Ямагути, Ёсико

Ёсико Ямагути
яп. 山口淑子
Ёсико Ямагути в 1950-х гг.
Имя при рождении:	Ёсико Ямагути
Род деятельности:	актриса, певица, телеведущая, журналист, политический деятель
Дата рождения:	12 февраля 1920(1920-02-12)
Место рождения:	Интан, Ляонин
Гражданство:	Маньчжоу-го Маньчжоу-го, Япония Япония
Дата смерти:	7 сентября 2014(2014-09-07) (94 года)
Место смерти:	Токио
Отец:	Фумио Ямагути
Мать:	Айко Исибаси
Супруг:	Исаму Ногути, Хироси Отака
Дети:	не было
Награды и премии:

Ямагути Ёсико (яп. 山口淑子, также известна как Ли Сянлань кит. трад. 李香蘭, упр. 李香兰, пиньинь: Li Xianglan, в японском прочтении — Ри Коран; 12 февраля 1920 года — 7 сентября 2014 года) — японская актриса, певица, телеведущая и государственный деятель.

Родилась и выросла в Китае. В годы Второй мировой войны была активно вовлечена в пропагандистскую индустрию: снималась в японских фильмах, где зачастую исполняла роль слабой и беззащитной китаянки, которая находит защиту и поддержку в лице японского солдата. После окончания войны была обвинена китайскими властями в «культурном шпионаже», позже обвинения были сняты.

В 1946 году Ли Сянлань под своим настоящим именем Ёсико Ямагути вернулась в Японию, где продолжила актёрскую карьеру. В 1950 году она отправилась в США, где снялась в двух голливудских фильмах, а также дала ряд концертов. Здесь же она вышла замуж за скульптора Исаму Ногути, брак с которым продлился 5 лет.

В 1955 году Ёсико Ямагути вернулась в Японию, где продолжила карьеру в кино. В 1958 году актриса вышла замуж за японского дипломата Хироси Отака. После замужества она покинула большой экран и начала карьеру телеведущей: вначале — женских ток-шоу, позже — политических передач. В качестве журналиста Ямагути посетила большое количество стран Ближнего Востока, брала интервью у многих лидеров мировых стран. С 1974 по 1992 год была депутатом Парламента Японии.

На склоне лет Ёсико Ямагути, чья первая половина жизни была заклеймена позором коллаборационизма, активно выступала против милитаризма, а также за политическое сближение Японии и Китая. В 2005 году она написала открытое письмо премьер-министру Дзюнъитиро Коидзуми, в котором осудила его визит в храм Ясукуни и потребовала признания военных преступлений в годы Японо-китайской войны. Умерла 7 сентября 2014 года в возрасте 94 лет.

Биография

Детство: Ёсико Ямагути (1920—1933)

Ёсико Ямагути родилась 12 февраля 1920 года в окрестностях Мукдена. Девочка стала первенцем в семье японских переселенцев, Фумио Ямагути и Айко Исибаси, которые в скором времени после рождения дочери переехали в близлежащий Фушунь.

Фумио Ямагути (яп. 山口文雄) родился и вырос в Японии, префектуре Сага. Следуя примеру своего отца, профессионального китаеведа, этнического туцзя, он стал изучать китайский язык и культуру, а после завершения Русско-японской войны переехал жить в Северо-Восточный Китай. После непродолжительного обучения в Пекине Фумио получил работу в одном из отделений Южно-Маньчжурской железной дороги, где проводил занятия по китайскому языку и культуре для сотрудников компании, а параллельно выступал советником в городском управлении. Высокое общественное положение и владение китайским языком обеспечили ему хорошие связи не только в японских кругах, но и среди высокопоставленных китайцев-коллаборационистов. Двое из близких друзей Фумио, Ли Цзичунь и Пань Юйгуй, стали названными отцами Ёсико и в соответствии с китайской традицией дали ей два новых имени, в каждом из которых содержалась их фамилия — Ли Сянлань (кит. 李香兰) и Пань Шухуа (кит. 潘淑华).

Мать Ёсико, Айко Исибаси (яп. 石橋愛子), также была этнической японкой, уроженкой префектуры Фукуока. Её отец занимался баржевыми оптовыми перевозками, но после того, как начал стремительно развиваться железнодорожный транспорт, он разорился и переехал с семьёй в Корею, а оттуда, спустя некоторое время, перебрался в Фушунь. Тогда как Фумио в большей мере получал образование самостоятельно, Айко была выпускницей Японского женского университета — одного из самых первых и наиболее престижных женских университетов страны. Получив элитное воспитание, она предъявляла столь же высокие требования и к дочери, в частности уделяя большое внимание её поведению и манерам. Ёсико с ранних лет обучалась искусству чайной церемонии, икебане, кулинарии и шитью, а также брала уроки игры на скрипке, фортепиано и кото. Днём девочка посещала японскую начальную школу, а вечера проводила на занятиях по китайскому языку, которые отец проводил для сослуживцев.

