Ямада, Ёдзи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ёдзи Ямада
山田洋次
Имя при рождении:

Хироцугу Ямада

Дата рождения:

13 сентября 1931(1931-09-13) (92 года)

Место рождения:

Осака, Япония

Гражданство:

Япония

Профессия:

кинорежиссёр

Карьера:

1954 -

IMDb:

0945282

Ёдзи Ямада (яп. 山田洋次  : Ямада Ёдзи?). Родился 13 сентября 1931 года в городе Осака, Япония — японский кинорежиссёр, известный миру по кинофильмам из серии «Мужчине живётся трудно» (48 эпизодов, снятых с 1969 по 1995 гг.) и самурайской трилогии («Сумеречный самурай», 2002; «Скрытый клинок», 2004; «Любовь и честь», 2006), весьма популярной в начале 2000-х годов не только в Японии, но и по всему миру.





Биография

Ранние годы

Отец Хироцугу Ямады (таково настоящее имя кинорежиссёра[1]) работал на Южно-Маньчжурской железной дороге. Там, в Маньчжурии, и прошло детство будущего кинорежиссёра. После капитуляции Японии семья Ямады репатриировалась и поселилась в префектуре Ямагути (юго-запад острова Хонсю, Япония)[2], где мальчик окончил школу. Молодому Ямаде пришлось с малых лет много трудиться для того, чтобы заработать деньги на обучение, сначала в средней школе, а затем и в университете[3]. В 1954 году по завершении юридического факультета Токийского университета он примет участие в конкурсе, объявленном кинокомпанией «Сётику» для желающих попасть в штатные сотрудники компании. В тот год заявления подали около двух тысяч молодых людей, в их числе и Ямада. В ту пору молодому Ямаде жилось особенно тяжело, так как на его плечах было всё семейство, которое нужно было прокормить, а денег постоянно не хватало. Он, скромный и застенчивый, не прошёл с первого раза по конкурсу, однако после того как в тот год из «Сётику» ушло несколько молодых кинорежиссёров, по дополнительному набору Ямада наконец-то получит место в кинокомпании[1]. В тот год испытания блестяще выдержал и будущий всемирно известный кинорежиссёр Нагиса Осима, который ещё будучи помощником режиссёра сразу же завоевал авторитет и уважение на студии, тогда как на Ямаду долгое время не обращали внимание. Осима всегда отличался характером и чувствовал уверенность в своих силах. Ямада постоянно терзался сомнениями, достаточно ли у него способностей, чтобы заниматься кинорежиссурой самостоятельно[3].

Карьера в кино

Из-за скромности, мягкости и нерешительности Ямаде дольше других пришлось задержаться в должности ассистента режиссёра. Поначалу он был ассистентом Юдзо Кавасимы — добротного профессионала, автора комедий из простонародной жизни. Несколько лет Ямада проработал с режиссёром Ёситаро Номурой. В содружестве с последним он написал пять сценариев. Эти сценарии создали ему хорошую репутацию, да и сам Номура дал ему неплохую рекомендацию, и в 1961 году Ямада дебютировал в кинорежиссуре фильмом «Незнакомец со второго этажа», длившемся всего лишь 56 минут. В этой комедии рассказывается о молодых супругах, взявших себе жильца, не слишком озабоченного квартплатой[1].

В следующей своей работе, в фильме «Солнце Ситамати» (1963) он непосредственно соприкоснулся с той средой и с теми характерами, которые в последующем станут объектом его постоянного творческого интереса. Первой исполнительницей популярной песенки «Солнце Ситамати», исполняемой в этом фильме, была молодая солистка ревю Тиэко Байсё, приглашённая Ямадой для исполнения главной роли в этом фильме, а впоследствии снимавшаяся в большинстве его работ. В этом фильме ощущается влияние древнего жанра японской литературы «ракуго», материалом для которого служили происшествия в увеселительных кварталах, героями их были куртизанки и посетители весёлых домов. Ямада внимательно изучил структуру и характер этих рассказов, его специфического юмора. Именно в мире «ракуго» нашёл Ямада своего героя. Совместно с актёром Хадзимэ Хана режиссёр создал «серию о дураках» — ряд фильмов, связанных единым героем («Круглый дурак», «Умеренный дурак», «Дурак, прибывший на танке»).

Ярко и талантливо Ямада проявил себя при постановке фильмов «Избегайте удачи» и «Милый бродяга» (оба — 1966), в которых, как и в фильмах серии «о дураках», в юмористической форме показаны проблемы, затрагивающие по-настоящему серьёзные вопросы бытия. Кинокритики Японии присудили этим кинолентам одну из высших своих наград — «Голубую ленту» (за 1966 и 1967 гг.)[1].

«Милый бродяга» стал той подготовительной работой, что предопределила появление многосерийного киносериала «Мужчине живётся трудно», насчитывающего до сего дня 48 фильмов. Толчком к созданию этого киносериала послужило телевидение, для которого Ямада стал писать сценарии ещё в 1961 году. В 1968 году Ямада создал для компании «Фудзи тэрэби» сценарий многосерийного сериала «Мужчине живётся трудно», главным персонажем которого являлся Тора-сан, Торадзиро Курума, — нелепый, добродушный чудак, всегда готовый прийти на помощь своим ближним. Торадзиро в исполнении Киёси Ацуми стал любимцем телеаудитории и после смерти героя в 26-й серии на ТВ пришло множество писем от возмущённых телезрителей. Именно после обвального количества писем телезрителей руководство кинокомпании «Сётику» решило продолжить жизнь героя уже на большом экране.

