Янка Купала

Янка Купала
белор. Янка Купала
Янка Купала 30-е гг.
Имя при рождении:	Иван Доминикович Луцевич (белор. Іван Дамінікавіч Луцэвіч)
Псевдонимы:	Адзін з «парнасьнікаў»; Вайдэльота; Здарэнец; Левы; Марка Бяздольны; Ня-Гутнік; Стары Мінчук; Янук з-пад Мінска; Янка Купала; К.; І.К.; Я. К.; К-а; Л.; І.Л.; Л.І.
Дата рождения:	25 июня (7 июля) 1882(1882-07-07)
Место рождения:	деревня Вязынка, Минская губерния, Российская империя ныне Молодечненский район Минской области
Дата смерти:	28 июня 1942(1942-06-28) (59 лет)
Место смерти:	Москва, СССР
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Род деятельности:	поэт, переводчик, драматург, публицист, редактор
Годы творчества:	1903—1942
Направление:	неоромантизм, символизм, социалистический реализм
Жанр:	стихотворение, поэма, пьеса, публицистика
Язык произведений:	белорусский, польский
Премии:
Награды:
[lib.ru/SU/BELORUS/KUPALA/ Произведения на сайте Lib.ru]

Я́нка Купа́ла (настоящее имя Ива́н Домини́кович Луце́вич, белор. Іва́н Даміні́кавіч Луцэ́віч; 25 июня (7 июля) 1882 — 28 июня 1942) — белорусский поэт и переводчик, драматург, публицист.

Классик белорусской литературы. Народный поэт БССР (1925). Академик АН БССР (1928) и АН УССР (1929). Лауреат Сталинской премии первой степени (1941).

Биография

Детство и юность

Родился 25 июня (7 июля) 1882 года в деревне Вязынка (ныне Молодечненского района Минской области Беларуси) в семье Доминика Онуфриевича Луцевича и Бенигны Ивановны Луцевич (дев. Волосевич).

Родители были обедневшие белорусские шляхтичи, арендовавшие земли в помещичьих угодьях. Род Луцевичей известен с начала семнадцатого века. Дед поэта арендовал землю у Радзивиллов, но был ими изгнан с родных мест. Этот факт лёг в основу купаловской драмы «Раскіданае гняздо».

В детстве будущему поэту приходилось много помогать отцу, который, несмотря на своё шляхетское происхождение, по сути принадлежал к числу безземельных крестьян и вынужден был обрабатывать съёмные участки (у Здзеховских и др.), платя крупные суммы в качестве аренды за использование угодий.

После смерти отца в 1902 году работал домашним учителем, писарем в помещичьем имении, приказчиком и на других работах. В обнаруженной в белорусском Национальном историческом архиве анкете призывника Луцевича Ивана Доминиковича указаны его вероисповедание — римско-католическое и национальность — русский. Позже Иван устроился чернорабочим на местный винокуренный завод, где продолжал трудиться в поте лица. Хотя тяжёлая работа отнимала у молодого человека много времени, ему удавалось выкраивать свободные часы на занятие самообразованием; таким образом, вскоре будущий Янка Купала ознакомился практически со всеми книгами из отцовской и помещичьей библиотек. В 1898 году закончил народное училище в местечке Беларуч.

В 1908—1909 годы жил в Вильне, где работал в редакции первой белорусской газеты «Наша Ніва». Там же познакомился с будущей женой — Владиславой Станкевич — и актрисой Павлиной Мядёлкой, которой Купала одно время был сильно увлечен и в честь которой назвал героиню своей первой пьесы — комедии «Паўлінка».

В 1909—1913 годах начинающий поэт учился в Санкт-Петербурге на подготовительных общеобразовательных курсах А.Черняева, затем в 1915 году проучился в Московском городском народном университете, который был основан на средства известного в Российской империи золотопромышленника и мецената Альфонса Леоновича Шанявского и его жены в 1908 году; университет находился в Москве и носил имя мецената.

