пишет Морис Самюэл, «исходя от известного монархиста и антисемита, статья эта разнеслась как громовой удар по всей России, а его эхо — во всем западном мире». Михаил Меньшиков признавал, что Шульгин «несколькими газетными строками стер, что называется, в порошок двухлетнюю работу прокурора киевской палаты, одобренную высшими чинами юстиции».

Правительство боролось с критиками процесса при помощи репрессивных мер. Всего во время процесса и в связи с ним было зафиксировано по разным данным от 66 до 102 случаев репрессий против печати. Так, по данным Льва Троцкого, было наложено 34 штрафа на сумму 10 400 рублей, конфисковано 30 изданий, в 4 случаях редакторы подверглись аресту, 2 газеты закрыты до суда Александр Тагер утверждает, что по связанному с делом публикациям было арестовано 6 редакторов, 8 привлечено к суду, 36 газет было конфисковано, 3 закрыты и выписано 43 штрафа на общую сумму 12 850 рублей.

Репрессиям подвергся даже монархический «Киевлянин»: номер газеты от 27 сентября с передовицей Шульгина, в которой Чаплинский обвинялся в том, что, действуя в угоду черносотенцам, он «запугал своих подчинённых и задушил попытку осветить дело со всех сторон», был конфискован. Сам Шульгин в 1914 г. был по этому обвинению приговорён к трёхмесячному тюремному заключению за клевету, но не был арестован как депутат Думы, а вскоре император отменил приговор. Но 25 октября 1916 года Уголовный кассационный департамент Сената, в котором к тому времени участвовал Чаплинский «к всеобщему позору и вопреки многолетней сенаторской практике» утвердил обвинительный приговор судебной палаты по делу Шульгина. К трёхмесячному аресту был приговорён также Маклаков, опубликовавший статьи, в которых писал, что приговор присяжных спас доброе имя суда, и издатели его статей, редактора газет «Русские ведомости» и «Русская мысль»; приговор, однако, не был приведён в исполнение, так как судебная палата намеренно тянула с рассмотрением кассационной жалобы вплоть до революции. В 1913—1915 годах судебному преследованию подверглись 25 адвокатов Санкт-Петербургской судебной палаты в связи с их коллективным заявлением, осуждающим процесс.

Процесс активно обыгрывался в сатирической литературе, включая журналы «Сатирикон» и «Новый Сатирикон». Первый опубликовал поэму В. Князева «Бейлисиада» — её название быстро стало нарицательным; второй посвятил процессу специальный номер, конфискованный властями. В нём, в частности, был опубликован «Полный словарь слов» Фомы Опискина (псевдоним Аркадия Аверченко), содержавший такие разъяснения:

А — Абвинительный приговор — слово, которое с особенным смаком писалось не совсем грамотными правыми газетами. Как известно, ажидания их не аправдались

В знак протеста против дела Бейлиса устраивались забастовки, студенческие сходки и другие подобные мероприятия; в случае вынесения обвинительного вердикта в Петербурге готовилась всеобщая забастовка.

В то же время черносотенная пресса продолжала антисемитскую кампанию. Так, орган «Союза русского народа» газета «Земщина» писала:

Милые, болезные вы наши деточки, бойтесь и сторонитесь вашего исконного врага, мучителя и детоубийцу, проклятого от Бога и людей, — жида! Как только где завидите его демонскую рожу или услышите издаваемый им жидовский запах, так и мечитесь сейчас же в сторону от него, как бы от чумной заразы.

Газета «Русское знамя» прямо призывала к геноциду евреев:

Правительство обязано признать евреев народом, столь же опасным для человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за своё хищничество по отношению к людям и уничтожение которых поощряется законом… Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чём состоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны.

Публикации черносотенной прессы по нагнетанию антисемитской истерии действовали как вирусная инфекция, провоцируя массовые фобии вплоть до требований физической расправы с евреями.

