Ягельский, Мечислав

Мечислав Ягельский польск. Mieczysław Jagielski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Член Политбюро ЦК ПОРП
1971 год — 1981 год
Заместитель Председателя Совета министров ПНР
1970 год — 1981 год
Глава правительства:	Юзеф Циранкевич Пётр Ярошевич Эдвард Бабюх Юзеф Пиньковский Войцех Ярузельский
Министр сельского хозяйства ПНР
27 октября 1959 года — 30 июня 1970 года
Глава правительства:	Юзеф Циранкевич
Предшественник:	Эдвард Охаб
Преемник:	Юзеф Окуневский
Рождение:	12 января 1924(1924-01-12) Коломыя
Смерть:	27 февраля 1997(1997-02-27) (73 года) Варшава
Партия:	ПОРП
Награды:

Мечислав Ягельский (польск. Mieczysław Jagielski; 12 января 1924, Коломыя — 27 февраля 1997, Варшава) — польский коммунистический политик и экономист, член политбюро ЦК ПОРП в 1971—1981, вице-премьер ПНР в 1970—1981. Курировал сельскохозяйственную, затем общеэкономическую политику ПОРП. 31 августа 1980 подписал со стороны правительства Гданьские соглашения с Межзаводским забастовочным комитетом, означавшие легализацию первого с конца 1940-х независимого профсоюза Восточной Европы. Считался представителем умеренно-компромиссной линии, старался избежать конфронтации с движением «Солидарность».

Партийно-государственная карьера

Родился в семье крестьянина-единоличника, работал в семейном хозяйстве. В 1944 вступил в коммунистическую ППР, с 1948 — член ПОРП. Окончил Варшавскую школу экономики и Высшую школу общественных наук при ЦК ПОРП. Первоначально специализировался на партийном управлении сельским хозяйством.

В 1946—1949 Мечислав Ягельский состоял в руководстве прокоммунистической крестьянской ассоциации, в 1950—1953 — в Центральном совете государственных сельскохозяйственных предприятий. В 1953—1956 — начальник сельскохозяйственного отдела ЦК ПОРП. Ягельский был проводником политики огосударствления сельского хозяйства, провал которой был фактически признан осенью 1956, при возвращении к власти Владислава Гомулки. Большинство госхозов и принудительных кооперативов распались, Польша вернулась к частному крестьянскому хозяйствованию.

В 1957—1959 Мечислав Ягельский — заместитель министра сельского хозяйства, в 1959—1970 — министр сельского хозяйства ПНР. С 1959 — член ЦК ПОРП. В 1970 назначен заместителем председателя Совета министров ПНР. Депутат сейма ПНР в 1957—1985.

Наибольший карьерный подъём Мечислава Ягельского пришёлся на период правления Эдварда Герека. В 1971 Ягельский был введён в состав политбюро ЦК ПОРП. Одновременно он возглавил Плановую комиссию при Совете министров (аналог Госплана СССР) и занимал этот пост до 1975. Оставил эту должность из-за сердечного приступа. Он также представлял ПНР в СЭВ. В первой половине 1970-х Ягельский рассматривался как один из руководителей экономической политики ПОРП.

Гданьские переговоры августа 1980

С 1 июля 1980 правительство ПНР осуществило повышение цен на продовольствие. Это привело к повсеместной вспышке рабочих волнений. Наибольший масштаб июльские протесты приняли в Люблине. Ягельский был направлен в Люблин во главе полномочной комиссии для урегулирования ситуации. Однако его действия способствовали лишь временному затишью.

В августе 1980 волна забастовок охватила всю страну. Центр забастовочного движения сложился в Труймясто, в Гданьске был сформирован Межзаводской забастовочный комитет. Первоначально на место событий был направлен член политбюро вице-премьер Тадеуш Пыка. Он попытался занять жёсткую позицию, объявлял забастовку незаконной, фактически угрожал силовым подавлением. Это резко обострило и без того крайне напряжённую ситуацию. Пыка был немедленно отозван и вскоре снят со всех постов. Вместо него правительственную делегацию на переговорах с забастовщиками возглавил Мечислав Ягельский.

Вначале Ягельский попытался в несколько смягчённой форме продолжить линию Пыки. Однако он быстро понял ситуацию и перешёл от угроз к манёврам.