Ямада и не подозревал тогда, в 1969 году, что начинает одну из самых любимых, самых популярных серий японского кино. В свою очередь кинокомпания «Сётику», пережившая к тому времени очередной кризис в своей истории, не думала, что этот фильм окажется настолько успешным, что спасёт фирму от банкротства. Начав снимать продолжение фильма «Мужчине живётся трудно», режиссёр не представлял себе, что эта работа растянется на многие-многие годы. Поэтому он не пытался как-то по-особому назвать следующий фильм, а озаглавил его просто: «Мужчине живётся трудно. Продолжение» (1969). Третий и четвёртый фильмы о Тора-сане ставили соавторы Ямады по телесериалу, режиссёры Адзума Морисаки и Синъити Кобаяси. Но начиная с пятого фильма Ямада — единоличный автор всей серии, насчитывающей на данный момент 48 фильмов. Киносериал был прекращён в 1995 году после смерти исполнителя главной роли Киёси Ацуми. Серия «Мужчине живётся трудно» включена в книгу рекордов Гиннеса, как самый длинный киносериал в истории мирового кинематографа[1].

Укрепив свои позиции на «Сётику» этим популярным киносериалом, Ямада имеет возможность ставить и фильмы для души, скромные, малобюджетные работы в жанре «сёмин-гэки» (жанра японского кино, в котором на экране реалистически показана жизнь низших и средних слоёв общества, наиболее прославленные представители этого направления — режиссёры Ясудзиро Одзу и Хэйноскэ Госё): «Семья» (1970, премия «Голубая лента» за фильм, режиссуру и исполнение главных ролей актёрами Тиэко Байсё и Хисаси Игава, а также премии журнала «Кинэма Дзюмпо» и кинопремия «Майнити»)[4], «Родина» (1972, в прокате СССР — «Когда сжигаются корабли»[5]), «Жёлтый платочек счастья» (1977, 6 премий японской киноакадемии, в т.ч. за лучший фильм и режиссуру, 4 премии «Голубая лента», в т.ч. за лучший фильм и режиссуру, 6 премий журнала «Кинэма Дзюмпо», в т.ч. за лучший фильм, сценарий и режиссуру, 6 кинопремий «Майнити», в т.ч. за лучший фильм, сценарий и режиссуру)[6], «Зов далёких гор» (1980, в советском прокате — «Эхо далёких гор», — 4 премии японской киноакадемии, в т.ч. за лучший сценарий и специальный приз жюри МКФ в Монреале режиссёру Ёдзи Ямада)[7].

В 2000-е годы у одного из старейших представителей японской кинорежиссуры Ёдзи Ямады возникает как бы второе дыхание, и он на удивление всем создаёт, будучи уже в преклонном возрасте, свои киношедевры, отмеченные печатью новизны и неподражаемого стиля. Это фильмы так называемой «самурайской трилогии»: «Сумеречный самурай», 2002; «Скрытый клинок», 2004; «Любовь и честь», 2006, ставшие популярными как на фестивальных орбитах, так и в мировом кинопрокате.

В 2013 году, отдавая дань памяти коллеге и учителю, режиссёру стоявшему у истоков жанра «сёмин-гэки» Ясудзиро Одзу, Ямада снял фильм «Токийская семья», являющийся римейком шедевра Одзу «Токийская повесть» (1951).

Фильмография

Напишите отзыв о статье "Ямада, Ёдзи"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 Генс, Инна Юлиусовна. «Бросившие вызов: Японские кинорежиссёры 60-70-Х ГГ.» / Послесов. В. Цветова; ВНИИ Искусствоведения. — М. : Искусство, 1988. — 271 С. (стр. 206-225).
  2. [www.world-art.ru/people.php?id=875 world-art.ru  (рус.)]
  3. 1 2 Акира Ивасаки. Штрихи к портрету Ёдзи Ямада. Искусство кино, 1974, №5, стр. 149-153.
  4. В советском прокате фильм демонстрировался с августа 1972 года — опубликовано: журнал для работников кинопроката «Новые фильмы» 1972/8 стр. 26.
  5. В советском прокате фильм демонстрировался с сентября 1978 года, р/у Госкино СССР № 2452/77 (до 29 декабря 1984 года) — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов действующего фонда: Зарубежные художественные фильмы», В/О «Союзинформкино» Гл. упр. кинофикации и кинопроката Госкино СССР, М.-1980, С. 95.
  6. В советском прокате фильм демонстрировался с января 1981 года, р/у Госкино СССР № 2122/80 — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов действующего фонда, выпущенных в 1981 году», В/О «Союзинформкино» Гл. упр. кинофикации и кинопроката Госкино СССР, М.-1982, С. 126-127.
  7. В советском прокате фильм демонстрировался с марта 1982 года, р/у Госкино СССР № 19024/81 — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов действующего фонда, выпущенных в 1982 году», В/О «Союзинформкино» Гл. упр. кинофикации и кинопроката Госкино СССР, М.-1983, С. 123.

Литература

  • «Кинословарь» / Под редакцией С. И. Юткевича. — М.: Советская энциклопедия, 1986-1987. — С. 520. — 640 с.
  • «Режиссёрская энциклопедия: Кино Азии, Африки, Австралии, Латинской Америки», НИИ киноискусства, Ветрова Т.Н. (отв.ред.), Материк -М., 2001, ISBN 5-85646-053-7.
  • Ивасаки, Акира. «Штрихи к портрету Ёдзи Ямада» / Перевод с японского М. Доля; журнал Искусство кино, 1974, №5, стр. 149-153.
  • Генс, Инна Юлиусовна. «Бросившие вызов: Японские кинорежиссёры 60-70-х гг.» / Послесов. В. Цветова; ВНИИ Искусствоведения. — М. : Искусство, 1988. — 271 С. (стр. 206-225).

Ссылки

Отрывок, характеризующий Ямада, Ёдзи

После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.