Когда 18 сентября 1931 года в 50 км от Фушуня японцы подорвали железную дорогу, а вслед за этим начали вторжение на территорию Маньчжурии, одиннадцатилетняя Ёсико не подозревала о происходящих событиях и о том, как в дальнейшем они повлияют на её судьбу. Однако уже на следующий год, когда девочка поступила в среднюю школу, реалии войны наполнили её жизнь. В 12 лет она впервые вблизи увидела казнь китайского партизана, а после т. н. резни в Пиндиншане, когда отец Ёсико был заподозрен в связях с китайскими повстанцами, вся семья Ямагути переехала в Мукден. В Мукдене семья Ёсико поселилась в одном из домов Ли Цзичуня — давнего приятеля Фумио Ямагути. В этом же доме жила и одна из жён Ли Цзичуня, за которой японские новоселы должны были присматривать. В благодарность за заботу госпожа Ли, которая сама говорила на пекинском диалекте, взялась обучать Ёсико китайскому языку.

В это же время девушка начинает активно интересоваться музыкой и кино. Она часто посещает кинотеатры, где знакомится с продукцией как китайского, так и японского производства. Из японских музыкантов наибольшее восхищение у будущей певицы вызывала Норико Авая — «японская королева блюза», с которой юная Ёсико познакомилась при необычных обстоятельствах. Сама девушка с детства увлекалась пением, но никогда не планировала стать профессионально певицей. После того как в экзамене по китайскому языку она получила третий уровень, Фумио решил, что дочь должна будет стать секретаршей, желательно — при правительстве, и для этого вознамерился отправить её на обучение в Пекин. Внезапная болезнь Ёсико нарушила его планы: у девушки обнаружили инфильтративный туберкулёз лёгких. Ёсико провела месяц в больнице, и ещё полгода проходила реабилитацию дома.

В это время наибольшую поддержку ей оказывала русская подруга Люба Морозова-Гринец, с которой Ямагути познакомилась ещё до переезда в Мукден. Люба плохо изъяснялась на китайском, но бегло говорила на японском. Долгое время девушки обменивались письмами, а когда семья Ямагути переехала в Мукден, их дружба стала ещё теснее. Именно Люба посоветовала Ёсико заниматься вокалом, чтобы укрепить дыхательную систему. В скором времени Любушка, как нежно называла её Ёсико, представила подругу мадам Подресовой (яп. マダムポドレソフ) — итальянской оперной певице, дочери преподавателя Миланской консерватории, которая до революции выступала в императорских театрах России, а после революции вслед за мужем, русским дворянином, эмигрировала в Китай. После первого прослушивания Подресова наотрез отказалась заниматься с новоявленной ученицей и лишь слёзная просьба Любы смогла заставить её изменить решение. На протяжении нескольких месяцев каждую субботу Люба сопровождала Ёсико на частные занятия, где сама выступала в качестве переводчика. Лишь со временем ученица и наставница научились обходиться без её помощи. Ямагути вспоминала о Подресовой как крайне строгой и требовательной преподавательнице, сумевшей вместе с тем правильно поставить ей голос. После полугода занятий Подресова пригласила Ёсико выступить вместе с ней на ежегодном концерте, который проводился ею в гостинице Ямато — самой респектабельной гостинице отдыха, служившей центром общественной жизни японской и китайской элиты. Для выступления мадам Подресова порекомендовала Ёсико разучить лирическую балладу «Кодзё но цуки», написанную в эпоху Мйэдзи и проникнутую ностальгическими мотивами. Для Ёсико песня стала символом глубокой любви к Японии, которую она к тому времени ни разу не посещала. С того времени любой свой концерт, неважно, в Японии или за рубежом, Ямагути предваряла исполнением этой песни. Во время концерта на Ёсико обратил внимание начальник планового отдела Мукденской радиостанции (кит. 奉天广播电台). По прошествии нескольких дней он навестил Ямагути и Подресову и предложил девушке принять участие в новой передаче — «Новые песни Маньчжурии» (кит. 满洲新歌曲). В передаче, рассчитанной на китайскую аудиторию, должны были звучать новые и старые китайский песни, для их исполнения требовалась молодая китаянка, умеющая петь по нотам и понимающая японский в достаточной мере, чтобы общаться с сотрудниками радиостанции. Ёсико идеально подходила на эту роль. Чтобы не смущать слушателей японским именем, Ямагути было предложено придумать псевдоним, в качестве которого она взяла имя, выбранное для неё названным отцом Ли Цзичунем. Таким образом на Мукденской радиостанции появилась новая молодая певица — тринадцатилетняя «китаянка» Ли Сянлань.

В 1934 году, когда Ёсико готовилась к отъезду в Пекин, она по-прежнему часто навещала Любу, но в один день Гринец и вся её семья исчезли. Когда Ямагути подошла к дому Любы, то увидела лишь мечущихся по дому японских солдат с саблями наголо, стёкла были выбиты, а вся домашняя утварь перевернута вверх дном. Люба Гринец появится в жизни Ли Сянлань лишь спустя 10 лет, чтобы вновь коренным образом изменить её судьбу.

