Ян III Собеский

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ян III Собеский
Jan III Sobieski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Яна III Собеского. Между 1673 и 1677. Национальный музей, Варшава. Авторство не установлено, ранее приписывалось Ежи Семигиновскому-Элеутеру, затем Даниэлю Шульцу[1]. Согласно исследованию, проведённому сотрудниками музея «Вилянувский дворец», этот портрет является наиболее правдоподобным из известных изображений Яна Собеского[2]</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Гетман польный коронный
1666 — 1668
Предшественник: Стефан Чарнецкий
Наследник: Дмитрий Ежи Вишневецкий
Гетман великий коронный
1668 — 1674
Предшественник: Станислав «Ревера» Потоцкий
Преемник: Дмитрий Ежи Вишневецкий
Король польский и великий князь литовский
21 мая 1674 — 17 июня 1696
Коронация: 2 февраля 1676
Предшественник: Михаил Вишневецкий
Преемник: Август II
 
Вероисповедание: католик
Рождение: 17 августа 1629(1629-08-17)
Олесский замок, Русское воеводство, Королевство Польское
Смерть: 17 июня 1696(1696-06-17) (66 лет)
Вилянувский дворец
Место погребения: Собор Святых Станислава и Вацлава, Краков, Польша
Род: Собеские
Отец: Якуб Собеский
Мать: София Теофила Данилович
Супруга: Мария Казимира де Лагранж д'Аркьен
 
Автограф:

Ян III Собе́ский (польск. Jan III Sobieski; 17 августа 1629, Олеский замок, Русское воеводство — 17 июня 1696, Вилянувский дворец, Варшава) — крупный польский полководец, король польский и великий князь литовский с 1674 года. В его правление, ознаменовавшееся затяжными войнами с Османской империей, Речь Посполитая в последний раз пережила взлёт как европейская держава.

Список занимаемых должностей: староста яворовский (1646), красноставский (1652) и стрыйский (1660), великий коронный хорунжий (1656), великий коронный маршалок (1665), польный гетман коронный (1666—1668), великий гетман коронный (1668—1674).





Ранние годы

Собеский происходил из мелкопоместного рода Собеских. Его отец Якуб Собеский разбогател и возвысился за счёт брака с Софией Теофилией Данилович, внучкой выдающегося полководца Станислава Жолкевского. На исходе жизни Якуб занимал высокую должность краковского каштеляна. Сестра будущего короля, Екатерина, поочерёдно состояла в браке с двумя богатейшими людьми государства — Владиславом Заславским и Михаилом Казимиром Радзивиллом.

Ян получил образование в коллегии Новодворского[3] и Ягеллонской академии в Кракове. Вместе с братом Мареком провёл два года в странах Западной Европы. Освоил латинский, французский, немецкий, итальянский языки. Считается, что из всех польско-литовских монархов XVII века Собеский был наиболее образованным[4].

В Речь Посполитую братья вернулись в 1648 году во время восстания Богдана Хмельницкого. Оба вступили в войско. Год спустя Марек пропал в татарском плену. Ян участвовал в посольстве в Турцию. Изучил устройство Османской империи, освоил татарский язык. По возвращении на родину участвовал в войне против Русского государства. Во время шведского нашествия 1655 года, получившего в польской литературе название «потопа», сначала примкнул к про-шведской партии великого гетмана Литовского Януша Радзивилла и воевал на стороне Карла Густава, а затем сражался против интервентов — на стороне законного короля Яна II Казимира.

Военные успехи

В 1665 году 36-летний Собеский женился на богатой вдове Марысеньке Замойской, француженке, которая попала в Польшу в свите королевы Марии Людовики. Благодаря протекции королевы через год стал польным коронным гетманом. В октябре 1667 г. добился победы над татарами и казаками под Подгайцами. Амбициозная Марысенька, решившая стать архитектором карьеры супруга, надеялась, что этого успеха будет достаточно для избрания Собеского королём, тем более что в 1668 году он получил должность великого гетмана. Однако польская шляхта под давлением императора Священной Римской империи предпочла избрать на престол князя Вишневецкого.

Чтобы обеспечить успех мужа на следующих выборах, Марысенька отправилась во Францию ко двору Людовика XIV, который в то время был самым могущественным человеком Европы. В обмен на помощь (в том числе финансовую, необходимую для подкупа выборщиков) она гарантировала заключение франко-польско-шведского союза, направленного против заклятых врагов французской короны — Габсбургов. В эти годы Собеский, занятый в беспрерывных военных кампаниях, мало виделся с женой. Его обстоятельные письма к супруге — важнейший источник по истории того времени[5].

Два знаменательных события в истории Польско-Литовского государства выпали на 11 ноября 1673 года: в этот день умер Вишневецкий, а Ян Собеский одержал громкую победу над турками в битве под Хотином. Хотя победа не спасла государство от утраты территорий по Бучачскому миру, поддерживаемый Габсбургами кандидат (принц Карл Лотарингский) не получил на выборном сейме 19 мая 1674 года достаточного числа голосов, а Собеский на гребне военных успехов под звон французского золота был избран монархом Речи Посполитой.

