Хазан, Яаков

Яаков-Арье Хазан
ивр. ‏יעקב אריה חזן‏‎
Дата рождения	4 июня 1899(1899-06-04)
Место рождения	Брест-Литовск
Дата смерти	22 июля 1992(1992-07-22) (93 года)
Место смерти	Мишмар-ха-Эмек
Год репатриации	1923
Созывы кнессета	1—7
Партия	МАПАМ, Маарах
Служба в армии	ВС Польши
Супруга	Берта Абрамович
Дети	Рут, Иехудит, Хана
Образование	Варшавский политехнический университет

Яаков-Арье Хазан (ивр. ‏יעקב אריה חזן‏‎; 23 мая (4 июня) 1899, Брест-Литовск, Российская империя — 22 июля 1992, кибуц Мишмар-ха-Эмек) — деятель социалистического сионизма и израильский политик. Один из основателей движения «Ха-шомер ха-цаир» в Польше, движения «Ха-Кибуц ха-арци», партии МАПАМ и блока «Маарах». Участник ряда Сионистских конгрессов, депутат семи созывов кнессета, член исполкомов Всемирной сионистской организации и Гистадрута, совета директоров Еврейского национального фонда. Лауреат Премии Израиля (1989).

Биография

Яаков-Арье Хазан родился в Брест-Литовске в семье учителя меламеда Хаима-Иехуды Хазана в 1899 году. Его отец был одним из лидеров зарождавшегося сионистского движения в Польше и Литве и участником VI Всемирного сионистского конгресса, на котором обсуждалась Угандская программа. Хаим-Иехуда Хазан был сторонником этой программы и впоследствии примкнул к отколовшейся от сионистского движения «территориальной группе» Израэла Зангвилла. Он скончался в 1906 году.

Яаков-Арье пошёл по стопам отца, рано присоединившись к сионистскому движению. В 1915 году он участвовал в основании еврейского скаутского движения, а затем движений «Ха-шомер ха-цаир» и «Хе-халуц» в Польше, став членом руководства обеих организаций. Окончив среднюю школу в Варшаве, он поступил в Варшавский политехнический университет, а с основанием независимой Польши после Октябрьской революции был призван в ряды вооружённых сил новообразованной страны и отслужил в них два года.

В 1923 году Хазан иммигрировал в подмандатную Палестину. Отработав год на цитрусовой плантации в Хадере, он присоединился к добровольцам, осушавшим болота в районе Сахне в долине Бейт-Шеана. Позже с группой активистов «Ха-шомер ха-цаир» из мошава Нахалал Хазан основал кибуц Мишмар-ха-Эмек. В 1927 году он был одним из основателей движения «Ха-кибуц ха-арци» и участником преобразования движения «Ха-шомер ха-цаир» в партию. С этого же года Хазан стал постоянным представителем Палестины на Всемирных сионистских конгрессах. В 1929 году он женился на Берте Абрамович; от этого брака позднее у него родились три дочери.

Яаков Хазан стал одним из лидеров сионистов-социалистов в Палестине, вместе с ещё одним основателем Мишмар-ха-Эмека Меиром Яари. Если Яари был интеллектуалом и идеологом этой ветви сионизма и движения «Ха-шомер ха-цаир», то Хазан был политиком, спикером движения и его «мотором». Вдвоём они подготовили почву для основания в 1948 году партии МАПАМ — Объединённой рабочей партии Палестины. Начиная с 1-го созыва кнессета Хазан был его постоянным членом от МАПАМа, а позже — от блока «Маарах», в создании которого на основе МАПАМа и партии «Авода» он принимал деятельное участие. Свою седьмую подряд каденцию в кнессете он завершил в 1974 году, начиная с 3-го созыва постоянно участвуя в работе комиссии кнессета по иностранным делам и обороне.

Несмотря на ведущую роль Хазана в левосионистском движении, он ни разу не был членом правительства Израиля (по-видимому, после присоединения МАПАМ в 1955 году к правительственной коалиции Хазан несколько раз мог стать министром, но каждый раз наталкивался на возражения Яари, мотивы которого могли быть как личными — сомнения в административных способностях Хазана, так и идеологическими). Однако он долгое время входил в исполнительные комитеты Всемирной сионистской организации и Гистадрута, был членом совета директоров Еврейского национального фонда и руководства партии МАПАМ. В период, когда во главе правительства Израиля стояла Голда Меир, Хазан и Исраэль Галили были её наиболее доверенными советниками, несмотря на отсутствие официального статуса.