Юность: Пань Шухуа (1934—1938)

В мае 1934 года Ёсико отправилась в Пекин, где поступила в Женскую среднюю школу Ицзяо — престижную женскую гимназию для китаянок. С жильём Ямагути выручил очередной приятель отца — Пань Юйгуй, китайский коллаборационист, высокопоставленный военный. Сам Пань имел нескольких жён и десятерых детей, общая численность жильцов его дома (с многочисленной прислугой и охранниками) насчитывала сто человек, и среди них Ёсико была единственной японкой. Как и Ли, Пань принял Ёсико как «названую дочь» и дал ей новоё имя — Пань Шухуа, под которым девочка и была зачислена в школу, где никто не подозревал о её подлинной этнической принадлежности. В школу Ёсико ходила с двумя другими дочерьми Пань, по дороге в школу, в школе и дома она постоянно говорила на китайском, сведя общения на японском практически к нулю. Несмотря на широкую известность, образование в гимназии было посредственным: учителя с трудом контролировали учениц, которые бойкотировали не понравившихся преподавателей, шумели на уроках, манкировали учебными обязанностями.

В доме Пань Юйгуя Ёсико постепенно стала отвыкать от японских привычек и приучаться к китайским. В своих мемуарах она вспоминала, как одна из жён Паня пристыдила её за то, что девушка постоянно улыбалась при разговоре. В Японии женская сияющая улыбка почиталась на одном уровне с мужской храбростью, но в Китае беспричинная улыбка ассоциировалась лишь с проститутками, которые «продают радость». Другой важной чертой японского этикета, от которой Ёсико пришлось отвыкнуть, стали поклоны при встрече. «Когда здороваешься, то просто легко кивни головой, — поучала её госпожа Пань. — Нет надобности раскланиваться на японский манер. Люди подумают, что ты пресмыкаешься перед ними». Ямагути быстро привыкла к новым обычаям и в будущем, оказавшись в Европе или Америке, всегда вела себя на китайский манер. Лишь в глазах японцев изменения в её привычках произошли не в лучшую сторону. Когда девушка вернулась домой, мама, всегда уделявшая большое внимание этикету, с недовольством отметила: «Ёсико как только оказалась в большом городе, так сразу стала задирать нос, позабыла о хороших манерах». В новой семье Ёсико познакомилась ещё с одной привычкой китайской аристократии того времени — курением опиума. Когда Паня навещали гости, в обязанности девочек входило подавать еду, напитки, а также разжигать курительные трубки. По воспоминаниям Ямагути, опиум курил не только Пань, но и его жена, которая иногда также давала подышать опиумным дымом девятилетнему сыну.

Куда большие неудобства, нежели различия в японском и китайском этикете, для Ёсико представляли антияпонские настроения, которые набирали силу в Пекине, в том числе и в школе Ицзяо. Ёсико целенаправленно игнорировала всевозможные антияпонские мероприятия, в том числе и движение 9 декабря. В своих мемуарах он вспоминает, что был лишь один случай, когда она отважилась принять участие в студенческом собрании, где обсуждался вопрос: «Как поступать, если японцы вторгнутся в Пекин?». Каждый из студентов должен был высказать своё предложение, и когда очередь дошла до Ёсико, она ответила: «Я встану на пекинской стене». Хотя смысл сказанного был непонятен остальным учащимся, сама Ёсико думала, что такой ответ действительно наиболее полно выражает её равную любовь к Китаю и Японии: если начнётся война и она поднимется на пекинскую стену, то погибнет первой независимо от того, кто выстрелит первым, китайцы или японцы.

Две Ёсико. Знакомство

В 1937 году, когда разгорелась японо-китайская война, обеспокоенный Фумио Ямагути направил к Ёсико своих друзей, передавая дочери приказ переехать от семьи Пань в более безопасный район. Несмотря на уговоры, Ёсико отказывалась съезжать, не понимая, что отец переживал не только за неё, но и за самого Пань Юйгуя, который оказался бы в большой опасности, если бы китайские националисты узнали, что в своём доме он воспитывает японку. Одним из приятелей Фумио, который был направлен к девушке, был полковник Тору Ямага (яп. 山家亨 (やまがとおる)) — начальник отдела военной пропаганды пекинского гарнизона японской армии. Полковник Ямага часто наносил визиты Ямагути, приглашал на прогулки, угощал обедами, покупал одежду и одалживал деньги. Несмотря на большую разницу в возрасте (23 года), он испытывал к шестнадцатилетней Ёсико искреннюю симпатию, та же в свою очередь относилась к нему как к любезному дяде.

