Языков, Николай Михайлович

Запрос «Языков, Николай» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Николай Михайлович Языков
Литография Р. Гундризера с рисунка Хрипкова. 1829
Дата рождения:	4 (16) марта 1803(1803-03-16)
Место рождения:	Симбирск, Симбирская губерния
Дата смерти:	26 декабря 1846 (8 января 1847)(1847-01-08) (43 года)
Место смерти:	Москва
Род деятельности:	поэт
Дебют:	1819
[az.lib.ru/j/jazykow_n_m Произведения на сайте Lib.ru]

Никола́й Миха́йлович Язы́ков (4 [16] марта 1803, Симбирск — 26 декабря 1846 [8 января 1847], Москва) — русский поэт эпохи романтизма, один из ярких представителей золотого века русской поэзии, называвший себя «поэтом радости и хмеля», а также «поэтом разгула и свободы». В конце жизни был близок к славянофилам.

Биография

Происхождение

Родился в помещичьей семье, в Симбирске, отец — прапорщик Михаил Петрович Языков (1774—1836), мать — Екатерина Александровна Ермолова (1777—1831). Сестра Николая Екатерина впоследствии стала женой философа и поэта А. С. Хомякова. На 12-м году Николай был отдан в институт горных инженеров в Петербурге, а по окончании в нём курса поступил в инженерный корпус; но не чувствуя призвания к занятиям математикой и увлекаясь поэзией, решил, по совету профессора словесности в Дерптском университете, известного литератора А. Ф. Воейкова, перейти в этот университет (1820). В 1819 году дебютировал в печати (на страницах «Соревнователя просвещения и благотворения»).

Студенческие годы

Учёба на этико-политическом отделении философского факультета в Дерпте продолжалась 7 лет, с 1822 по 1829 годы. Увлечение «традиционными для немецких студентов пирушками и амурами» было главной причиной того, что Языков не успел за все это время окончить университетский курс . Благодаря условиям свободной и веселой жизни тогдашнего студенчества Языков создает в своих стихах самобытный, яркий и праздничный мир молодого раздолья и вольнолюбия — новый торжественный дифирамбический стиль «лёгкой поэзии». Его анакреонтические стихотворения во славу вина и веселья вскоре были замечены Жуковским. Дельвиг искал его стихов для своих «Северных цветов», а Пушкин приглашал к себе в Михайловское.

Из Дерпта поэт лишь на короткое время уезжал в Москву и Петербург. В 1826 году гостил в Псковской губернии, в Тригорском у Прасковьи Осиповой, матери А. Вульфа. Здесь он встречался с отбывавшим ссылку Пушкиным. В это время было написано знаменитое стихотворение «Тригорское». Впоследствии Языков с удовольствием вспоминал об этой поездке в проникновенном стихотворном послании к Арине Родионовне.

Симбирские годы

В 1829 году, накопив в Дерпте долгов, Языков переселился в Москву, в дом своих друзей Елагиных, якобы для подготовки к экзаменам в Казанском университете, но в начале 1830-х годов переехал в свою симбирскую деревню, Языков, где и прожил несколько лет, «наслаждаясь», как он сам говорил, — «поэтической ленью». В сентябре 1833 года проездом в Оренбург и обратно здесь бывал А. С. Пушкин.

Во время пребывания в деревне Языков через своего будущего зятя (мужа сестры) А. С. Хомякова и племянника Д. А. Валуева начинает сближаться со славянофилами. В 1831 году вместе с П. В. Киреевским принимается за сбор материалов по русской народной поэзии. Также в этот период увлёкся гомеопатией, стал переводить с немецкого сочинения на эту тему.

На водах

«Здоровье, подорванное дерптскими излишествами, стало изменять ему очень рано». Осенью 1836 года с новой силой возобновились одно время было ослабевшие его недуги — солитер, болезнь спинного мозга (нейросифилис) и др., которые начали так быстро прогрессировать, что поэт вскоре не мог прямо ходить и весной следующего года принужден был уехать для лечения в Москву, куда сопровождал его П. В. Киреевский. Знаменитый врач Иноземцев, осмотрев Языкова, посоветовал ему как можно скорее ехать за границу.

