Период Яёй

История Японии

Гэнси (40 тыс. лет до н. э. — VI век н. э.) Палеолит Дзёмон Яёй Кофун (часть Ямато) Кодай (VI век — 1185 год) Асука (часть Ямато) Нара Хэйан Тюсэй (1185 год — 1573 год) Камакура Реставрация Кэмму Муромати (включая Намбокутё и Сэнгоку) Кинсэй (1573 год — 1868 год) Адзути-Момояма Токугава (включая Бакумацу) Киндай (1868 год — 1945 год) Мэйдзи Тайсё Сёва (до Второй мировой войны включительно) Гэндай (с 1945 года) Сёва (с окончания Второй мировой войны) Хэйсэй

Период Яёй (яп. 弥生時代 яёй дзидай) — эпоха в истории Японии (300 (900) г. до н. э. — 250 (300) г. н. э.) По археологической периодизации истории стран Запада соответствует бронзовому и железному векам. Особенностями периода являются значительный рост населения и сельскохозяйственная революция, связанная с появлением на Японском архипелаге заливного рисосеяния и начала использования металлов, социальной дифференциации и возникновение первых протогосударственных образований.

Происхождение названия

«Яёй» — название населённого пункта вблизи Токио (совр. специальный район Бункё префектуры Токио), где в 1884 году, во время раскопок, были найдены керамические изделия нового стиля, отличного от дзёмонского. В начале XX века в ходе раскопок подобная керамика была найдена почти по всей Японии. Её датировка дала основания учёным утверждать о переходе Японского архипелага от периода Дзёмон к новой исторической эпохе, которую назвали в честь первой стоянки Яёй, где были найдены артефакты нового периода. Археологическая культура данного периода также получила название «культуры Яёй».

Периодизация

Традиционная историография считает началом эпохи Яёй III век до н. э., а концом — III век н. э. Её периодизация базируется на датировке и классификации керамических изделий данного временного отрезка. Он делится на три стадии — раннюю (III—I в. до н. э.), среднюю (I в. до н. э. — I в. по н. э.) и позднюю (I—III в. н. э.).

Однако ряд современных японских исследователей из Национального музея истории и этнографии указывают на вероятность начала периода Яёй 500 годами раньше — в IX веке до н. э. Как доказательства приводятся данные передатировки самой старой керамики «культуры Яёй» старым радиоуглеродным методом и новым методом АСМ (ускорительная масс-спектрометрия).

Бронзовый меч	Бронзовое копьё	Бронзовое гэ

Общие черты

Самые ранние археологические находки периода Яёй были обнаружены на севере острова Кюсю. Впоследствии культура Яёй быстро распространилась на главном японском острове Хонсю.

Начало периода Яёй ознаменовалось приходом на Японские острова новой культуры, как полагают, континентального происхождения. Её особенностями были заливное рисосеяние, использование гончарного круга и ткацкого станка, обработка металлов (меди, бронзы и железа) и строительство защищенных городищ.

Согласно одной из теорий, начало эпохи Яёй напрямую связано с конфликтом империи Хань с государством Кочосон и его поражением и уничтожением в 108 году до н. э., в результате чего образовался массовый поток переселенцев в Японию материковых жителей и отступающих войск, не пожелавших признать власть Хань.

Также на протяжении всего владычества Хань южная оконечность острова Хонсю стала убежищем для всех недовольных властью Хань на континенте, центром антиханьского движения и, вероятно, оказала большую роль в образовании трёх государств, которые хоть и принято называть корейскими, но по сути на тот момент отдельных корейского и японского этносов не существовало. В это же время на севере острова Хонсю существовало аборигенное государство эмиси, культура которого относится к культуре Дзёмон. Самые ранние стоянки культуры Яёй найдены в Западной Японии на островах Кюсю и Хонсю. Классический пример — городище Ёсиногари (совр. префектура Сага). Археологи находят много укрепленных поселений с богатым археологическим материалом — керамическая посуда, бронзовые ритуальные изделия (украшения и колокольчики дотаку) и разнообразное металлическое оружие (мечи, наконечники стрел, наконечники гэ и копий). Историки считают, что перераспределение прибавочного продукта, полученного благодаря высоким для первобытного общества урожаям риса, привело к социальной стратификации Японского архипелага. Среди общинников выделились богатые слои шаманов и военных. Появились первые рабы.

Преимущества нового способа хозяйствования над экономикой периода Дзёмон дали возможность культуре Яёй в течение I в. до н. э. — III в. н. э. распространиться далеко на восток Японских островов (совр. префектура Аомори). Население Кюсю, Хонсю и Сикоку резко увеличилось. Формирование управляющей прослойки в общинах и рост прибавочного продукта дали начало невиданным в предыдущий период военным конфликтам. Анализ погребений во второй половине этого периода на всей территории распространения культуры Яёй показывает стремительный рост случаев насильственной смерти, что свидетельствует о высокой социальной напряженности в это время. Войны дали толчок созданию «коалиций» общин, которые со временем развились в протогосударственные образования. Одним из таких образований была «страна Яматай» во главе с женщиной-ваном — правительницей-шаманкой Химико.