Летом того же года Ёсико отправилась на летние каникулы в Тяньцзинь, где временно остановился её отец и куда переехал со своей любимой женой Пань, оставив в Пекине вторую жену, детей и саму Ёсико. Летние дни в Тяньцзине стали для девушки настоящей отдушиной после монотонной, полуаскетической жизни в Пекине. По вечерам отец брал дочь с собой на вечеринки, на одной из которых и познакомил Ёсико с Ёсико Кавасимой — маньчжурской принцессой, выросшей в Японии и работающей на японскую армию. К моменту знакомства с Ямагути Кавасима уже достигла зенита своей славы и теперь вела праздную и разнузданную жизнь, беспощадно эксплуатируя свою известность как «восточной Матой Хари», «восточного бриллианта», «красавицы в мужском одеянии». Юная Ямагути приглянулась Кавасиме и с того времени стала частой гостьей на её вечеринках. К тому времени Фумио вновь покинул Тяньцзин, и Ёсико осталась на попечении у супругов Пань, которым льстило, что их названая дочь знакома со столь вельможной особой. Впрочем, в скором времени Пань обнаружил, что Кавасима ведёт развязный образ жизни, занимая досуг вечеринками, выпивкой, игрой в азартные игры и принимая морфин. Пагубное влияние подобных встреч начала осознавать и сама Ямагути. Она с большей осторожностью стала относиться к новой знакомой и поэтому ничуть не удивилась, когда спустя некоторое время Пань сообщил ей, что настала пора возвращаться в Пекин.

Оказавшись в Пекине, Ёсико получила выговор не только от отца, но и от полковника Ямаги, который настоятельно предостерёг девушку от дальнейшего общения с Кавасимой. Лишь спустя некоторое время Ямагути узнала, что Тору Ямага был первым возлюбленным Ёсико Кавасимы.

Актёрская карьера: Ли Сянлань (1938—1945)

В 1938 году Ямагути готовилась окончить школу, по-прежнему не имея представления о том, чем будет заниматься дальше. Незадолго до выпуска решение проблемы пришло в лице давнего приятеля её отца, Ямаги Тоору. Он отрекомендовал девушке Мицуо Макино, продюсера кинокомпании «Маньчжурия», который уже давно искал Ли Сянлань — юную певицу, исполнительницу песен в передаче «Маньчжурские песни». Новосозданная компания «Маньчжурия» готовилась снять музыкальный фильм, однако столкнулась с неожиданной проблемой: никто из китайских актрис не обладал достаточными вокальными данными. Когда Мицуо услышал по радио голос юной китаянки Ли Сянлань, чьи песни к тому времени транслировались по всей Маньчжурии, он загорелся желанием встретиться с ней. С этой идеей он обратился к Ямаге, который ответил, что знает эту девушку. Мицуо настаивал на том, что Ли Сяньлань не появится в кадре, а будет лишь озвучивать роль. Ёсико и её родители согласились на это условие, но когда девушка прибыла в Чунцин, то обнаружила, что условия изменились: сразу по прибытию после символических проб Мицуо сообщил ошарашенной девушке, что та будет не озвучивать роль, а играть в фильме.

После съёмок в абсолютно нелепой, по выражению самой Ли Сянлань, комедии «Поезд новобрачной», девушка вздохнула с облегчением, полагая, что больше никогда не будет пересекаться с кинематографом. Она не подозревала, что Ямага без её ведома уже подписал с компанией годовой контракт на три фильма.

«Маньчжурия» с самого начала позиционировала Ли Сянлань как актрису более высокой категории, нежели остальные китайцы. Она жила не в общежитии, а гостинице, её зарплата в месяц составляла 250 маньби (один маньби был равен японской йене), тогда как зарплата других китайских актёров варьировалась от 20 до 40 маньби. Как вспоминала сама Ямагути, остальные актёры вероятно догадывались, что она японка, но поскольку общительная и добродушная Ёсико успешно заводила дружбу с коллегами по площадке, то никто из них не распространял слухи и догадки за пределами компании. Сама Ли утверждала, что к тому времени свыклась со своей китайской идентичностью и позабыла о японском гражданстве.

Ли Сянлань в Японии

Визит в Японию. Концерт в Нисиномии (1939)   Визит в Японию. В гримёрке (1940)

После съёмок в фильме «Путешествие на Восток» (1939) кинокомпания организовала для Ёсико и другой актрисы, Мэн Хун, поездку в Токио. Для Ёсико это стала первая возможность увидеть страну, которую она считала своей родиной и о которой мечтала с детства. Однако, едва Ямагути ступила на японскую землю, как ей жёстко напомнили о её двойной национальной идентичности. Поскольку актриса была одета в китайское ципао, офицер, который проверял документы и увидел, что в паспорте указано: «Ёсико Ямагути (творческий псевдоним — Ли Сянлань)», обрушился на девушку с руганью: «Ах ты, паскуда. Мнишь себя японкой, подданной Императора, принадлежащей к нации первого класса, а говоришь и одеваешься, как китаёза». Тогда, по словам Ямагути, она впервые ощутила на себе всю ту ненависть и презрение, которые японцы испытывали по отношению к китайцам — нации самого низшего класса, по их мнению.

В самом Токио актрисы получили сердечный приём. Ли Сянлань была представлена как китаянка, однако её изумительный японский озадачивал многих журналистов, которые пытались выведать истину о происхождении актрисы. Как вспоминала Ямагути, она не могла сказать правду, но и не умела лгать, поэтому на все вопросы подобного рода отвечала уклончиво или переводила разговор на другую тему. Итогом поездки стал удачный контракт, который Ли Сянлань заключила с ведущей кинокомпанией Тохо Эйга. Результатом этого сотрудничества стали три картины, в которых Ямагути снялась вместе с известным японским актёром Кадзуо Хасэгавой. Во всех трёх фильмах Ли Сянлань воплотила образ обездоленной китаянки, которая в начале фильма испытывает к японцам благородный гнев, но по мере развития сюжета преодолевает в себе ненависть и проникается к главному герою-японцу нежной любовью.