В 1989 году Яаков Хазан стал лауреатом Премии Израиля за вклад в развитие израильского общества и государства. Он скончался в июле 1992 года и похоронен в кибуце Мишмар-ха-Эмек.

Идеологическая позиция

В воззрениях Яакова Хазана, как и других основателей движения «Ха-шомер ха-цаир», сочетались сионистская и социалистическая составляющие. В программе движения подразумевалось, что строительство «еврейского национального дома» в Палестине (планировавшейся как двунациональное государство) — лишь первая стадия развития общества, за которой должна последовать стадия классовой борьбы и социалистическая революция. Гражданский конфликт в Палестине и решение ООН о создании на её территории двух национальных государств заставили руководство «Ха-шомер ха-цаир» внести коррективы в планы и присоединиться к блоку, в центре которого стояла более умеренная партия МАПАЙ. Иехошуа Порат в статье 1997 года высказывает предположение, что ни для Хазана, ни для идеолога МАПАМ Меира Яари идея двунационального государства изначально не была основополагающей, и поэтому её пропаганду они оставили ещё одному функционеру движения — Мордехаю Бентову. Возможно, что и в целом Хазан был ближе к МАПАЙ, чем большинство членов «Ха-шомер ха-цаир»; он не был убеждён в необходимости отдельного пути для своего движения, но подчинялся воле большинства, доходя в своей верности партии до попыток сохранить автономию её боевых отрядов в только что созданной Армии обороны Израиля. Стремление Хазана к объединению политических движений со схожей идеологией в единое целое позже привело его к усилиям по созданию блока «Маарах», куда вошли МАПАЙ и МАПАМ.

До середины 1950-х годов Хазан, как и большинство членов «Ха-шомер ха-цаир» и «Ха-кибуц ха-арци», был убеждёным марксистом-ленинистом. В 1949 году, выступая в кнессете, он назвал СССР «нашей второй, социалистической, родиной», а после смерти Сталина в траурной речи ещё называл советского лидера «солнцем народов». Решительный перелом в его взглядах произошёл в результате Пражских процессов, где на скамье подсудимых оказался целый ряд коммунистических лидеров еврейского происхождения, включая ученика Хазана по организации «Ха-шомер ха-цаир» израильтянина Мордехая Орена. После этого Хазан и Яари, охладев к Советскому Союзу, предприняли шаги по ограничению влияния в партии Моше Снэ, оставшегося последовательным сталинистом. Впоследствии Хазан расскажет, что Советский Союз для него был не столько примером для подражания, сколько доказательством, что социальная революция может окончиться успехом вопреки всем объективным препятствиям. В дальнейшем, когда молодые кадры МАПАМ и «Ха-кибуц ха-арци», ранее стремившиеся к включению Израиля в орбиту влияния СССР и готовившиеся к третьей мировой войне на стороне социалистического лагеря, постепенно занимали в израильской политике «голубиные» позиции, формируя ядро организаций «СИАХ» («Новые израильские левые») и «Шалом ахшав», Хазан всё больше отходил от социалистического идеализма, после Шестидневной войны даже поддержав строительство поселений и расширение военного присутствия вокруг Иерусалима и в Иорданской долине — на территориях, имевших ключевое оборонное значение.

Литература

• Давид Тидхар. [www.tidhar.tourolib.org/tidhar/view/4/1981 Яаков-Арье Хазан] // Энциклопедия первопроходцев и строителей ишува = אנציקלופדיה לחלוצי הישוב ובוניו. — 1950. — Т. 4. — С. 1981—1982.

Ссылки

• [www.knesset.gov.il/mk/ru/mk_ru.asp?mk_individual_id_t=416 Хазан, Яаков (рус.)] ([www.knesset.gov.il/mk/eng/mk_eng.asp?mk_individual_id_t=416 англ.], [www.knesset.gov.il/mk/heb/mk.asp?mk_individual_id_t=416 ивр.]) на сайте кнессета
• Шевах Вайс, Давид Леви, Яир Цабан. [knesset.gov.il/tql/knesset_new/knesset13/HTML_27_03_2012_06-21-01-PM/19920729@19920729001@001.html Заседание в память о покойном члене кнессета Яакове Хазане по исполнении семи дней со дня смерти] (иврит). Кнессет (29 июля 1992). Проверено 11 августа 2013.

Отрывок, характеризующий Хазан, Яаков

«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.