В силу отдаленности, различия в природных условиях и других причин Окинава и Хоккайдо почти не подверглись влиянию культуры Яёй. Там продолжали существовать пост-дзёмоновские традиции, которые заложили основы социальной жизни рюкюсцев и айнов. Соответственно, периодизация истории этих двух островных регионов не совпадает с периодизацией истории «центральных земель» (собственно Японии).

Происхождение народа Яёй

Относительно происхождения народа Яёй существует две различные точки зрения. Одна из них гласит, что культура, которую принято называть «культурой Яёй», занесена в Японию в результате миграций с Корейского полуострова и территории современного Китая. Другая точка зрения состоит в том, что она была самостоятельно развита жителями Японских островов, которые при этом импортировали ряд «ноу-хау» с азиатского континента. Западные исследователи придерживаются в целом «миграционных» теорий, в то время как японские учёные в большинстве популяризуют «автохтонные» концепции.

Тем не менее некоторые японские ученые также придерживаются "миграционной теории". По их оценкам общее число переселенцев с начала периода Яёй (III в. до н. э.—III в. н. э.) до VIII в. оценивается в 1 200 000 человек (местное население на начало Яёй составляло, видимо, около 1 миллиона человек). При этом общее население Японии VIII в. оценивается ими в 5 600 000 человек.

Исследование захоронений периодов Дзёмон и Яёй свидетельствует о том, что народы Дзёмон и Яёй существенно отличались друг от друга. Люди народа Дзёмон, как правило, были ниже ростом с относительно более длинными предплечьями и нижними конечностями, с более крупными глазами, короткими и широкими лицами, с намного более выраженными чертами лиц, в частности, с более выраженными носами. Представители народа Яёй были выше ростом, с близко посаженными глазами, узкими лицами и плоскими носами. Большинство скелетов периода Кофун, обнаруженных археологами, за исключением скелетов айну и жителей Окинавы, напоминают по строению скелеты современных японцев. Отсюда делается вывод, что современные японцы являются потомками азиатских иммигрантов, смешавшихся с коренными жителями островов, тогда как айну являются относительно чистыми потомками народа Дзёмон.

В последние годы появляется все больше археологических доказательств генетических связей жителей Западной Японии с населением восточной части Китая. В период с 1996 по 1999 год, команда во главе с Сатоси Ямагути, научным сотрудником Национального научного музея Японии, сравнивала останки людей народа Яёй, найденные в западнояпонских префектурах Ямагути и Фукуока, с останками людей того же времени из прибрежной китайской провинции Цзянсу и нашла между ними много общего. ДНК-тесты, проведенные в 1999 году, подтверждают теорию о том, что народ Яёй происходил из района к югу от Янцзы.

Вместе с тем некоторые исследователи пришли к выводу, что имело место также значительное влияние Кореи. Хадсон приводит такие археологические доказательства, как огражденные валами рисовые поля, новые виды шлифованных каменных орудий труда, деревянные сельскохозяйственные орудия, железные инструменты, технологии ткачества, керамические горшки для хранения продуктов, одомашненные свиньи, ритуалы Jawbone и другие свидетельства. Поток мигрантов через Корейский полуостров был особенно сильным, поскольку культура Яёй зародилась на северном побережье Кюсю, где Япония ближе всего к Корее. Найденная при раскопках керамика Яёй , курганы и технологии хранения продуктов питания очень похожи на керамику южной Кореи данного периода, но отличается от керамики Дзёмон.

Ряд ученых настаивают, что быстрый рост населения Японии примерно до четырех миллионов человек при переходе от Дзёмон к Яёй не может быть объяснен одной лишь миграцией. Они приписывают стремительный рост населения на островах в первую очередь переходом от охоты и собирательства к сельскому хозяйству с введением в первую очередь рисоводства. По их мнению, именно культивирование риса обеспечило такой массовый рост населения. Независимо от этих соображений, имеются археологические доказательства того, свидетельствующие в пользу идею о притоке фермеров с континента в Японию, который поглотил или вытеснил местное население, состоявшее из охотников и собирателей. Это проявляется в том, что многие найденные в этот период вещи новые для культуры Дзёмон и при этом явно корейского происхождения, включая бронзовые предметы, способы ткачества, стеклянные бусы, стили инструментов и строительства домов.

Несмотря на все это, культура и керамика Яей ясно демонстрирует влияние керамики Дзёмон. Далее, люди Яей жили в однотипных с Дзёмон землянках или круговых домах. Другими примерами преемственности Яей с Дзёмон являются каменное охотничье оружие, костяные орудия для рыбной ловли, браслеты из раковин и применение лака для украшения сосудов, оружия и различных предметов быта.