Наиболее ярким эпизодом сотрудничества дуэта Ли-Хасэгава стала сцена в фильме «Китайская ночь», где герой Хасэгавы отпускает девушке пощёчину, дабы усмирить её, вслед за чем Кейран (героиня Ли Сянлань) становится на колени и просит у него прощения. Картина стала самым кассовым фильмом 1940 года в Японии, актриса стала мегапопулярной в Японии и на оккупированных территориях, но в остальном Китае её имя оставалось малоизвестным, да и к тому же сильно скомпрометированным. Как признавалась сама Ямагути спустя годы, ни одна китаянка в те годы не согласилась бы сыграть роль Кейран.

В дальнейшем Ямагути продолжала активно сниматься в фильмах, как в Японии, так и Китае, в том числе на Тайване. Картины, в которых она появлялась, зачастую не имели высокой художественной ценности, но несли откровенную пропагандистскую печать. Впрочем, мелодраматический оттенок и восхитительное сопрано юной актрисы заставляли аудиторию позабыть о политической подоплёке тех или иных фильмов и погрузиться в иллюзорный мир бравых японских офицеров и их преданных китайских возлюбленных.

По признанию Ёсико, она со временем сама устала от своего незатейливого амплуа, поэтому с энтузиазмом встретила предложение «Маньчжурии» сняться в картине «Хуанхэ» (1942), где речь шла о простых крестьянах, чьи земли стали ареной японо-китайской войны. В отличие от предыдущих картин, эта работа, снятая полностью китайской командой, приближала зрителей к действительным реалиям китайской жизни.

Другой нетипичной работой стала картина «Мой соловей», где Ямагути сыграла японскую девушку Марико, спасённую и воспитанную русским оперным певцом. Фильм был снят в Харбине в 1943 году. Актёрский состав включал как русских, так и японцев, но большинство диалогов и песен были сыграны на русском, без дубляжа. Несомненно, и эта картина была снята японцами не от праздного интереса к северным соседям. Русский язык как основной язык фильма свидетельствует о том, что картина предназначалась русскому населению Маньчжоу-го, которое по приблизительным оценкам составляло к началу 1940-х годов около 70 тысяч человек. На уровне фабулы кинокартина проповедует благотворность создания государства Маньчжоу-го для русского населения Харбина, которое представлено эмигрировавшими после революции аристократами.

Съёмки картины, за которыми присматривала и японская, и русская разведки, были завершены в 1943 году, но в прокат она так никогда и не поступила. Более 40 лет данная работа считалась утерянной и лишь в 80-е гг. была издана на VHS в серии «Полное собрание шедевров японского кино» (日本映画傑作全集). Как и все остальные картины Ли Сянлань, фильм представляет собой коллекционную редкость. В том же 1943 году актриса появилась в ещё одной знаковой картине — «Опиумная война». Исторический фильм, воскрешавший в памяти китайцев варварство западных завоевателей, был направлен на разоблачение англо-американского колониализма в Китае и проповедовал братскую дружбу азиатских народов. Это была первая совместная постановка Китая, Японии и Маньчжоу-Го в проекте «Знаменитое Восточно-Азиатское кино». В картине губернатор провинций Гуандун и Гуанси, Цин Лин, понимая вред, наносимый опиумом, навязанным английскими империалистами, решает искоренить эту заразу. Ему приходится вести ожесточённую борьбу с колонизаторами. «Гнев и ненависть к врагу», заложенные в фильме, были высоко оценены японцами, но основной фабулой в картине должна была стать любовная драма, на фоне которой и происходят драматические события в истории страны.

«Опиумная война» сделала до этого малоизвестную в Китае Ли Сянлань действительно мегапопулярной (при том, что сыграла она роль второго плана). Песня «Бросай курить» (戒烟歌) и «Песня продавщицы сладостей» (卖糖歌) в её исполнении звучали как в оккупированном Шанхае, так и в гоминьдановском Чунцине и коммунистическом Яньане.

Перед пресс-конференцией, которая была посвящена выходу фильма, Ёсико спросила у китайского приятеля своего отца, может ли она, воспользовавшись возможностью, наконец раскрыть своё подлинное имя, на что получила категорический ответ: «Ни в коем случае. Среди журналистов наверняка есть те, кто догадываются, что ты японка, но они никогда не скажут об этом. Пока ты китаянка, ты наша собственная звезда. Не разрушай нашу мечту». И действительно, во время пресс-конференции один молодой журналист задал вопрос, как, будучи китаянкой, Ли Сянлань могла сняться в такой низкопробной пропаганде как «Песня белой орхидеи» и «Китайская ночь». Быть может, она всё-таки не китаянка? Ямагути отважилась на полуправду: она сказала, что была юной и глупой и не понимала многих вещей, теперь же просит прощения у китайцев. Со слов Ямагути, её слова были встречены громом аплодисментов. Большая часть из журналистов, несомненно, верно поняла суть её высказывания. В шанхайской прессе действительно спорадически появлялись сообщения, в которых указывалось подлинное имя Ёсико Ямагути, но на них предпочитали не обращать внимание: образ пан-азиатской актрисы Ли Сянлань, которая была одинаково любима и в Китае, и в Японии, был слишком успешным маркетинговым ходом, в разоблачения которого не было никакого резона.