Напряжение в обществе достигло пика 28 октября 1913 года — в последний день процесса. Члены монархической организации «Двуглавый орёл» отслужили панихиду по Андрею Ющинскому в Софийском соборе, который находился напротив здания суда, были предположения о готовящемся погроме. Власти предприняли чрезвычайные меры безопасности, полиция расставила посты по всему Киеву. Оправдательный приговор снял все страхи и опасения.

Из известных представителей русской интеллигенции в поддержку «ритуальной» версии выступил Василий Розанов (из политических соображений — он полагал, что на Россию надвигается «еврейское иго», которое нужно остановить), опубликовавший на страницах газеты «Новое время» серию статей «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (за что был исключён из «Религиозно-философского общества»), а также, под влиянием идей Розанова, o. Павел Флоренский. С резкой критикой подготовленного Короленко протеста выступил в журнале «Церковный Вестник» профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии Александр Бронзов.

До сегодняшнего дня ответ присяжных на первый вопрос суда, в котором факт убийства, место его совершения и характер были объединены вместе, даёт повод сторонникам кровавого навета утверждать, что факт ритуального убийства был доказан в суде.

Александр Тагер писал, что «против процесса была вся страна кроме крайней правой: не только революционное подполье, но вся умеренная и либеральная оппозиция в той или иной степени противопоставляла себя в связи с процессом правительству». О противопоставлении выступающих против процесса над Бейлисом непосредственно властям, говорили деятели самых разных политических взглядов.

Так, русский националист Михаил Меньшиков упрекнул Шульгина за его статьи:

Лучше бы серьёзному органу с традициями «Киевлянина» не ставить бездоказательных обвинений против власти, особенно в момент, когда она находится в осаде со стороны враждебных России сил. Своей травлей против прокуратуры разве не присоединяется г-н Шульгин к еврейскому террору? (…) Г-н Шульгин хорошо знает, что следствие велось под наблюдением не только киевского прокурора палаты, но и самых высших чинов юстиции. (…) Прилично ли в таком случае ещё до суда публично опорочивать столь серьёзно поставленное обвинение?

Ту же мысль, хотя и в других выражениях, высказывал и социал-демократ Лев Троцкий:

Так как банда «ритуалистов», начинающаяся убийцами мальчика, киевскими ворами, и продолжающаяся полицейскими и судебными властями, увенчивается царём всея России, то агитация против кровавого навета, независимо от воли либеральных политиков и редакций, приняла явно революционный анти-монархический характер.

Итог дела

Хронология дела

Дата	Событие
12 марта 1911	Убийство Андрея Ющинского (предположительно воровской шайкой, группировавшейся вокруг Веры Чеберяк)
20 марта	Обнаружение трупа Ющинского и возбуждение уголовного дела
22 марта	Первое вскрытие Карпинского и передача дела следователю Фененко
26 марта	Второе вскрытие Оболенского и Труфанова
27 марта	Похороны Андрея Ющинского
18 апреля	Наблюдение за делом возлагается на Чаплинского
9 июня	Первый арест Веры Чеберяк
13 июля	Приказ Чаплинского об освобождении Веры Чеберяк
22 июля	Арест Бейлиса охранным отделением
2 августа	Предложение Чаплинского привлечь Бейлиса как подозреваемого в убийстве
3 августа	Предъявление обвинения Бейлису
7 августа	Освобождение Веры Чеберяк
5 января 1912	Окончание предварительного следствия
14 января	Направление дела в суд
18 января	Первое заявление Бразуль-Брушковского
20 января	Утверждение первого обвинительного акта
5 мая	Второе заявление Бразуль-Брушковского
30-31 мая	Публикация материалов Бразуль-Брушковского
19-20 июня	Направление дела к доследованию
22 мая	Возложение следствия на Николая Машкевича
24 мая 1913	Утверждение второго обвинительного акта
25 сентября	Предание Бейлиса суду
25 сент. — 28 октября	Слушание дела в суде
28 октября	Оправдание Бейлиса присяжными

Само оправдание Бейлиса было очевидным, однако на суде так и не был решён вопрос кто именно является убийцей Ющинского. Несмотря на массовую убеждённость в виновности Чеберяк и её сообщников-воров, эта версия не была отработана должным образом. Начальник московской сыскной полиции Аркадий Кошко писал в воспоминаниях, что установлению истины помешала шумиха и ряд непрофессиональных действий следствия. Свою лепту в неразбериху внесли действия адвокатов еврейской общины, а также подкуп и угрозы свидетелям. Иные версии, помимо ритуальной и бандитской мести, остались просто не рассмотренными — например, убийство маньяком. Буквально через несколько дней после окончания процесса в Киеве произошла ещё одна попытка инсценировать ритуальное убийство — но она была относительно быстро разоблачена.