Союз с Францией

После вступления Собеского на престол договорённости с французским королём были оформлены в июне 1675 года тайным Яворовским договором. Новый монарх видел своей основной целью продолжение войны с Турцией, которая закрепила за собой богатейшую Подолию, где многие шляхтичи имели земельные угодья. В этом отношении его естественными союзниками оказались Габсбурги, в то время как Людовик XIV, связанный союзными отношениями с султаном, настаивал на скорейшем свертывании боевых действий.

В октябре 1676 года Собеский заключил с турками Журавенское перемирие, которое не было утверждено сеймом. Профранцузская политика не пользовалась в стране поддержкой. Шляхта опасалась, что после завершения турецкой войны Собеский объявит войну императору или по образу и подобию Людовика XIV установит в Польше абсолютистский режим. Надежды Собеского компенсировать утрату Подолии приобретением земель на севере и западе (благодаря помощи французов и шведов) также не оправдывались.

Разрыв с Версалем был ускорен недальновидной политикой Людовика, который рассматривал польского союзника лишь как пешку в вековой борьбе французских королей с Габсбургами. Он не соглашался признать права на наследование престола за старшим сыном короля и Марысеньки. Однако больше всего королеву раздражало, что её собственные французские родственники вопреки ожиданиям не получили при версальском дворе должного признания и ранга иностранных принцев.

Союз с Австрией

Вступив на престол, Собеский провёл радикальную реформу в вооружении и организации армии. Несмотря на восхищение французским двором и культурой, он всё-таки подписал 1 апреля 1683 года договор с австрийским императором Леопольдом. В случае нападения турок на столицу одного из союзников другой должен был поспешить ему на помощь.

Содействие Собеского понадобилось осенью того же года, когда 90-тысячное войско Кара-Мустафы, визиря султана Мехмеда IV, осадило Вену. Польский полководец прибыл к стенам города с 25-тысячной армией и в силу своего королевского статуса принял командование объединённым 75-тысячным войском. Под его командованием коалиция христианских держав нанесла сокрушительное поражение туркам 12 сентября 1683 года на Каленберге, навсегда остановив продвижение Османской империи в глубь Европы.

Христианские правители преследовали отступающих турок по территории Венгрии, когда между польским и австрийским монархами выявились существенные разногласия. Собеский стремился наступать в сторону Дунайских княжеств, мечтая раздвинуть границы Речи Посполитой до Чёрного моря. Однако все его молдавские походы окончились неудачно, причём во время заключительной кампании (1691) он едва не попал в плен.

Последние годы

Литовские магнаты в последние годы правления Собеского были озабочены не столько борьбой с турецкой угрозой, сколько выяснением отношений друг с другом. В надежде приобрести могущественного союзника в противостоянии османам Собеский пошёл в 1686 году на заключение «Вечного мира» с Россией. Ценой этого мира был формальный отказ от претензий на Киев.

Последние пять лет жизни Собеского были омрачены беспрестанными недугами и династическим раздором. Его старший сын не ладил с матерью и младшими братьями. Предчувствуя скорую смерть короля, каждый из сыновей надеялся зацепиться за престол благодаря поддержке той или иной иностранной державы. Марысенька от имени супруга почти открыто торговала должностями. Значительные доходы направлялись на украшение семейных резиденций в Яворове, Золочеве, Поморянах[6] и Жолкве. Любимой же резиденцией Собеского был построенный по французским образцам Вилянувский дворец рядом с Варшавой, где он и умер.

Семья

В мае 1665 г. Ян Собеский женился на француженке Марии Казимире Луизе де Гранж д’Аркьен (1641—1716), вдове воеводы сандомирского и краковского Яна «Себепана» Замойского (1627—1665). Из тринадцати детей только четверо достигли зрелого возраста:

Память

Образ в кино

Напишите отзыв о статье "Ян III Собеский"

Примечания

  1. Gutowska-Dudek K. Portrety wielkiego i niezwyciężonego króla Jana III i ich rola w kreowaniu obrazu jego triumfów militarnych, politycznych i planów dynastycznych // Primus inter pares. Pierwszy wśród równych, czyli opowieść o Janie III. — Warszawa: Muzeum Pałac w Wilanowie, 2013. — S. 98.
  2. [www.wilanow-palac.pl/john_iii_sobieski_the_true_face_of_the_king.html John III Sobieski. The true face of the king] // Muzeum Pałacu Króla Jana III w Wilanowie.  (Проверено 4 марта 2016)
  3. Первой в Польше светской школе для подростков и юношества, входившей в состав Ягеллонского университета.
  4. [www.britannica.com/EBchecked/topic/304774 John III Sobieski (king of Poland)] (англ.). — статья из Encyclopædia Britannica Online.
  5. Письма Марысеньки к Собескому не сохранились.
  6. [24.ua/news/society/11650/ Поморянский замок превратят в дом престарелых для творческих людей]

Отрывок, характеризующий Ян III Собеский

– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.