Якоб, Людвиг Кондратьевич

Людвиг Кондратьевич Якоб
нем. Ludwig Heinrich von Jakob
Людвиг Генрих фон Якоб
Дата рождения:	26 февраля 1759(1759-02-26)
Дата смерти:	22 июня 1827(1827-06-22) (68 лет)

Людвиг Кондратьевич Якоб (Людвиг Генрих фон Якоб) (нем. Ludwig Heinrich von Jakob) (1759—1827) — философ, экономист, филолог, член-корреспондент Петербургской академии наук (1810), профессор Харьковского университета.

Биография

Родился 26 февраля 1759 года в деревне Веттин, Магдебургском герцогстве в Пруссии. Умер 22 июня 1827 года, Бад-Лаухштедт, близ Галле.

Окончил в 1777 году гимназию, Якоб поступил в Галльский университет, где изучал филологию, историю, математику, философию, педагогику и богословие. Выдержав установленный экзамен и защитив в 1785 году диссертацию «De allegoria Homerica», Людвиг Генрих Конрад фон Якоб был удостоен звания доктора философии. В 1787 году он был избран экстраординарным профессором Галльского университета, а в 1791 ординарным профессором.

Преподавая филологию и философию, Людвиг Генрих фон Якоб имел многочисленную аудиторию. По прошествии десяти лет его преподавания в Пруссии стала господствовать новая система философии, отличная от его взглядов. Он оставил преподавание философии и стал читать лекции по истории и политике; имел большой успех (он получил письменную благодарность от прусского короля).

В 1794 году Людвиг Генрих фон Якоб был назначен ректором Галльского университета. За свои сочинения «О бессмертии души» и «Сущность Бога» он получил высшие награды от Лейденского Гарлемского учёных обществ. По составленным им компендиумам логики, математики, психологии и естественного права эти предметы преподавались не только во всех немецких университетах, но и в Дании и Венгрии. Его сочинение «Общая религия» имело такой успех, что 2500 экземпляров его разошлись в несколько дней и пришлось печатать второе издание.

Когда Галльский университет был закрыт Наполеоном, Людвиг Генрих фон Якоб переехал в Россию и был избран в 1806 году профессором Харьковского университета на кафедру дипломатии и политической экономии. В 1808—1810 годах он также преподавал немецкую словесность. В Харькове Л. К. Якоб продолжил свои научные работы. Он издал на немецком языке сочинение по политическому праву «Grundsätze der Policeygesetzgebung und der Policeyanstalten», в котором сильно критиковал крепостное право. Против крепостного права Людвиг Кондратьевич выступил и в другом своём сочинении, написанном на тему, предложенную Императорским вольно-экономическим обществом, «О сравнительной выгодности крепостного права и вольнонаёмного труда». За эту работу он получил на конкурсе высшую награду — большую золотую медаль в 100 червонцев.

По своим убеждениям и взглядам Людвиг Кондратьевич Якоб оказался передовым деятелем в современном ему русском обществе, защитником идеи свободы во всех её проявлениях — в жизни гражданской, социальной и особенно в сфере умственной.

Людвиг Кондратьевич Якоб написал и издал целый ряд руководств и учебников для русских гимназий и университетов по общей логике, общей грамматике, опытной психологии, нравоучению, эстетике, риторике, естественному народному праву и политической экономике.

По признанию главного управления училищ, существенное достоинство каждой из книг Якоба составляет основательность, ясность, краткость и сообразность с планом обучения и с временем, определённым для каждой философской науки в гимназиях. Другое преимущество его учебников — это систематическая связь всех частей между собой. Были указаны некоторые недостатки, проистекавшие от того, что Людвиг Кондратьевич иногда забывал, что писал их для русских преподавателей и учеников.

Людвигу Кондратьевичу Якобу принадлежит также речь, произнесённая им в университете «О влиянии университетов на культуру и благосостояние народа». Кроме того им составлены «Прибавления к правилам для казённокоштных студентов» (на латинском языке, Харьков, 1809).

В 1809 году представил императору Александру своё сочинение о бумажных деньгах после чего был вызван в Петербург и назначен членом по финансовой части в комиссии о законах.

Здесь он сблизился с известным Сперанским, и после падением которого в 1816 Людвиг Кондратьевич Якоб оставил Россию, поселившись снова в Галле и снова став профессором политических наук в университете.

Библиография

Важнейшие сочинения, не упомянутые выше:

• «Начертания общей логики и критические первоначальные основания метафизики» (1800, Галле)
• «Начертание опытной психологии» (1800)
• «Философское нравоучение» (1794, Галле)
• «Доказательство бессмертия души, взятое из понятия должностей» (1790, Виллихау)
• «О доказательствах бытия Божия» (1798, Либава)
• «Философское учение прав» (1795, Галле)
• «Анналы философии и философского духа» (1795, Галле)
• «Небольшие сочинения разного содержания по богословию, нравоучению, политике и психологии» (1797, Галле)
• «Всеобщая религия» (1801)
• «Правила мудрости человеческой жизни или практическая философия» (1801)
• «Правила народной экономии или наука народного хозяйства» (1805, Галле)

Литература

• Volodymyr Oleksijovyc Abašnik (Abaschnik), Ludwig Heinrich von Jakob (1759—1827), ein Hallescher Professor in Charkov und Sankt Petersburg, in: Europa in der Frühen Neuzeit. Festschrift für Günter Mühlpfordt. Bd 7: Unbekannte Quellen; Aufsätze zu Entwicklung, Vorstufen, Grenzen und Fortwirken der Frühneuzeit in und um Europa; Inhaltsverzeichnisse der Bände 1-6; Personenregister der Bände 1-7, hg. von Erich Donnert, Köln, Weimar, Wien 2008, S. 895—927.
• Vladimir Abashnik (Abaschnik), Ludwig Heinrich von Jakob. In: The Dictionary of eighteenth-century German philosophers. General editors: Heiner F. Klemme, Manfred Kuehn. In 3 vol. London: Continuum International Publishing Group Ltd., 2010, Vol. 2: H – P, pp. 590-594.

Источник

• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.

Ссылки

• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-52934.ln-ru Профиль Людвига Кондратьевича (Людвига Генриха) фон Якоба] на официальном сайте РАН

Отрывок, характеризующий Якоб, Людвиг Кондратьевич

В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.