Лев Троцкий назвал результат процесса «моральным банкротством» правительства. «Процесс Бейлиса — это полицейская Цусима, которую никогда не простят», — писал полицейский чиновник Любимов, назначенный анализировать ход процесса. «Судебной Цусимой» вслед за Любимовым процесс называли также А. Тагер и А. Солженицын.

Особенно красноречивыми казались откровенные попытки обвинения и вообще властей, на процессе и вне его, выгородить Чеберяк и её сообщников — то есть фактическое сообщничество правительства и верховной власти с уголовниками. «Двухэтажный дом <Чеберяковых> на Юрковской взят под защиту, и сомневаться в его благонадёжности стало прямо опасно <…> Над домом <…> как будто реет некое невидимое патриотическое знамя», — писал Короленко. По ироническому выражению Троцкого, полиция «так яростно штрафовала и конфисковала газеты за разоблачения воровской банды Чеберяк, как если бы дело шло о непосредственном оскорблении величества».

Оправдание Бейлиса значительно успокоило общественное мнение, ибо не был осужден невинный. Короленко писал о своем впечатлении о исходе процесса: «… Радость была огромная …Такая общая радость, такой поток радости, что в нём прямо потонуло впечатление от тысячи черносотенцев, собравшихся темным пятном у Софийского собора… Я рад, что видел это собственными глазами».

Процесс Бейлиса слушался в тот год, когда династия Романовых праздновала 300-летие своей власти над Россией. Этим процессом царизм создал себе неплохой исторический памятник, на котором рельефно выступает целая галерея лиц, постепенно поднимающихся от воровского притона к подножию трона — от Чеберячки до царя. — А. С. Тагер, «Царская Россия и Дело Бейлиса», М., 1934, с. 296

По мнению Виктора Чернова, провал обвинения на процессе Бейлиса «…принадлежит к числу блестящих страниц борьбы русской общественности с язвой антисемитизма». Историк Шмуэль Эттингер пишет, что «широкие передовые круги» в оправдательном приговоре увидели «явное поражение властей и победу либерального и радикального общественного мнения». Аналогичная оценка содержится в Краткой еврейской энциклопедии.

Историография

Дело Бейлиса породило большое количество литературы по этой теме. Так, только отдельными изданиями с 1911 по 1913 годы (в период следствия и процесса) было выпущено более 80 различных книг и брошюр.

Основным историческим документом по делу Бейлиса является трёхтомный стенографический отчет судебного заседания. Впервые он был издан в Киеве в 1913 году по инициативе газеты «Киевская мысль», в 2006 году был переиздан в Москве в редакции «Русская идея» в сокращённом виде.

После революции и открытия архивов царской России было обнародовано множество ранее засекреченных документов, проливающих свет на тенденциозные и незаконные действия властей в деле Бейлиса. Часть материалов допросов и показаний Чрезвычайной комиссии Временного правительства вошла в семитомное издание «Падение царского режима», которое оказало существенное влияние на общественное мнение по делу Бейлиса. Версия о том, что настоящими убийцами были Вера Чеберяк и её сообщники-воры, получила дополнительное подкрепление. Оставшиеся сомнения в том, что Бейлис был действительно невиновен, а ритуальное убийство — вымысел, рассеяла наиболее фундаментальная монография советского адвоката Александра Тагера, опубликованная в 1933 году к 20-летию процесса. Книга Тагера была переиздана в 1934 и в 1995 годах.