Янка Купала поступил в народный университет в сентябре, однако его намерениям продолжить учёбу помешала всеобщая мобилизация, объявленная в связи с наступлением Первой мировой войны. Уже в начале 1916 года поэта-студента призвали в армию и тот поступил в дорожно-строительный отряд, в составе которого работал вплоть до наступления событий Октябрьской революции.

В это время Янка Купала обосновался в Смоленске, работал в сфере строительства дорог, где его и застала врасплох революционная стихия. В период с 1916 по 1918 годы им не было создано ни одного произведения, однако позже Янка Купала в своей лирике обратился к теме выживания отдельной личности и народа в целом в годину исторического перелома. Следует упомянуть такие программные произведения послевоенно-революционного периода, как «Время», «Для отчизны», «Наследство», «Своему народу», которые датируются 1919 годом.

После революции Янка Купала поселился в Минске. События Советско-польской войны существенно не повлияли на образ жизни поэта: он пережил годичную польскую оккупацию Минска, в котором и остался жить до следующей войны.

Первые публикации

Первые произведения Купалы — несколько лирических стихотворений на польском языке, опубликованы в 1903—1904 годах в журнале «Ziarno» («Зерно») под псевдонимом «К-а». Первое стихотворение на белорусском языке — «Мая доля» (датируется 15 июля 1904 года). Стихотворение «Мужык», опубликованное в 1905 году в минской газете «Северо-Западный край», можно считать успешным дебютом в печати и началом восхождения Янки Купалы на литературный белорусский олимп. Его ранние стихи типичны для фольклора в белорусской поэзии XIX века.

С 1907 года Янка Купала начинает первое кратковременное сотрудничество с газетой «Наша Ніва». В 1906—1907 годах написаны поэмы «Зімою» (Зимой), «Нікому» (Никому), «Адплата каханнем» (Отплата любовью), 18 декабря 1908 году «Наша Ніва» публикует поэму «У Піліпаўку». В том же году закончена работа над поэмами «Адвечная песьня» и «За што?». Тема этих произведений — социальная несправедливость и гнет помещиков.

Виленский и петербургский периоды

Осенью 1908 года Купала переехал в Вильно, где продолжал работу в редакции «Нашай Нівы». В виленский период пишется множество известных стихотворений — «Маладая Беларусь», «Заклятая кветка» (Заговоренный/заколдованный цветок), «Адцьвітаньне» и другие, «Наша Ніва» публикует их у себя.

В 1908 году в Петербурге издан первый сборник Купалы под названием «Жалейка» («Дудочка»). В конце года Санкт-Петербургский комитет по делам печати при МВД решил конфисковать сборник как антигосударственный, а его автора — привлечь к ответственности. Вскоре арест был снят, но в 1909 году тираж книги повторно конфискован, уже по приказанию Виленского генерал-губернатора. Чтобы не испортить репутацию «Нашей Нівы», Купала прекратил работу в редакции. Тем не менее, петербургский период его жизни и творчества можно назвать одним из самых успешных и продуктивных: в первую очередь потому, что Янке Купале довелось свести знакомства со многими представителями белорусской интеллигенции, например, оформившимся как поэт и снискавшим себе славу к началу 1910-х годов Якубом Коласом и Э. Пашкевич, которая работала под псевдонимом Тётка. Ещё в Вильно поэт познакомился с выдающимся деятелем русского символизма В. Я. Брюсовым, который обратил внимание на активно публикующегося автора и изъявил неподдельный интерес к его поэтическому творчеству. Позже Брюсов и Янка Купала продолжили тесно сотрудничать на литературных собраниях в Петербурге; Брюсов стал первым русским автором, который начал переводить белорусского поэта на русский язык.

В конце 1909 года Купала уехал в Петербург, где проживал по адресу 4-я линия, 45. 8 июля 1910 года отдельной книгой вышла поэма «Адвечная песьня» (Вечная песнь), а 13 марта 1910 года — сборник «Гусьляр» (Гусляр). В апреле 1910 года была завершена поэма «Курган», а в августе того же года — драма «Сон на кургане», одно из величайших творений Янки Купалы, символ бедного существования народа в тогдашней Беларуси, попытка выявить его глубинные причины. Отдельным изданием поэма была опубликована в 1912 году в Санкт-Петербурге.