Киреевский сопровождал его сначала в Мариенбад, потом в Ганау, Крейцнах и Гаштейн. В Ганау Языков сблизился с Гоголем, который в 1842 году повёз его с собой в Венецию и Рим. Гоголь называл Языкова своим любимым поэтом: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конём своим, да ещё как бы хвастается своею властью». «Землетрясение» Языкова великий писатель называл «лучшим русским стихотворением». Дружба их вначале была горячей и искренней, хотя выражалась преимущественно в сочувственном отношении каждого из них к таланту другого, свойственной им обоим религиозности и сходных телесных недугах. Из-за мелких житейских дрязг они расстались, но продолжали переписываться.

Последние годы

В 1843 году затосковавший по родине Языков вернулся в Москву в состоянии уже совершенно безнадежном. Никуда не выходя из своей квартиры, он медленно угасал; единственным развлечением были для него устроенные им у себя еженедельные собрания знакомых литераторов. Под влиянием друзей окончательно перейдя на позиции славянофильства, он в довольно грубой форме критиковал западников, а в 1844 году обрушился на них бранным посланием «К не нашим» (ходило в списках, опубликовано в 1871 году), в котором все члены западнического кружка объявлены были врагами отечества. В ответ Некрасов в стихах, а Белинский и Герцен в прозе резко осудили Языкова, и к нему пристал ярлык реакционера. Как писал сам Языков:

…Эти стихи сделали дело, разделили то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!.. Едва ли можно называть духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский, и доказать тем, что в нём много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и ещё родит и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением!

Кончина

Языков умер 26 декабря 1846 года холостым и был похоронен в Даниловом монастыре под одним надгробием с племянником Д. А. Валуевым. Неподалёку от его могилы позднее были преданы земле Гоголь и Хомяков. В 1930-х годах все трое были перезахоронены на Новодевичьем кладбище.

После смерти Николая Михайловича Языкова 2 325 книг из его личной библиотеки были переданы его братьями Петром и Александром в фонд Карамзинской общественной библиотеки в Симбирске.

Д. Мирский о Языкове

Пушкин говорил, что кастальский ключ, из которого пил Языков, течет не водой, а шампанским. Почти физическое опьянение, производимое стихами Языкова, хорошо знакомо его читателям. Поэзия его холодна и пенится, как шампанское или как минеральный источник. Потрясающая — физическая или нервная — энергия его стихов не имеет себе равных. Нетрудно вообразить, что он сделал из такого сюжета, как «Водопад» (1828), но и более мирные стихи о природе («Тригорское» или стихи о Чудском озере) совершенно так же бьют искрящейся жизнью в своем холодном хрустальном великолепии.

Лучшие и самые прекрасные его стихи надо принимать именно как чисто словесное великолепие: таковы знаменитое «Землетрясенье» (1844), где языковская избыточность, строго направляемая и очищенная, достигает особого блеска; и, может быть, самые лучшие строки из всех («К Рейну», 1840), где он приветствует немецкую реку от имени Волги и всех её притоков; перечисление этих притоков, непрерывный каталог в пятьдесят строчек — один из величайших триумфов русского словесного искусства и непревзойденный рекорд длинного дыхания: чтение этих стихов — самое трудное и, в случае удачи, самое славное достижение декламатора.

Издания

• Полное собрание стихотворений. Ред., вступ. статья и комментарии М. К. Азадовского. Москва — Ленинград: Academia, 1934.
• Собрание стихотворений. Вступ. статья, ред. и примечания М. К. Азадовского. Ленинград: Советский писатель, 1948 (Библиотека поэта. Большая серия).
• Стихотворения. Сказки. Поэмы. Драматические сцены. Письма. Составление, подготовка текста, вступ. статья и примечания И. Д. Гликман. Москва — Ленинград: Гослитиздат, 1959.
• Полное собрание стихотворений. Вступ. статья, подготовка текста и примечания К. К. Бухмейер. Москва — Ленинград: Советский писатель, 1964 (Библиотека поэта. Большая серия).

Источники

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Ссылки

• П. О. Морозов. Языков, Николай Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1904. — Т. XLI. — С. 515.
• Коровин В. Л. [www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/YAZIKOV_NIKOLA_MIHALOVICH.html Языков, Николай Михайлович] // Энциклопедия Кругосвет
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=956 Стихотворения. Часть 1. 1822—1830 — факсимильное pdf-воспроизведение издания 1858 года.]
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=957 Стихотворения. Часть 2. 1830—1847 — факсимильное pdf-воспроизведение издания 1858 года.]

Отрывок, характеризующий Языков, Николай Михайлович

«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.