Интерес общественности к теме дела Бейлиса возродился в 1960-е годы после выхода романа-бестселлера американского писателя Бернарда Маламуда «Мастеровой» (англ.) и исследования Мориса Самюэла «Кровавый навет: странная история дела Бейлиса». Однако в советских публикациях после 1934 года дело Бейлиса практически не упоминалось, за исключением краткой справки в Большой советской энциклопедии.

В 1990-е годы после распада СССР исследования были продолжены. 28-29 октября 1993 года Киеве прошла Международная научная конференция к 80-летию окончания процесса в деле Бейлиса. В том же году вышла книга «Дело Бейлиса» за авторством врача-психиатра Михаила Буянова, одна из глав которой посвящена подробному разбору психиатрической экспертизы.

В 1999 году были опубликованы все найденные материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства с предисловием Генри Резника. Из трёхтомного следственного дела ЧСК в государственных архивах нашлась только первая часть, однако председатель ЧСК Николай Муравьёв скопировал все материалы дела и эти документы сохранились.

Тема изучается и по сей день. В 2006 году вышла 500-страничная книга Леонида Кациса «Кровавый навет и русская мысль: Историко-теологическое исследование дела Бейлиса», а в 2007 году Андрис Грутупс опубликовал юридический взгляд на проблему: «Бейлисада: Дело об обвинении Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве» (пер. с латышского).

Тема частично затрагивается в большом числе различных исследований, например Семена Резника «Растление ненавистью» (2001), Сергея Степанова «Чёрная сотня в России» (2005), Льва Лурье «22 смерти, 63 версии» (2011) и др.

Дело Бейлиса в кино и литературе

Дело Бейлиса стало мотивом для написания крупнейшим еврейским прозаиком начала XX века Шолом-Алейхемом романа «Кровавая шутка». Произведение было завершено 7 января 1913 года — ещё до начала судебного процесса.

Первый документальный фильм по материалам частного расследования И. Красовского и С. Бразуль-Брушковского снял оператор В. Добржанский для киевского кинотеатра «Экспресс» Ю. Шанцера. Фильм показывался в августе 1912 года на закрытых просмотрах и за границей. Ещё один документальный фильм сняла фирма братьев Пате. Но он вышел в 1913 году и был запрещён в России.

Одновременно с документальными фильмами прямо во время процесса режиссёром Иосифом Сойфером были начаты съёмки художественного фильма «Тайны Киева, или Процесс Бейлиса». Фильм был продан за границу и шёл в разных странах Западной Европы и США.

После революции в 1917 году Николай Брешко-Брешковский снял ещё один художественный фильм «Вера Чеберяк».

В 1968 году на экраны США вышел художественный фильм «Посредник» по роману Бернарда Маламуда «Мастеровой», посвящённый делу Бейлиса.

В 1993 году режиссёр Григорий Илугдин снял документальный фильм «Долгая ночь Менахема Бейлиса». В 2003 году режиссёр Александр Муратов снял документальный фильм «Арнольд Марголин — выдающийся украинец и еврей».

Тема также получила отражение в художественной литературе второй половины XX века. Помимо уже упомянутого романа «Мастеровой», существуют и другие художественные книги, посвящённые делу Бейлиса, например роман Гелия Рябова «Конь бледный еврея Бейлиса».