В 1911—1913 годах Купала жил с матерью и сестрами в имении Акопы. В Акопах мать Купалы, Бенигна Луцевич, арендовала помещичий хутор. Здесь написано более 80 стихотворений, пьесы «Паўлінка», «Тутэйшыя», «Раскіданае гняздо», поэмы «Магіла льва», «Бандароўна» и др. На сегодняшний день от хаты Луцевичей сохранился лишь фундамент, колодец и беседка.

3 июня 1912 года Купала завершил первую свою пьесу-комедию «Паўлінка», которая в том же году была издана в Санкт-Петербурге, затем поставлена на сцене сперва в Санкт-Петербурге, затем в Вильно. В июне 1913 года в Акопах завершена историческая поэма «Бандароўна», следом за ней — поэмы «Магіла льва», «Яна і я», а также комедийная пьеса «Прымакі». Тогда же была написана драма «Разорённое гнездо» (1913), опубликованная в Вильне в 1919.

Весной 1913 года был издан третий сборник Купалы — «Шляхам жыцця» (Дорогой жизни), в который была включена драматическая поэма «На папасе». Осенью 1913 году Купала возвратился в Вильно, где сначала работал секретарем Белорусского издательского товарищества, а потом вновь работал в «Нашей Ніве». С 7 апреля 1914 года Купала стал редактором газеты.

Перипетии советской эпохи

С наступлением советской эпохи лирические настроения Янки Купалы подверглись некоторым изменениям. На первый план в его стихотворениях вышел мотив ожидания светлого будущего; поэт возлагал искренние надежды на коренные изменения в жизни белорусского народа под влиянием новой эпохи. На протяжении двух следующих десятилетий (вплоть до наступления Великой Отечественной войны выходили в свет следующие лирические сборники белорусского поэта: «Наследство» (1922), «Безымянное» (1925), «Песня строительству» (1936), «Белоруссии орденоносной» (1937), «От сердца» (1940), поэмы «Над рекой Орессой» (1933), «Тарасова доля» (1939) и некоторые другие.

Несмотря на издания оптимистически настроенных поэтических сборников, отношения между белорусским поэтом и советской властью складывались отнюдь не безоблачно. Не всё казалось таким однозначным: в течение десятилетия (с начала 1920-х до начала 1930-х) Янка Купала был вынужден, без всякого преувеличения, пройти через множество страданий. Сперва последовало несправедливое обвинение в неблагонадёжности, в советских СМИ по указанию обвинителей свыше началась методичная травля поэта. Главным обвинением, которое выдвигалось Янке Купале, были националистические воззрения: якобы в непростой исторический период конца 1910-х годов Янка Купала всячески поддерживал Организацию Национального освобождения Белоруссии и «запятнал» себя вхождением в её состав. Пьеса «Тутэйшыя» была запрещена за национализм. Её перевод на польский язык вызвал протест польских шовинистов. Поэт не избежал длительных, изнурительных допросов в ГПУ, попытки самоубийства. В письме на имя председателя правительства БССР Александра Червякова Купала писал: «Видно, такая доля поэтов. Повесился Есенин, застрелился Маяковский, ну и мне туда за ними дорога». В итоге, дабы избежать дальнейших нежелательных разбирательств, которые могли окончательно подорвать его и без того подкосившееся здоровье, поэт опубликовал покаянное «Открытое письмо», в котором вынужден был повиниться во всех грехах и пообещать, что подобных идеологических ошибок больше не повторится. После написания этого письма блюстители идеологической нравственности, наконец, оставили в покое Янку Купалу. И всё-таки, несмотря на несколько стихотворений, которые тематически были посвящены апологии «отца народов», Янка Купала, как было отмечено выше, создал ряд поэтически ценных лирических произведений, в которых не переставал отстаивать право народа на самобытность, на развитие по традиционному направлению в условиях нового времени. Депутат Верховного Совета СССР.

Награды и премии

• Сталинская премия первой степени (1941) — за сборник стихов «От сердца».
• Орден Ленина. (31.01.1939)

Публицистическая деятельность в Великую Отечественную войну

С наступлением военных действий стала пользоваться популярностью яркая публицистика Янки Купалы, способная зажечь людей для сражения; вместе с тем Янка Купала не прерывал стихотворной деятельности, его новым патриотическим стихотворениям, написанным во время войны, была присуща антифашистская направленность. Уехав из Минска, Янка Купала обосновался в Печищах, маленьком населённом пункте недалеко от Казани, в котором попытался обрести покой для того, чтобы с головой окунуться в антифашистскую публицистику. Поэтический талант Янки Купалы развился на основе устоявшихся традиций белорусской литературы и фольклора середины и конца XIX века, равно как и более раннего периода, когда только происходило становление канонов народного литературного творчества. Его лирические произведения органично передают тональность и мелодику напевов народных песен, а также их звуковое единство и метафоричность, которые и обуславливают общий настрой лирики Янки Купалы.

Переводы

Помимо собственных стихотворных сочинений, Янка Купала занимался активной переводческой деятельностью. В частности, им на белорусский язык было переведено «Слово о полку Игореве». Прозаический перевод древнерусского памятника был выполнен поэтом в 1919 году; это был первый литературный перевод «Слова…» на белорусский язык.

Занимался другими переводами: поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник», ряда стихотворений и поэм Т. Г. Шевченко, некоторые произведения Н. А. Некрасова, И. А. Крылова, А. В. Кольцова, А. Мицкевича, Владислава Сырокомли, М. Конопницкой, Ю. И. Крашевского, В. Броневского, Е. Жулавского и других знаковых поэтов прошлых эпох.

Также перевёл «Интернационал», польский текст в пьесах В. Дунина-Марцинкевича «Идиллия» и «Залёты», либретто оперы «Галька» С. Монюшки.

Произведения самого Янки Купалы были переведены на языки многих народов СССР и зарубежных стран. Так, например, в БССР 1920-30-х годов его произведения часто печатались в периодической печати на языке идиш; в 1936 году в Минске вышел сборник стихов Янки Купалы в переводе на идиш З. Аксельрода.

Гибель

28 июня 1942 года Янка Купала, остановившийся в гостинице «Москва», неожиданно погибает. Первоначально выдвигалась версия: выпивший Луцевич пошатнулся и упал с лестницы. Но он никогда не пил, имея проблемы со здоровьем. Будучи за несколько часов до нелепой и трагической смерти весёлым и полным радужных планов на ближайшее и отдалённое будущее, Иван Доминикович общался с друзьями, угощал их кондитерскими изделиями и приглашал на своё шестидесятилетие. Тем более шокирующим оказалось известие о его гибели: поэт сорвался в лестничный пролёт между 9-м и 10-м этажами гостиницы, смерть была мгновенной.

До сих пор не умолкают слухи о том, что смерть могла оказаться неслучайной, выдвигались версии о самоубийстве или убийстве с участием спецслужб. По одной из версий, в момент гибели поэта с ним видели женщину. Якобы это была Павлина Мядёлка: подруга юности, первая исполнительница роли Павлинки, агент ГПУ.

Янка Купала был первоначально погребен на Ваганьковском кладбище в Москве. В 1962 году его прах был перенесён в Минск и перезахоронен на Военном кладбище, рядом с могилой матери (умершей на другой день после сына, о гибели которого она так и не узнала, в оккупированном Минске). Над могилой Янки Купалы, как и погребенного неподалёку Якуба Коласа, воздвигнут большой мемориал.

Память

Именем Янки Купалы назван ряд географических объектов (населенный пункт, улицы), учебные заведения и другие организации Беларуси.

В Минске именем Я. Купалы названы Национальный академический театр имени Янки Купалы, Институт литературы и языка Национальной академии наук Беларуси имени Янки Купалы и Якуба Коласа, городская библиотека, станция метро, парк имени Янки Купалы.

Имя Янки Купалы носит Гродненский государственный университет, в Пуховичском районе Минской области есть поселок Янка Купала.

Улицы Янки Купалы есть во многих городах Беларуси (Брест, Гомель, Минск и др.), России (Волгоград, Казань, Иркутск, Нижний Новгород и др.) и Украины (Киев, Луцк, Львов и др.). Кроме того, в Гродно есть проспект Янки Купалы, в Гомеле расположен сквер Янки Купалы. В израильском городе Ашдоде с 2012 года есть площадь Янки Купалы.

В 2003 году завершено издание полного собрания произведений Янки Купалы в 9 томах.

Музеи

• В 1945 году в Минске открыт музей Купалы. Филиал столичного Литературного музея Янки Купалы открыли в 2 км от хутора Акопы — в деревне Хоруженцы (к 110-летию со дня рождения).
• Музей Янки Купалы в селе Печищи около Казани.

Памятники

• Памятник Янке Купале в Минске
• Памятник Янке Купале в Москве
• Бюст Янке Купале на родине поэта в дер. Вязынка
• Памятник Янке Купале в купаловском заповеднике «Левки»
• Памятник Янке Купале возле филиала «Акопы» литературного музея Янки Купалы в Хоруженцах
• Надгробный памятник на Военном кладбище в Минске
• Памятник-бюст поэта в Арайпарке (США)
• Памятный знак в честь Янки Купалы на одноименной площади в израильском городе Ашдоде (установлен в 2015).

Нумизматика

• В 1992 году Банк России выпустил:
  • [www.cbr.ru/bank-notes_coins/base_of_memorable_coins/coins1.asp?cat_num=5009-0003 монету из медно-никелевого сплава качеством БА номиналом 1 рубль], посвящённую 110-летию со дня рождения Янки Купала.
  • монету из медно-никелевого сплава качеством Пруф-лайк номиналом 1 рубль, посвящённую 110-летию со дня рождения Янки Купала.
• В 2002 году Национальный банк Республики Беларусь выпустил:
  • монету из медно-никелевого сплава номиналом 1 рубель, посвящённую 120-летию со дня рождения Янки Купала.

В произведениях культуры

Спектакли:

• «Сны аб Беларусі» — драма, по пьесе «Калыска чатырох чараўніц». По произведениям Янки Купалы и Владимира Короткевича. Посвящён юбилею. Автор инсценировки и режиссёр-постановщик — белорусский режиссёр Владимир Савицкий
• Рок-опера «Курган», музыкально-театрального проект, автор — Андрей Скоринкин.

Библиография

Сборники стихов

• «Жалейка» (белор. «Жалейка», 1908)
• «Гусляр» (белор. «Гусьляр», 1910)
• «Путём жизни» (белор. «Шляхам жыцьця», 1913)
• «Наследие» (белор. «Спадчына», 1922)
• «Безымянное» (белор. «Безназоўнае», 1925)
• «Отцветание» (белор. «Адцьвітаньне», 1930)
• «Песня строительству» (белор. «Песня будаўніцтву», 1936)
• «Белоруссии орденоносной» (белор. «Беларусі ардэнаноснай», 1937)
• «От сердца» (белор. «Ад сэрца», 1940)
• «Белорусским партизанам» (белор. «Беларускім партызанам», 1942)

Поэмы

• «Зимой» (белор. «Зімою», 1907)
• «Никому» (белор. «Нікому», 1907)
• «Калека» (белор. «Калека», 1907)
• «Расплата любовью» (белор. «Адплата каханнем», 1907)
• «В Пилиповку» (белор. «У Піліпаўку», 1908)
• «За что?» (белор. «За што?», 1908)
• «Извечная песня» (белор. «Адвечная песьня ў ХІІ-ці праявах», 1908)
• «Курган» (белор. «Курган», 1910)
• «Сон на кургане» (белор. «Сон на кургане», 1910)
• «В Сочельник» (белор. «На Куццю», 1911)
• «На Дзяды» (белор. «На Дзяды», 1911)
• «Бондаровна» (белор. «Бандароўна», 1913)
• «Могила льва» (белор. «Магіла льва», 1913)
• «Она и я» (белор. «Яна і я», 1913)
• «На привале» (белор. «На папасе», 1913)
• «Безымянное» (белор. «Безназоўнае», 1924)
• «Из юбилейных настроений» (белор. «З угодкавых настрояў», 1927)
• «Над рекой Орессой» (белор. «Над ракой Арэсай», 1933)
• «Тарасова доля» (белор. «Тарасова доля», 1939)