Что касается искренности самой Ёсико, то в 1943 году в одном из интервью она заявляла: «… работай усердно, усердно, усердно, ради искусства кино, и даже более — ради мира и процветания Великой восточноазиатской сферы». Как сильно повзрослела Ёсико и насколько искренне она ощущала свою вину перед китайским народом, если по-прежнему изрекала пропагандистские шаблоны о Великой сфере взаимного процветания, — очень большой вопрос.

В вопросе о собственной национальной самоидентификации актриса также не оставляла ясного ответа. Порой она позиционировала себя и как японку, и как китаянку, в зависимости от ситуации. В интервью 1944 года она сокрушалась: «Из-за этих фильмов мне кажется, что я недостойна нас, китайцев (对不起我们，中国人)». В другом интервью, 1943 года, она обмолвилась, что хотела бы, чтобы её шанхайские коллеги смогли посетить «наши места (我们那)», подразумевая Маньчжурию и Японию.

Осенью 1944 года Ямагути отказалась продлевать контракт с «Маньчжурией», а в конце войны, в 1945 году, она оказалась в Шанхае, где вновь встретила Любу Гринец. В Шанхае отец Любы представился Ёсико уже как сотрудник советского информационного агентства. Повзрослевшая Люба теперь работала переводчицей. Атташе Шанхайского информационного отдела японской армии Цудзи Хисакадзу пишет, что в 1945 году японцы через Любу Гринец намеревались войти в контакт с советскими представителями в Шанхае в рамках попыток сохранить японо-советский нейтралитет (как известно, строились и планы о возможном советском посредничестве при заключении мира с США). Знакомство Любы и Ямагути Ёсико также решено было использовать для пользы общего дела, и сама Ямагути подтверждает, что японские военные настойчиво советовали ей подготовить репертуар советских песен, с которым она могла бы выступать для русского населения Шанхая. Ямагути даже начала брать уроки у Веры Мазель, русской певицы, впоследствии эмигрировавшей в США. Так или иначе, но перед концом войны Ёсико готовила себя к роли русско-японского культурного посредника, хоть сама она и отрицает, что впрямую выполняла задания военных. Однако концерты русской песни не состоялись, поскольку миссия сближения с СССР потеряла актуальность: 8 августа СССР объявил Японии войну, а 15 августа Япония признала полное военное поражение. Вскоре Ёсико была арестована китайскими властями, и ей грозила смертная казнь как китаянке-коллаборационистке. Люба Гринец ещё раз сыграла решающую роль в судьбе подруги детства: именно она отправилась в Пекин, где находились родители актрисы, и достала документы, подтверждающие, что Ли Сянлань на самом деле японка Ямагути Ёсико. Сама же Люба в Шанхай так и не вернулась, в очередной раз исчезнув из жизни своей японской подруги, а добытые ею документы спасли жизнь Ёсико. Впрочем, по другой версии, которую излагал высокопоставленный китайский военный, генерал Хэ Шили, Ёсико сама спасла себя: она разыскала генерала Хэ и провела с ним ночь, на утро следующего дня все обвинения с неё были сняты.

Актёрская карьера: Ширли Ямагути (1951—1955)

В марте 1946 года Ямагути вернулась в Японию, где продолжила карьеру певицы и актрисы. Примечательно, что в июне 1947 года она ещё раз приняла участие в акции советско-японского культурного сближения: она впервые в жизни сыграла на сцене драматического театра. Роль была вполне знаковая. Известные приверженностью левым взглядам театральные коллективы Токио Гэйдзюцу Гэкидзё, Син Кёгэкидан и Бункадза совместно поставили пьесу по роману Л. Н. Толстого «Воскресение» с Ямагути Ёсико в роли Катюши, причём советское посольство предоставило для этого сценическую разработку МХАТ. Вплоть до 1958 года Ямагути Ёсико снималась в японских фильмах, как правило в картинах о войне, где играла певиц и артисток, практически — саму себя. Такие ленты, как «Побег на рассвете» (1950) и «Женщина из Шанхая» (1952) со всей очевидностью отталкивались от сложившегося во время войны экранного образа Ли Сянлань.

В 1950 году Ёсико прибыла в США где дала несколько концертов (в частности запись одного из них была обнаружена в 2012 году)Помимо японских фильмов Ямагути снималась и в США: с её участием вышли «Японская невеста» К. Видора (1951), «Домик из бамбука» С. Фуллера (1955). В этих фильмах она всё также играла покорных, преданных японских девушек, которые на этот раз находили поддержку и опору в объятиях бравых американских военных. Стоит отметить, что Ямагути стала фактически первой азиатской актрисой, которая приобрела известность в Азии, а затем покорила Голливуд. Снималась Ямагути и в Гонконге, где её хорошо знали с военных времён.