Литература

на русском языке

• Бонч-Бруевич В. Д. [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Bo_Bru-Beil.htm Знамение времени. Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса]. — 2. — Москва: ГИЗ, 1921. — 195 с. — 10 000 экз.
• Буянов М. И. Дело Бейлиса. — М.: Прометей, 1993. — 125 с. — ISBN 5-7042-0724-3.
• Грутупс А. Бейлисада: Дело об обвинении Менделя Бейлиса в ритуал. убийстве / Пер. с латыш. В.Резонг. Рига: Atēna, 2007. 472 с. ISBN 9984-34-295-5
• Кацис Л. Ф. В. Жаботинский и В. Розанов. Литературное обозрение, 1998, № 4.
• Кацис Л. Ф. Кровавый навет и русская мысль. Историко-теологическое исследование дела Бейлиса. — Мосты культуры / Гешарим, 2006. — 496 с. — ISBN 5-93273-216-4.
• [library6.com/index.php/library6/item/301994 Дело Менделя Бейлиса: материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства о судебном процессе 1913 г. по обвинению в ритуальном убийстве] / Г. М. Резник. — СПб: Дмитрий Буланин, 1999. — 393 с. — 1000 экз. — ISBN 5-86007-197-3.
• Лурье Л. Я. Андрей Ющинский // 22 смерти, 63 версии. — СПб.: БХВ-Петербург, 2011. — С. 151-163. — 288 с. — (Окно в историю). — ISBN 9785977505499.
• Пиджаренко А. М. Не ритуальное убийство на Лукьяновке. Криминальный сыск Киева в нач. XX в.. — Киев: КВІЦ, 2006. — 219 с. — ISBN 966-7192-89-X.
• Попов В. Л. Профессор Д. П. Косоротов (Попытка реабилитации). — СПб.: Военно-медицинская академия имени С. М. Кирова, 1995.
• Резник С. Е. Истоки: дело Бейлиса // Красное и коричневое. — Вашингтон: Вызов, 1991. — С. 12-46. — 319 с.
• Самюэл М. [jhist.org/shoa/beilis01.htm Кровавый навет. Странная история дела Бейлиса] / перевод Р. Монас. — Нью-Йорк: Waldon Press, 1975. — 294 с.
• Степанов С. А. Глава VII. Популизм и антисемитизм // Чёрная сотня. — 2. — М.: Эксмо, Яуза, 2005. — С. 360-395. — 544 с. — ISBN 5-699-08156-9.
• Тагер А. С. [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Navet.htm Царская Россия и дело Бейлиса]. — 2. — М.: ОГИЗ, 1934. — 10 000 экз.
• Шульгин В. В. Бейлисиада // Последний очевидец: Мемуары. Очерки. Сны. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2002. — 587 с. — (Эпохи и судьбы). — ISBN 978-5-94850-028-7.

на других языках

• Справа Бейліса. Погляд із сьогодення / Курас І. (ред.). — Київ: Варта, 1994. — 112 с. — ISBN 5-7702-0792-2.
• Scapegoat on Trial: The Story of Mendel Beilis The autobiography. ISBN 1-56062-166-4
• The Beilis Transcripts. The Anti-Semitic Trial that Shook the World. by Ezekiel Leikin ISBN 0-87668-179-8
• The Beilis Case. Modern Research and Documents. ISBN 5-7349-0016-8
• Lindemann A. S. The Jew Accused: Three Anti-Semitic Affairs (Dreyfus, Beilis and Frank), 1894—1915. Cambridge, 1992. ISBN 978-0-521-44761-4

См. также

• Дамасское дело
• Дело Дрейфуса
• Дело Лео Франка
• Мултанское дело

Ссылки

Первоисточники

• Стенографический отчёт о Деле Бейлиса. Киев, 1913.
• [online.ebiblioteka.ru/projects/beilis/pdf/864_10_15.pdf Архивные копии документов по делу Бейлиса] Дело № 15, опись 10, фонд 864.
• [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Navet.htm Материалы, посвящённые делу Бейлиса]
• [russianhistory.tripod.com/ Материалы обвинения]
• [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Beil_Maklakov.htm Речь защитника В. А. Маклакова]
• [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Beilis_Karab.htm Речь защитника Н. П. Карабчевского]
• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/ECCE/BEYLIS_2.HTM Статьи В. Г. Короленко к процессу Бейлиса]
• [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Korol_Beilis.htm Обращение В. Г. Короленко «К русскому обществу»]. Статья была опубликована 30 ноября 1911 года в газете «Речь» за подписью 82 литераторов. Перепечатана многими другими печатными органами в период следствия и подготовки к процессу Бейлиса. Вышло отдельным изданием в 1912 г.
• Меньшиков М. О. [delaemsayt.ru/oldsayte/mom/m5/m554.html Маленький Золя. Письма к ближним, 1913 г.]
• [russianhistory.tripod.com/10.html Письмо члена общества «Двуглавый орёл» священника о. Федора Синкевича журналисту Г. И. Клепацкому]
• [co6op.narod.ru/txt/history/report2.html Доклад Г. Г. Замысловского]
• Сербский В. П. [www.npar.ru/journal/2008/4/04-serbskiy.htm Психиатрическая экспертиза по делу Бейлиса]
• Короленко В. Г. [alkir.narod.ru/ssc/oral/07beilis.html Дело Бейлиса] : Собр. соч.. — М., 1955. — Т. 9.
• Шульгин В. В. Бейлисиада // [www.srcc.msu.su/uni-persona/site/authors/shulgin/text.htm Годы].
• Замысловский Г. Г. Убийство Андрюши Ющинского: Исследование в 3 ч. — Петроград: тип. т-ва А. С. Суворина «Новое время», 1917. (ритуальная версия)