Он искренне презирал эту массу людей. Он испытывал перед ними страх и в то же время отвращение. Представьте себе, как унизительно было для него приехать сюда из Варшавы и сесть за один стол с рабочими… Люди окружили автобус, стучали по стеклу, кричали. А те, бледные, дрожали от страха.
Клеменс Гних, директор Гданьской судоверфи в 1980

Первоначально Ягельский старался обойти 21 требование Межзаводского забастовочного комитета. Он возражал против создания независимых профсоюзов, ссылаясь на то, что в ПНР «уже существуют 23 профобъединения». Однако уже 26 августа Ягельский обещал бастующим законодательно утвердить право на забастовку. Результатом переговоров стало подписание 31 августа 1980 Гданьских соглашений, легализовавших Солидарность — первый с конца 1940-х независимый профсоюз Восточной Европы.

Позиция, занятая Ягельским на переговорах в Гданьске, отразила важные перемены, происшедшие в Польше за десятилетие. О военном подавлении рабочих протестов, как в в декабре 1970 под руководством Зенона Клишко, уже не было речи (при этом характерно, что в 1970 решение вопроса было поручено идеологу Клишко, а в 1980 — экономисту Ягельскому).

Ягельский вспоминал, что перенёс в те дни острую сердечную аритмию. Он признавал, что был окружён всеобщей враждебностью рабочих. Фотография, сделанная после подписания Гданьских соглашений, запечатлела с трудом сдерживаемую тревогу Ягельского на фоне победной улыбки Леха Валенсы.

Кризис и отстранение

С осени 1980 до весны 1981 Мечислав Ягельский продолжал контакты с «Солидарностью». В январе 1981 правительство ПНР объявило режим экономии и взяло назад обещание выходных суббот. Это привело к вспышке забастовочной борьбы. Итогом трудных переговоров Ягельского с Валенсой стал компромисс: выходными объявлялись две субботы в месяц. «Солидарности» обещался также доступ к государственному телевидению. Однако плоды договорённостей были сведены на нет Быдгощской провокацией, вызвавшей общенациональную забастовку в 27 марта 1981.

В феврале 1981 Мечислав Ягельский был назначен председателем правительственного комитета по экономике. В апреле он провёл переговоры с президентом Франции Валери Жискар д’Эстеном, сумев получить от Парижа кредит в 800 миллионов долларов. Тогда же Ягельскому удалось договориться с вице-президентом США Джорджем Бушем-старшим (будущий президент) и госсекретарём Александром Хейгом о поставках Польше 50 тысяч тонн масла и сухого молока. Велись также переговоры о реструктуризации польского долга США.

Компромиссная позиция Ягельского вызывала резкое недовольство «партийного бетона» — секретаря ЦК по идеологии Ольшовского, члена политбюро Грабского, руководителя госбезопасности Стахуры, партийного куратора госбезопасности Милевского. В июне 1981 — преддверие IX съезда ПОРП, но котором из политбюро был выведен Грабский, но введён Милевский — Ягельский, ссылаясь на состояние здоровья, поставил вопрос о своём выходе из политбюро и Совмина. 31 июля 1981 Ягельский был снят с поста вице-премьера — формально из-за «неспособности подготовить программу выхода из экономического кризиса». Тогда же он был выведен из политбюро и ЦК.

Хотя до 1985 он оставался депутатом сейма, политическая деятельность Мечислава Ягельского фактически прекратилась. Руководство ПОРП склонялось к силовой конфронтации с «Солидарностью», и линия Ягельского не востребовалась в этом контексте.

Кончина и оценки

В последние годы существования ПНР и первые годы Третьей Речи Посполитой Мечислав Ягельский вёл частную жизнь пенсионера. Скончался от сердечного приступа в возрасте 73 лет. Похоронен на кладбище Воинские Повонзки.

Лех Валенса отозвался о нём как о «человеке, который всегда прислушивался к аргументам, что отличало его от других польских политиков 1980 года». Мечислав Ягельский воспринимается в польском обществе несколько менее негативно, нежели другие руководители ПОРП и ПНР. Однако особенности его политики были обусловлены не принципиальными установками, а относительно адекватным пониманием соотношения сил, полученным на Гданьской судоверфи в августе 1980. Лейтмотивом его политики считается произнесённая тогда фраза: Musimy wyrazić zgodę — «Мы должны согласиться».

Отрывок, характеризующий Ягельский, Мечислав

– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.