Явец, Цви

Цви Явец
ивр. ‏צבי יעבץ‏‎
Дата рождения:	26 апреля 1925(1925-04-26)
Место рождения:	Черновцы
Дата смерти:	8 января 2013(2013-01-08) (87 лет)
Место смерти:	Тель-Авив
Страна:	Израиль Израиль
Научная сфера:	история
Учёная степень:	доктор философии
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Еврейский университет в Иерусалиме
Известен как:	автор исследований по истории Древнего Рима
Награды и премии:	Премия Израиля (1990)

Цви Явец (Цукер; ивр. ‏צבי יעבץ‏‎; 26 апреля 1925, Черновцы — 8 января 2013, Тель-Авив) — израильский учёный-историк, специалист по истории Древнего Рима. Один из основателей Тель-Авивского университета и первый декан гуманитарного факультета этого университета. Лауреат Премии Израиля за 1990 год.

Биография

Гарри Цукер родился в 1925 году в Черновцах, в это время принадлежавших Румынии, единственным ребёнком в семье Лео Цукера и Амалии Явец. Его семья была зажиточной, и с семи лет мальчик посещал частную школу, изучая, помимо румынского, немецкий, французский и латинский язык. В семье говорили на идише, но отец со своим братом часто пользовались немецким языком. После того, как в 1940 году Черновцы перешли под власть Советского Союза, Цви начал изучать в советской школе русский, украинский и идиш.

Когда в 1941 году Буковина была оккупирована немецкими войсками, семья Цукеров, как и большинство евреев на оккупированной территории, попала в гетто, откуда Цви был отправлен в концлагерь. Его мать погибла (отец покончил с собой раньше), а сам Цви сумел бежать, соскочив с поезда, перевозившего заключённых. Добравшись до дома и раскопав зарытые семьёй на чёрный день ценности, он сумел дать взятку румынским военным и вместе с ещё 18 беженцами вышел в море на старой яхте. Ориентируясь по школьному атласу, беженцы не сумели найти путь в Босфор и потерпели крушение в Чёрном море у турецких берегов. Когда стало ясно, что турецкие власти намерены вернуть их в Румынию, беженцы начали голодовку, требуя визы в Палестину, и в конечном итоге благодаря вмешательству лорда Веджвуда были направлены в лагерь перемещённых лиц на Кипре.

В 1944 году Цви познакомился с солдатами Еврейской бригады, которые помогли ему нелегально добраться до Палестины. Некоторое время он прожил в кибуце в Иорданской долине, вступил добровольцем в «Пальмах» и принял участие в Войне за независимость Израиля в составе 5-го полка, который вёл бои в Шаар ха-Гай.

После войны Цви Цукер перебрался в Иерусалим, где начал учёбу в Еврейском университете, зарабатывая при этом на жизнь преподаванием в школе для глухонемых. В 1951 году, узнав, что из его родных по материнской линии Холокост не пережил никто, в то время как двум братьям отца удалось спастись, Цви поменял отцовскую фамилию Цукер на материнскую — Явец. Цви окончил вторую степень по современной истории под руководством Рихарда Кёбнера, и примерно в это время его работа по истории Римской империи привлекла внимание Виктора Чериковера — ведущего израильского специалиста по античности. Посещение семинара Чериковера заставило Явеца изменить свои академические интересы, и отныне он посвятил себя исследованию истории Древнего Рима. Его докторская диссертация была посвящена долговой политике по отношению к римскому плебсу. В 1954 году его отправили в Оксфордский университет, где интерес к его работе проявили Джеффри де Сент-Круа и К. Э. Стивенс. Благодаря помощи последнего в 1958 году в журнале Latomus, посвящённом латинистике, вышла первая собственная статья Явеца в международной научной прессе — «Условия жизни римского плебса».

В 1956 году, в возрасте всего 29 лет, Явец стал первым деканом гуманитарного факультета и главой отделения общей истории только что созданного Тель-Авивского университета, некоторое время совмещая работу в новом вузе со своими обязанностями на кафедре педагогики Еврейского университета, откуда ушёл окончательно только в 1961 году. Позже он сыграл ключевую роль в создании колледжей в Бейт-Берле и Тель-Хае, а в 1962 году был на два года направлен в Эфиопию, где участвовал в создании гуманитарного факультета Аддис-Абебского университета. За помощью израильских учёных в этом начинании обратился сам император Эфиопии Хайле Селассие I, и позже Явец шутил, что является, вероятно, единственным историком Древнего Рима, который жал руку императору и обедал с ним за одним столом. Наблюдая в Эфиопии за отношениями императора, правящих элит и народной массы, он сформировал свои представления об аналогичных отношениях в Римской империи, нашедшие отражение в его последующих работах — в том числе в монографии «Плебс и принцепс», первый черновик которой был написан в Аддис-Абебе, а окончательная версия вышла в Оксфорде в 1969 году.