Статьи

• [www.eleven.co.il/article/10469 Бейлис, Менахем Мендель] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.pravenc.ru/text/77826.html Бейлиса дело] // Православная энциклопедия. Том IV. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2002. — С. 454-455. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-009-9
• [alkir.narod.ru/ssc/oral/07beilis.html Дело Бейлиса]
• Дорфман М. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/dorf_krov.php Кровавый навет: опыт деконструкции] // Nota Bene : журнал. — 2007.
• [www.terme.ru/dictionary/1115/word/zhertvoprinoshenie-ritualnoe Жертвоприношение ритуальное] // [www.psyoffice.ru/slovar-s358.htm Символы, знаки, эмблемы: Энциклопедия] / авт.-сост. В. Э. Багдасарян, И. Б. Орлов, В. Л. Телицын; под общ. ред. В. Л. Телицына. — 2-е изд. — М.: Локид-Пресс, 2005. — С. 164—168. — 495 с.
• Мисонжник М. [magazines.russ.ru/slovo/2008/58/mm32.html Предисловие к книге Менделя Бейлиса «История моих страданий»] // «Слово\Word» : Журнал. — 2008. — Вып. 58.
• Назаров М. В. [www.gesharim.org/reviews/?reviews_id=143 Кровавый навет с сугубо православной точки зрения] (ритуальная версия)
• Резник С. Е.. [www.vestnik.com/issues/2000/1205/win/reznik.htm Убийство Ющинского и дело Бейлиса]
• Резник С. Е. [www.vestnik.com/issues/2000/1219/win/reznik.htm Убийство Ющинского и дело Бейлиса ч. 2]
• Резник С. Е. [www.vestnik.com/issues/2001/0102/win/reznik.htm Убийство Ющинского и дело Бейлиса ч. 3]
• Фирсов С. Л. [www.jcrelations.net/ru/?item=2875 Симптомы болезни «симфонического» государства: «дело» Бейлиса и Православная Российская Церковь] // Иудейско-христианские взаимоотношения : сайт. — 2007.
• [kp.ua/daily/180311/271168/ Дело чести. Столетие спустя…]

Фотографии и видео

• [www.russia-talk.org/cd-history/Beilis/440401.htm Фотографии]
• [www.5-tv.ru/programs/broadcast/504110/ «После смерти». Исторический консилиум с Татьяной Устиновой]
• [youtube.com/watch?v=bvMHwNVcEL8 Исторические хроники с Николаем Сванидзе] на YouTube
• Разумовский Ф. [rutube.ru/tracks/1130017.html?v=e7494e960ae9f0d52344cb42fbc4ba8e «Дело Бейлиса»] (видео). Кто мы? "Еврейский вопрос - русский ответ". Передача 12-я. Телеканал «Культура» (06.09.04). Проверено 25 января 2013.
• [tvkultura.ru/video/show/brand_id/23445/episode_id/1195813/video_id/1174663/ Телеканал «Россия — Культура», «Дело Бейлиса. 1913 год» из серии «Запечатлённое время», 2015 год.]

Отрывок, характеризующий Дело Бейлиса

– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.