Свидетельства китайских источников

Самые ранние письменные сведения о жителях Японского архипелага датируются 57 г. н. э. и даны в «Истории династии Поздняя Хань» (後漢書). Там упоминается, что правитель японской страны На получил от императора золотую печать. Следующее упоминание о японцах 275 г. приводится в «Хрониках Вэй» (魏志), часть «Предание о людях ва», где описываются 30 стран Японского архипелага и «страна Яматай», которая в правление Химико стала вассалом Китая. Согласно китаецентрическому пониманию взаимоотношений с соседями, китайцы создали для японцев унизительное название «люди ва» (倭人 — «карлики»), которым в течение тысячелетия они называли жителей Японии.

Историки раннего Китая описывают земли Ва как сообщество сотен разрозненных племенных общин, между которыми шли невиданные в прошлом периоде военные конфликты. Имеющиеся археологические свидетельства подтверждают, что в этот период в Японии вспыхнули частые конфликты между различными поселениями, поскольку многие населённые пункты обносились рвами с водой или строились на вершинах холмов. На городище в Ёсиногари были обнаружены захороненные человеческие кости, среди которых не было черепа, а по всей прибрежной зоне внутреннего моря в могилах часто находят наконечники стрел. Такая же раздробленность и ожесточенные междоусобные войны описываются и в японском источнике «Нихонги», частично мифологическом, частично историческом произведении VIII в., описывающем историю Японии с 660 г. до н.э.

По свидетельствам китайских источников III в., люди Ва питались сырой рыбой, овощами и рисом, подавая их на бамбуковых подносах (также подносы изготавливались и из других деревьев), хлопали в ладоши во время религиозных обрядов ( этот обычай в Японии дошёл до нашего времени ) и сооружали земляные оборонительные валы вокруг селений. В обществе людей Ва того времени поддерживались отношения вассал-сюзерен, был организован сбор налогов, созданы хранилища зерна и рынки. Люди Ва также носили траур по усопшим.

Значение

Социальные и культурные последствия данного периода были колоссальны. В период Яёй японское общество пережило «хозяйственную революцию», связанную с переходом от присваивающего хозяйства - от охоты и собирательства к производящему хозяйству - растениеводству и от каменных орудий к использованию металлов. Считается, что в результате роста прибавочного продукта население Японии увеличилось в 3-4 раза, произошла социальная стратификация и начали формироваться основы японской государственности. Последняя будет реализована в эпоху курганов в федеративном образовании Ямато.

Литература

• Воробьев М. В. Япония в III-VII веках: этнос, общество, культура и окружающий мир. М.: Наука, 1980. – 344 с.
• Суровень Д. А. Древние государства южного Китая и этногенез народа вожэнь // Китай: история и современность. Материалы научно-практической конференции, 11-12 ноября 2009 г. Екатеринбург: Уральский государственный университет, 2010. С.116-123.[cdn.scipeople.com/materials/12513/Вожэнь%20-%20тезисы.pdf]
• Суровень Д. А. Возникновение раннерабовладельческого государства в Японии (I век до н. э. – III век н. э.) // Проблемы истории, филологии, культуры. Москва – Магнитогорск: Ин-т археологии РАН – МГПИ, 1995. Вып.2. С.150-175. [cdn.scipeople.com/materials/12513/1.%20Japan%20in%20I-III%20cent.pdf]
• Суровень Д. А. Правовой статус лиц без гражданства в древнеяпонском праве: сэйкō в I–III веках // Право. Законодательство. Личность. 2012, № 1 (14). С. 14-22 [mynippon.ru/uploads/article/0be729b30ca04194d742248d08b3f6c8d192dc4e.pdf]
• Рубель В. А. Японская цивилизация: традиционное общество и государственность. — Киев: «Аквилон-Пресс», 1997. — 256с.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Период Яёй
• ЯЁЙ // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
•  (рус.) [www.istoria.org/referat/referat2/14994.php Яёй - Бронзово-железный век] ([hghltd.yandex.net/yandbtm?fmode=inject&url=http%3A%2F%2Fwww.istoria.org%2Freferat%2Freferat2%2F14994.php&tld=ru&text=%22Несколько%20позже%20было%20высказано%20ставшее%20впоследствии%20общепризнанным%22&l10n=ru&mime=html&sign=dae2252fb192d58286b2687e3cb313b4&keyno=0 копия])
•  (рус.) [slovari.yandex.ru/~книги/Словарь%20изобразительного%20искусства/Яёй/ Яёй - Словарь изобразительного искусства](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2870 дней))
•  (рус.) [www.yoshinogari.jp/ym/episode01/index.html Музей периода Яёй]
•  (яп.) [www.kahaku.go.jp/special/past/japanese/ipix/index.html Доисторическая Япония]
•  (англ.) [www.t-net.ne.jp/~keally/yayoi.html Культура Яёй]

Отрывок, характеризующий Период Яёй

На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.