Кафедру истории Тель-Авивского университета Цви Явец возглавлял на протяжении трёх десятилетий. В этом качестве он проводил либеральную политику приёма студентов и преподавателей, опираясь больше на собственное чувство справедливости и целесообразности, чем на бюрократические процедуры, и не стремясь решать вопросы коллегиально (за что получил от своего преемника Эяля Наве прозвище «просвещённый диктатор»). Как минимум один раз это могло серьёзно отразиться на его карьере, когда он назначил главой отделения военной истории — единственного в Израиле — Исраэля Бара, одного из ведущих аналитиков министерства обороны. Впоследствии оказалось, что Бар не имел формального образования и был советским шпионом. С другой стороны, именно пренебрежение формальной процедурой в пользу «высшей справедливости», как понимал её Явец, позволило получить высшее образование будущим профессорам-историкам Вальтеру Грабу, Михаэлю Харсегору и Шломо Бен-Ами. В 1990 году Явец был удостоен Премии Израиля.

Цви Явец скончался в январе 2013 года, оставив после себя двух сыновей и трёх внуков. Он похоронен на кладбище кибуца Тель-Ицхак неподалёку от Тель-Авива.

Научная деятельность

В центре исследований Явеца, интеллектуала левых взглядов (на протяжении многих лет он состоял в партии Труда и сравнивал римские завоевания с израильским контролем над палестинскими территориями), с самого начала находился римский плебс — свободные бедняки, которых до него считали бездельниками, существовавшими за счёт государства, в то время как весь полезный труд выполняли рабы. Явец сумел поколебать эту господствовавшую точку зрения, продемонстрировав, что плебеи, хотя и не имели постоянного источника заработка, вовсе не пренебрегали временной работой. Он также подробно рассматривал в своих трудах отношения между императорами, аристократией и плебсом, показывая, как последний использовался для давления на патрициев и сенаторов и как формировались образы народных героев — таких, как Гай Марий и Сатурнин.

Отдельные монографии Явеца были посвящены всем первым римским императорам — от Цезаря («Юлий Цезарь и его публичный имидж», 1979) до Нерона, а также Цицерону. В монографии «Август» (1988) он подробно рассматривает концепцию харизмы, отвергая её как универсальное понятие. По мнению Явеца, любой лидер харизматичен лишь для определённых групп людей, и лидер для одной группы не будет обладать харизмой в глазах другой. Поэтому Явец отказывается от общего представления «Рим при ранних императорах», вместо этого поочерёдно фокусируясь на личности каждого из них, показывая, как по-разному они формировали повседневную жизнь империи. В сферу интересов Явеца входили аспекты римского рабовладения (освещённые в вышедшей на иврите в 1983 году книге «Рабы и восстания рабов в Древнем Риме») и античного антисемитизма, а также история Буковины и его родных Черновиц в период между мировыми войнами (которой посвящена книга 2008 года «Мои Черновцы»).

Монографии

• Римский плебс и прощение долгов (иврит, Тель-Авив, 1958)
• Массы и лидеры Рима: Поздняя республика и ранняя империя (иврит, Тель-Авив, 1966; переиздание: 2005)
• Плебс и принцепс (английский язык, Оксфорд, 1969; переиздание: французский язык, Париж, 1984)
• Цезарь и цезаризм: Массы в римской истории (иврит, Тель-Авив, 1971)
• Место врача в древнеримском обществе (иврит, Тель-Авив, 1973)
• Заметки о Тите и Иосифе (иврит, Тель-Авив, 1975)
• Юлий Цезарь и его публичный образ (немецкий язык, Дюссельдорф, 1979; переиздания: английский язык, Лондон, 1983; французский язык, Париж, 1990)
• Восстания рабов в Риме (в соавт. с Зеэвом Рубинзоном, иврит, Тель-Авив, 1983)
• Цицерон и Римская республика: Рим в I веке до н. э. (иврит, Иерусалим, 1987)
• Август: Победы умеренности (иврит, Тель-Авив, 1988)
• Рабы и рабство в древнем Риме (английский язык, Нью-Брансуик, 1988)
• Юлий Цезарь: превратности харизмы (иврит, Тель-Авив, 1992)
• Тиберий и Калигула: от лицемерия до безумия (иврит, Тель-Авив, 1995)
• Юдофобия в древности: Мюнхенские лекции (немецкий язык, Мюнхен, 1997)
• Клавдий и Нерон: от методичности к дилетантизму (иврит, Тель-Авив, 1999)
• Тогда и сейчас (сборник статей и лекций, иврит, Тель-Авив, 2002)
• Антисемитизм и его превращения: жизнь в Румынии в эпоху короля Кароля II, 1930—1940 (иврит, Тель-Авив, 2004)
• Мои Черновцы: место, где жили люди и книги (иврит, Ор-Иехуда, 2007)

Литература

• Malkin I. Zvi Yavetz: A biographical outline // [books.google.ca/books?id=zlp5orrpC4gC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Leaders and Masses in the Roman World: Studies in Honor of Zvi Yavetz] / Zvi Yaʻvets, Irad Malkin, Z. W. Rubinsohn (Eds.). — Leiden: Brill, 1995. — P. ix-xiii. — ISBN 90-04-09917-4.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/15185 Я‘вец Цви] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.yadvashem.org/yv/he/exhibitions/survivors/yavetz.asp Цви Явец] на сайте музея «Яд ва-Шем»  (иврит)
• [www.youtube.com/watch?v=kz719nWIZpQ Лекция Цви Явеца на церемонии вручения Премии Израиля] на официальном канале музея «Яд ва-Шем» в Youtube  (иврит)

Отрывок, характеризующий Явец, Цви

– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее: