Рицос, Яннис

Яннис Рицос
греч. Γιάννης Ρίτσος
Род деятельности:	поэт, драматург, переводчик
Годы творчества:	1930—1991
Направление:	модернизм, сюрреализм, реализм
Жанр:	стихи
Язык произведений:	греческий
Премии:

Я́ннис Ри́цос (греч. Γιάννης Ρίτσος; 1 мая 1909, Монемвасия — 11 ноября 1990, Афины) — греческий поэт и левый политический активист, участник греческого Сопротивления, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1977). Творческое наследие поэта насчитывает более ста поэтических сборников, девять романов, четыре театральных произведения, переводы, дорожные записки и другие публикации.

Ранние годы

Рицос родился в небольшом городке Монемвасия на Пелопоннесе в семье мелкого землевладельца Элефтериоса Рицоса. Его мать Элефтерия происходила из древнего аристократического греческого рода Гитиу. В период с 1921 по 1925 годы учился в Гимназии Гитиу. Писать начал очень рано, уже в 1924 году его стихи были опубликованы в сборнике «Творчество детей». В 1925 году семья оказывается на грани разорения, от туберкулёза умирают мать и брат.

Яннис переезжает в Афины, где начинает работать клерком в Национальном банке Греции. В 1926 году у него тоже диагностируют туберкулёз, а отец попадает в сумасшедший дом в Дафнах, где и умирает в 1938 году. В период 1927—1929 годов Рицос лечится в больнице «Сотирия». В 1930 году переведён в санаторий города Ханья, здесь он впервые выступает с пламенной речью против ужасных условий содержания больных туберкулёзом. В это время он знакомится с идеями марксизма.

Начало революционной и поэтической деятельности

В 1931 году Рицос смог вернуться в Афины, где сотрудничает с левым журналом «Протопори» («Авангард»), а также с коммерческим театром — в качестве режиссёра, актёра и танцовщика. Он тесно общается с друзьями-рабочими и вступает в Коммунистическую партию Греции. С 1934 года работает корректором в издательстве «Гавости». Тогда же выходит первый сборник стихов Рицоса под названием «Трактор», написанный под сильным влиянием футуризма Маяковского. Затем Рицос сотрудничает с официальным печатным органом КПГ — газетой «Ризоспастис». На страницах последней выходят «Письма на фронт».

В 1935 году опубликован второй сборник стихов Рицоса — «Пирамиды». В 1936 году, находясь под впечатлением от трагических событий забастовки рабочих табачной фабрики в Фессалониках, Рицос пишет поэму «Эпитафия». После прихода к власти профашистского диктатора Метаксаса поэма «Эпитафия» была сожжена у подножия Акрополя.

В 1937 году Рицос, несмотря на запрет его произведений, смог вступить в Общество греческих литераторов, экспериментируя с сюрреализмом. В этом же году издал поэму «Песнь моей сестре», которую посвятил сестре Луле. Она, как и отец Янниса, страдала душевной болезнью и лечилась в Дафнах. В 1938 году опубликована «Весенняя симфония», а сам Рицос становится танцовщиком государственного Королевского театра (ныне — Национальный театр Греции). В 1940 году он вошёл в труппу Национального оперного театра и издал поэму «Марш Океана».

Вторая мировая и Гражданская война

В годы нацистской оккупации Рицос вступает в ряды Национально-освободительного фронта Греции (ЭАМ) и Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС). Он становится одной из ключевых фигур антифашистского сопротивления, продолжая писать революционные произведения. В 1942 году им написаны драматургическая постановка «Женщина на берегу моря» и поэма «Последнее столетие к человеку». В 1943 году поэт сотрудничает в издаваемом в Афинах журнале «Свободная литература» и публикует сборник «Испытание», из которой цензура исключает поэму «Канун Солнца».

В период Гражданской войны в Греции коммуниста Янниса Рицоса арестовали в 1948 году и отправили в ссылку сначала на остров Лемнос, в мае 1949 года — на Макронисос, а в 1950 году — на Айос-Стратиос. Освобождение пришло к поэту только в 1952 году после протеста, составленного рядом деятелей мировой культуры, в частности, Луи Арагоном, Пабло Нерудой и Пабло Пикассо. Сразу после освобождения Рицос написал «Непокорный город» и вступил в только что образованную Единую демократическую левую партию (ЭДА), возглавляемую Иоаннисом Пасалидисом. Он также сотрудничает с издаваемой ЭДА газетой «Авги».

Послевоенная эпоха

В 1954 году поэт женится на Гарифалие Георгиаду. Супруги имели единственную дочь, которую назвали Ээфтерией (р. 1955).

В 1956 году Рицос за поэму-монолог «Лунная соната» удостаивается первой Государственной премии в области поэзии («Лунная соната» переведена на 20 языков мира). Поэт посещает СССР, после чего опубликовывает «Впечатления о Советском Союзе» (1956). С 1958 года его снова начинают преследовать, поводом становится посвящение журнала «Эпитеориси Технис» («Обзор искусств») 40-летию Октябрьской революции. В 1959 году посещает Румынию и Болгарию. В 1962 году Рицос вновь посещает Румынию, а затем Чехословакию, ГДР, Венгрию. В 1966 году он побывал на Кубе.

В 1960 году «Эпитафия» выходит на пластинке, музыку к ней написал один из наиболее значительных новогреческих композиторов Микис Теодоракис. Рицос также готовит «Антологию чешских и словацких поэтов», переводит на новогреческий язык произведения Владимира Маяковского, Александра Блока"Двенадцать", Алексея Толстого,Янки Купалы "А кто там идёт?",Тараса Шевченко "Кобзарь", а также произведения революционных поэтов-коммунистов — турка Назыма Хикмета, кубинца Николаса Гильена, венгра Аттилы Йожефа.Николас Гильен в своюочередь перевёл произведения греческого поэта на испанский.

Военная хунта

После военного переворота хунты «чёрных полковников» (1967 год) Яннис Рицос был брошен в концлагеря на островах Лерос, Ярос, а затем заключён в строгой изоляции на острове Самос. Впрочем, ему удается тайно переслать Микису Теодоракису, которому удалось выехать во Францию, поэтические циклы «Камни, Повторение, Решётки» и «Восемнадцать напевов горькой родины», которые композитор положил на музыку и исполнял на своих концертах.

В 1973 Рицос принял участие в студенческих выступлениях против правой хунты в Афинском политехническом университете, известных как Восстание в Афинском Политехническом университете. Свои впечатления он изложил в стихотворении «Плоть и кровь».

Последние годы

После падения диктатуры Рицос поселился в Афинах, где провел последние два десятка лет жизни. В ответ на разжигание авторитарными режимами Греции и Турции межнациональной вражды на Кипре написал «Гимн и плач о Кипре».

Рицос умер 11 ноября 1990 в Афинах и похоронен на родине в Монемвасии.

Награды и звания

За свою плодотворную творческую жизнь Рицос был отмечен многими международными наградами. Первую — Государственную премию в области поэзии — он получил в 1956 году.

В 1970 году стал членом Академии наук и литературы города Майнц, Германия. В 1972 году награждён Большой международной премией на Биеннале «Knokk-ле-Zout», Бельгия. В 1975 году награждён Международной премией имени Георгия Димитрова (Болгария) и Большой премией имени поэта-романтика Альфреда де Виньи (Франция).

В 1977 году получил Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами» (СССР). В 1979 году награждён Международной премией Всемирного Совета Мира.

Рицос — почетный доктор Фессалоникского университета имени Аристотеля, почётный доктор Бирмингемского университета (Англия); почётный член Академии Малларме (Франция); почётный доктор Лейпцигского университета (1984) и Афинского университета (1987).

В 1986 году кандидатуру Янниса Рицоса выдвигают на Нобелевскую премию по литературе по литературе, а в 1987 году поэт получил премию ООН и золотую медаль мэрии Афин.

Сочинения

Сборники

• «Ποιήματα — Α τόμος», (1961)
• «Ποιήματα — Β τόμος», (1961)
• «12 ποιήματα για τον Καβάφη», (1963)
• «Μαρτυρίες — Σειρά 1η», (1963)
• «Ποιήματα — Γ τόμος», (1964)
• «Μαρτυρίες — Σειρά 2η», (1966)
• «Δεκαοχτώ λιανοτράγουδα της πικρής πατρίδας», (1973)
• «Ποιήματα — Δ τόμος», (1975)