Пьесы

• «Павлинка» (белор. «Паўлінка», 1912)
• «Примаки» (белор. «Прымакі», 1913)
• «Раскиданное гнездо» (белор. «Раскіданае гняздо», 1913)
• «Здешние» (белор. «Тутэйшыя», 1922)

Экранизации

• 1952 — Павлинка (реж. Александр Зархи, «Беларусьфильм»)
• 1971 — Могила льва (экранизация поэмы «Могила льва») (реж. Валерий Рубинчик, «Беларусьфильм»)
• 1972 — После ярмарки (экранизация пьесы «Павлинка») (реж. Юрий Цветков, «Беларусьфильм»)
• 1981 — Раскиданное гнездо (экранизация пьесы «Раскиданное гнездо») (реж. Борис Луценко, «Беларусьфильм»)
• 2007 — Павлинка-new (мюзикл) (режиссёр-постановщик и сценарист Александра Бутор)

Места

• Левковский период: на высоком берегу Днепра — дача (одно из загородных имений поэта) в Левках (под Оршей). Здесь написаны лирические стихи «Солнцу», «Алеся», «Лён», «Сосны», «Госці», «Вечарына»

Интересные факты

• В 1982 году в серии «ЖЗЛ» вышла биографическая книга о Купале авторства Олега Лойки.
• Песня группы «Ляпис Трубецкой» — «Не быць скотам» была написана на стихи Янки Купалы «Хто ты гэткi?» — белорусский вариант польского стихотворения «Катехизис польского ребёнка».
• Песня группы «Brutto» — «Будзь Смелым» была написана на одноимённое стихотворение Янки Купалы.

Статьи

• Трафімчык, А. «Раз абсеклі Беларуса Маскалі ды Ляхі…». Падзел Беларусі 1921 г. у паэтычным асэнсаванні Янкі Купалы / А. Трафімчык // Дзеяслоў. — 2012. — № 2 (57). — C. 275—294. ([www.gants-region.info/publ/raz_absekli_belarusa_maskali_dy_ljakhi_padzel_belarusi_1921_g_u_paehtychnym_asehnsavanni_janki_kupaly/3-1-0-231 Ч. 1]; [www.gants-region.info/publ/raz_absekli_belarusa_maskali_dy_ljakhi_padzel_belarusi_1921_g_u_paehtychnym_asehnsavanni_janki_kupaly/3-1-0-232 Ч. 2])
• Арлоў, У. Зыход Паэта зь яснай явы: вэрсіі Купалавай сьмерці (ЧАСТКА — 1) / У. Арлоў // Фонд имени Дмитрия Завадского [Электронный ресурс]. — 2009. — Режим доступа: zavadsky.org/ru/articles/pgb.php?nws_id=373&nwsrub=1. — Дата доступа: 22.11.2012.

Литература

• Гніламёдаў, У. В. Янка Купала : Новы погляд / У. В. Гніламёдаў. — Мінск : Народная асвета, 1995. — 174 с.
• Навуменка, І. Я. Янка Купала : Духоўны воблік героя / І. Я. Навуменка. — 2-е выданне, дапоўненае. — Мінск : Вышэйшая школа, 1980. — 205 с.

Ссылки

• [csl.bas-net.by/anews1.asp?id=5578 Янка Купала (Иван Доминикович Луцевич)]. База данных "История белорусской науки в лицах" Центральной научной библиотеки им. Я.Коласа НАН Беларуси. Проверено 4 ноября 2011. [www.webcitation.org/65IEqoOBx Архивировано из первоисточника 8 февраля 2012].

• [library.basnet.by/handle/csl/282 Биобиблиографический указатель] в репозитории Центральной научной библиотеки им. Якуба Коласа НАН Беларуси

Отрывок, характеризующий Янка Купала

– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]