Телеведущая и политический деятель: Ёсико Отака (1958—2014)

После недолгого брака с известным американским скульптором и художником Исаму Ногути (по признанию Ямагути, их объединяла общая трагедия двойной национальной идентичности) и выступлений в бродвейском мюзикле «Шангрила» под именем Ширли Ямагути, актриса в 1958 году вышла замуж за японского дипломата Отака Хироси. В том же году она завершила карьеру актрисы и певицы. В 70-е годы Ямагути успешно выступила в роли телеведущей и политического репортёра.

В 1974 году Ямагути (теперь уже известная под фамилией мужа как Отака Ёсико) была выдвинута в качестве кандидата на пост депутата парламента от Либерально-демократической партии — лидирующей политической партии в Японии, возглавляющей парламент с 1955 года. В ходе очередных парламентских выборов руководство ЛДП, дабы гарантировать необходимое большинство мест в верхней палате парламента, привлекло в свои ряды знаменитостей национального масштаба, ранее не занимавшихся политикой, но обладавших огромной известностью. Так, помимо Ямагути ряды ЛДП пополнили популярный телевизионный ведущий Теру Мията, актриса Акико Санто, комик Colombia Top и даже сержант Сёити Ёкои — японский солдат, не признавший капитуляции Японии в сентябре 1945 года и продолжавший «свою войну» до 1972 года. Решение ЛДП оправдало себя: партия получила необходимое большинство голосов, а сама Ёсико Отака стала депутатом Палаты советников, эту должность она занимала с 1974 по 1992 год. В качестве депутата посещала СССР и встречалась с М. С. Горбачёвым. До последнего времени являлась вице-президентом Фонда женщин Азии, занимающегося проблемами материальных компенсаций жертвам сексуальной эксплуатации в годы Второй Мировой войны.

В 1987 году Ёсико Ямагути выпустила свои мемуары «Моя первая половина жизни», в которых сетовала на то, что с 1945 года так и не смогла разыскать Любу, которая фактически спасла её от верной смерти. Лишь в 1998 году Любу Гринец разыскали в Екатеринбурге. Встреча Любы и Ёсико, которая была записана японским телевидением, стала для подруг последней: Любовь Гринец скончалась 24 сентября 1999 года.

Мемуары

В 1987 году Ёсико Ямагути в соавторстве с писателем Сакуя Фудзиварой выпустила мемуары «Ли Сянлань: первая половина моей жизни» (яп. 李香蘭 私の半生). Книга моментально стала бестселлером в Японии, а на следующий год была переведена на китайский. При этом шесть разных издательств выпустили как минимум шесть разных переводов, выполненных разными переводчиками или группами переводчиков.

В 1993 году Ямагути выпустила ещё одну книгу воспоминаний «Война, мир и песни: Жизнь Ли Сянлань» (яп. 戦争と平和と歌 李香蘭心の道), которая состояла преимущественно из автобиографических эссе, которые до этого времени появлялись в периодике.

Последней в серии мемуаров стала книга «Итог жизни Ли Сянлань» (яп. 「李香蘭」を生きて 私の履歴書), изданная в 2004 году. В ней Ямагути кратко пересказала истории из «Первой половины моей жизни», а также рассказала о своей судьбе после возвращения в Японию, вплоть до начала XXI века. Перевод на китайский язык книга был выпущен в 2012 году.

Память

Песню с названием «行かないで», посвящённую Ли Сянлань, выпустил Кодзи Тамаки. Позже кавер-версию под названием «Ли Сянлань» записал «бог кантопопа» Джеки Чун, именно эта песня принесла ему широкую известность в начале 90-х гг.

Фильмография

Тире (—) отмечены фильмы, которые не издавались и в настоящее время недоступны ни в каком формате.

Коллаборационистский период

Год	Русское название	Японское название	Китайское название	Международное название	Киностудия	Роль	Релиз
1938	Поезд новобрачной	蜜月快車	蜜月快车	Honeymoon Express	Манъэй	невеста	—
1939		富貴春夢	富貴春夢		Манъэй		—
		冤魂復仇	冤魂复仇		Манъэй		—
		鉄血慧心	铁血慧心		Манъэй		—
	Путешествие на Восток	東遊記	东游记		Манъэй, Тохо Эйга		—
	Песня белой орхидеи	白蘭の歌	白兰之歌	Song of the White Orchid	Тохо Эйга		VHS
1940	Китайская ночь	支那の夜	支那之夜	China Night	Тохо Эйга, Кинокомпания Китая	Кэйран	VHS
	Клятва в пустыне	熱砂の誓い	热沙的誓言	Vow in the Desert	Тохо Эйга, Северокитайская кинокомпания		VHS
	Царь обезьян	エノケンの孫悟空	孙悟空	Monkey King	Тохо Эйга		VHS
1941	Ты и я	君と僕	你和我		Информационный отдел Корейской армии		—
	Ночь в Сучжоу	蘇州の夜	苏州之夜	Suzhou Night	Сётику		DVD
1942	Зимний жасмин	迎春花	迎春花	Winter Jasmine	Манъэй, Сётику		DVD
	Хуанхэ	黄河	黄河		Манъэй		—
1943	Колокол Сайон	サヨンの鐘	莎韵之钟	Sayon’s Bell	Сётику, Правительство Тайваня		DVD
	Опиумная война	萬世流芳	万世流芳	Eternity	Манъэй, Кинокомпания Китая		TV-Rip
	Уличные войны	戦ひの街	战斗之街	Fighting Street	Сётику		—
	Мой соловей	私の鶯	我的夜莺	My Nightingale	Тохо Эйга, Манъэй		VHS
		誓ひの合唱	誓言的合唱		Тохо Эйга, Манъэй		—
1944	Сражение военного оркестра	野戦軍楽隊	野战军乐队		Сётику		DVD