Поэзия

• «Τρακτέρ „, (1934)
• “Πυραμίδες», (1935)
• «Επιτάφιος», (1936)
• «Το τραγούδι της αδελφής μου», (1937)
• «Εαρινή συμφωνία», (1938)
• «Το εμβατήριο του ωκεανού», (1940)
• «Παλιά μαζούρκα σε ρυθμό βροχής», (1943)
• «Δοκιμασία», (1943)
• «Ο σύντροφός μας», (1945)
• «Γειτονιές του κόσμου», (1949)
• «Ο άνθρωπος με το γαρύφαλλο», (1952)
• «Αγρύπνια», (1954)
• «Πρωινό άστρο», (1955)
• «Η σονάτα του σεληνόφωτος», (1956)
• «Χρονικό», (1957)
• «Πέτρινος χρόνος», (1957)
• «Αποχαιρετισμός», (1957)
• «Υδρία „, (1957)
• “Χειμερινή διαύγεια», (1957)
• «Οι γειτονιές του κόσμου», (1957)
• «Η αρχιτεκτονική των δέντρων», (1958)
• «Οταν έρχεται ο ξένος», (1958)
• «Ανυπόταχτη πολιτεία», (1958)
• «Οι γερόντισσες κ' η θάλασσα», (1959)
• «Το παράθυρο», (1960)
• «Η γέφυρα», (1960)
• «Ο Μαύρος Αγιος», (1961)
• «Το νεκρό σπίτι», (1962)
• «Κάτω απ' τον ίσκιο του βουνού», (1962)
• «Το δέντρο της φυλακής και οι γυναίκες», (1963)
• «12 ποιήματα για τον Καβάφη», (1963)
• «Μαρτυρίες Α», (1963)
• «Παιχνίδια τ'ουρανού και του νερού», (1964)
• «Φιλοκτήτης», (1965)
• «Ρωμιοσύνη», (1966)
• «Ορέστης», (1966)
• «Μαρτυρίες Β», (1966)
• «Όστραβα», (1967)
• «Πέτρες, Επαναλήψεις, Κιγκλίδωμα», (1972)
• «Η Ελένη», (1972)
• «Χειρονομίες», (1972)
• «Τέταρτη διάσταση», (1972)
• «Η επιστροφή της Ιφιγένειας», (1972)
• «Ισμήνη», (1972)
• «Χρυσόθεμις», (1972)
• «Δεκαοχτώ λιανοτράγουδα της πικρής πατρίδας», (1973)
• «Γκραγκάντα», (1973)
• «Διάδρομος και σκάλα», (1973)
• «Σεπτήρια και Δαφνηφόρια», (1973)
• «Καπνισμένο τσουκάλι», (1974)
• «Ο αφανισμός της Μήλος», (1974)
• «Υμνος και θρήνος για την Κύπρο», (1974)
• «Κωδωνοστάσιο», (1974)
• «Χάρτινα „, (1974)
• “Ο τοίχος μέσα στον καθρέφτη», (1974)
• «Η Κυρά των Αμπελιών», (1975)
• «Η τελευταία προ Ανθρώπου Εκατονταετία», (1975)
• «Τα επικαιρικά», (1975)
• «Ημερολόγιο εξορίας», (1975)
• «Μαντατοφόρες», (1975)
• «Θυρωρείο», (1976)
• «Το μακρινό», (1977)
• «Το ρόπτρο
• »Γραφή Τυφλού
• «Τα ερωτικά
• »Ανταποκρίσεις", (1987)

Драма

• «Μια γυναίκα πλάι στη θάλασσα „, (1942)
• “Πέρα απ'τον ίσκιο των κυπαρισσιών», (1947)
• «Τα ραβδιά των τυφλών», (1959)
• «Ο λόφος με το συντριβάνι»

Переводы

• «Α.Μπλόκ: Οι δώδεκα», (1957)
• «Ανθολογία Ρουμανικής ποίησης», (1961)
• «Αττίλα Γιόζεφ: Ποιήματα», (1963)
• «Μαγιακόφσκι: Ποιήματα», (1964)
• «Ντόρας Γκαμπέ: Εγώ, η μητέρα μου και ο κόσμος», (1965)
• «Ιλία 'Ερεμπουργκ: Το δέντρο», (1966)
• «Ναζίμ Χικμέτ: Ποιήματα», (1966)
• «Ανθολογία Τσέχων και Σλοβάκων ποιητών», (1966)
• «Νικόλας Γκιλλιέν: Ο μεγάλος ζωολογικός κήπος», (1966)
• «Α.Τολστόη : Η γκρινιάρα κατσίκα», (1976)
• «Φ.Φαριάντ: Ονειρα με χαρταετούς και περιστέρια», (1988)
• «Χο τσι Μινχ: Ημερολόγιο της φυλακής

Путевые заметки

• »Εντυπώσεις απο τη Σοβιετική Ενωση", (1956)
• «Ιταλικό τρίπτυχο», (1982)

Русские переводы

• «Стихи». — М., 1959
• «Избранная лирика». — М., 1968
• «Канун солнца». Поэма // Иностранная литература, 1969. № 5. С. 116—120.
• «Избранное». — М., 1973.

Ссылки

• Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. С.310-311.
• [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/127735/%D0%A0%D0%B8%D1%86%D0%BE%D1%81 Большая Советская энциклопедия] (рус.)
• [www.ritsosgiannis.blogspot.com/ Блог, посвящённый Яннису Рицосу] (греч.)
• [greece.kiev.ua/page5212.html Яннис Рицос — сто лет со дня рождения] (рус.)

Произведения Рицоса:

• [library.ferghana.ru/kavafis/jr-dom.htm «Мертвый дом». Перевод Софьи Ильинской] (рус.)
• [library.ferghana.ru/kavafis/jr-ismena.htm «Исмена». Перевод Мориса Ваксмахера] (рус.)
• [mify.org/poems/poems20/riccos.shtml Греческие мифы в мировой поэзии — ХХ век//Яннис Рицос] (рус.)

Литература

• Мицос Александропулос. Янис Рицос сегодня.// Иностранная литература.1975.№ 10.- С. 213-219.

Отрывок, характеризующий Рицос, Яннис

– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.