Послевоенный период

Год	Русское название	Оригинальное название	Международное название	Киностудия	Релиз
1948		情熱の人魚		Дайэй	—
		わが生涯のかゞやける日		Сётику	DVD
1949		流星		Синтохо	—
		人間模様		Синтохо	WEB-rip
		果てしなき情熱		Синсэйки Продакшн, Синтохо	—
		帰国（ダモイ）		Синтохо	—
1950		初恋問答		Сётику	DVD
	Побег на рассвете	暁の脱走	Escape at Dawn	Синтохо	DVD
		女の流行		Сётику	—
	Скандал	醜聞	Scandal	Сётику	DVD
1951	Японская военная невеста	Japanese War Bride	Japanese War Bride		DVD
1952		風雲千両船		Тохо	—
		霧笛		Тохо	—
		戦国無頼	Sword for Hire	Тохо	—
		上海の女		Тохо	—
1953		抱擁		Тохо	—
1954		土曜日の天使		Тохо	—
1955		金瓶梅		Студия Shaw Brothers	—
	Дом из бамбука	House of Bamboo	House of Bamboo	Двадцатый век Фокс	—
1956	Легенда о Белой змее	白夫人の妖恋	The Legend of the White Serpent	Тохо, Студия Shaw Brothers	DVD
1957		神祕美人		Студия Shaw Brothers	—
1958		一夜風流		Студия Shaw Brothers	—
		美しき哀愁　アンコール・ワット物語			—
		神秘美人			—

Произведения Ёсико Ямагути

Публицистика

• 『誰も書かなかったアラブ «ゲリラの民»の詩と真実』(рус. Неизвестные арабы: современная поэзия „партизанского народа“)サンケイ新聞社出版局、1974年
• 『中国に強くなる本 挨拶から食事まで 9億人の隣人と仲よくする法』(рус. Корни могущества Китая: от приветствий до еды; правила налаживания хороших отношений с 900-миллионным соседом)かんき出版、1979年5月
• 『チャップリンの日本』 日本チャップリン協会・大野裕之篇、 2006年3月、親交のあったチャップリンの思い出を語っている。ハリウッド時代の写真も多く収録。(Чаплинская Япония" — японское общество Чаплина, март 2006; вспоминая [моего] друга Чаплина. Иллюстрированный сборник голливудской эпохи".)

Мемуары

• Nakamura Atsuhiko. Ri Kōran watakushi no hansei : [Ли Сянлань. Половина моей жизни] : [яп.] / Ёсико Ямагути, Сакуя Фудзивара. — Tōkyō, 1987. — 398 p. — Ориг.: 山口淑子, 藤原作弥。『李香蘭 私の半生』。新潮社、1987。398ページ. — ISBN 410366701X.</span>

• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 李香兰之谜 / 陈喜儒等译. — 辽宁 辽宁人民出版社, 1988. — 267页.
• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 李香兰 — 我的前半生 / 何平，张利译. — 世界知识出版社, 1988. — 298页
• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 她是国际间谍吗？日本歌星影星李香兰自述 / 天津编译中心译. — 中国文史出版社, 1988.
• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 我的前半生 / 巩长金, 孟瑜 译. — 解放军出版社, 1989. — 408 с. — ISBN 7-5065-0728-5.
• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 我的前半生 / 李骥良,庞慧茹等译. — 吉林文史出版社, 1990. — 356页. — ISBN 978-7-80528-229-9.
• [пер. на кит.] 山口淑子, 藤原作弥. 在中國的日子: 李香蘭 :我的半生. — 香港: 百姓文化事業有限公司, 1988. — 334 页.

• 『戦争と平和と歌 李香蘭心の道』東京新聞出版局、1993 («Война, мир и песни: жизнь Ли Сянлань»).
• 『次代に伝えたいこと 歴史の語り部李香蘭の半生』天理教道友社、1997 («Что я хочу сказать новому веку: рассказы об истории первой половины жизни Ли Сянлань»)
• 『「李香蘭」を生きて 私の履歴書』日本経済新聞社、2004 («Итог жизни Ли Сянлань»)

Ссылки

• [www.jmdb.ne.jp/person/p0143440.htm Ли Сянлань] (яп.) на сайте Japanese Movie Database

Отрывок, характеризующий Ямагути, Ёсико

Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.