Японо-китайская война (1894—1895)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Японо-китайская война 1894-1895»)
Перейти к: навигация, поиск
Японо-китайская война

Японские солдаты на фронте
Дата

25 июля 189417 апреля 1895

Место

Корейский полуостров, Манчжурия, Шаньдун, Пэнху, Тайвань, Японское море, Жёлтое море

Причина

территориальная экспансия Японии

Итог

победа Японии, Симоносекский договор

Изменения

независимость Кореи от Китая;
аннексия Японией Тайваня и Пэнхуледао[1]

Противники
Японская империя Империя Цин
Командующие
Ямагата Аритомо
Ито Сукэюки
Нодзу Митицура
Ояма Ивао
Ли Хунчжан
Дин Жучан
Лю Куньи
Силы сторон
300 000 солдат 630 000 солдат
Потери
убито 13 823 солдата убито 10 000 солдат
 
Японо-китайская война (1894—1895)
Бухта АсанСонхванПхеньянУстье ЯлуЦзюляньчэнЛюйшуньВэйхайвэйИнкоуАрхипелаг Пэнху

Японо-китайская война 1894—1895 — война Японии против маньчжурской империи Цин (в которую входил Китай) с целью установления контроля над Кореей (номинально являвшейся вассальной по отношению к империи Цин страной) и проникновения в Маньчжурию и Китай.





Предыстория конфликта

Корея, ввиду её географической близости к Японии, рассматривалась последней как «нож, направленный в сердце Японии». Недопущение иностранного, особенно европейского, контроля над Кореей, а желательно взятие её под свой контроль, было главной целью японской внешней политики[2]. Уже в 1876 году Корея, под японским военным давлением, подписывает договор с Японией, закончивший самоизоляцию Кореи и открывший её порты японской торговле.

Следующие десятилетия Япония и Китай с переменным успехом боролись за контроль в Корее. В 1884 году, воодушевленные успехом японской модернизации, и используя японскую поддержку, корейские реформаторы устроили переворот с целью инициировать аналогичные реформы в Корее. Восстание было через 3 дня подавлено расквартированным в Сеуле китайским гарнизоном, в ходе восстания было сожжено здание японской дипломатической миссии и убито более 40 японцев. События поставили Японию и Китай на грань вооруженного конфликта, который был в 1885 году предотвращен подписанием мирного договора в Тяньцзине, согласно которому войска обеих стран были выведены из Кореи, которая с этого момента оказалась фактически под совместным японо-китайским протекторатом.

В 1894 году убийство в Шанхае Ким Оккюна — главного инициатора переворота в Корее в 1884 году — резко обострило и без того непростые японо-китайские отношения.

В июне 1894 года по просьбе корейского правительства Китай направил в Корею отборные части Хуайской армии для подавления крестьянского восстания, поднятого религиозной сектой тонхаков[3], их конвоировали корабли Бэйянского флота. Когда эти батальоны под командованием Е Чжичао и Не Шичэна расположились в районе Асан-Конджу к югу от Сеула, повстанцы на время отступили. Воспользовавшись этим предлогом, Япония также направила сюда свои войска, причём в три раза большей численности, чем китайские части, после чего потребовала от корейского короля проведения «реформ», означавших фактически установление в Корее японского контроля.

В ночь на 23 июля японскими войсками в Сеуле был организован правительственный переворот. Новое правительство 27 июля обратилось к Японии с «просьбой» об изгнании китайских войск из Кореи. Однако ещё 25 июля японский флот уже без объявления войны начал военные действия против Китая: у входа в Асанский залив близ острова Пхундо японская эскадра потопила зафрахтованный транспорт — английский пароход «Гаошэн» с двумя батальонами китайской пехоты и 14 полевыми пушками. Официальное объявление войны последовало только 1 августа 1894 года. 26 августа Япония заставила Корею подписать договор о военном союзе, согласно которому Корея «доверяла» Японии изгнание китайских войск со своей территории.

Ход боевых действий

Смешанная бригада генерал-майора Осимы Ёсимасы из района Сеул-Инчхон выдвинулась к Асану, планируя захватить врасплох малочисленные китайские войска. Однако китайская разведка вовремя оповестила Е Чжичао о выступлении японцев и основная часть войск под командованием Е Чжичао была отведена к Конджу. 28 июля батальоны Не Шичэна (около 2000 человек) заняли позиции у станции Сонхван и принялись быстро подготавливать оборонительные рубежи. 29 июля произошло арьергардное сражение у Сонхвана. В этом бою лучшие хуайские части Не Шичэна нанесли японским войскам сильный урон и в полном порядке отошли на соединение с основными силами в Конджу, а затем во главе с Е Чжичао кружным путём двинулись на север, к Пхеньяну, дабы избежать разгрома и плена. Понесшие большие потери (более 1000 человек убитыми и раненными по оценке Не Шичэна) японцы демонстративно оставались на поле битвы в течение всего последующего дня, а потом отошли к Сеулу под предлогом обеспечения безопасности корейской столицы. Отступавшие части Не Шичэна японцы не преследовали, что позволило китайцам вынести с поля боя большую часть своих убитых и раненых (чуть более 100 человек по свидетельству Не Шичэна). В качестве трофеев сражения при Сонхване японцам достались орудия отряда Не Шичэна (8 штук по японским данным), брошенные на позициях по причине того, что в ходе боя китайскими артиллеристами были полностью израсходованы все снаряды, и 83 винтовки.

Корейский этап войны

До начала декабря 1894 года верховное командование китайскими войсками и флотом осуществлял престарелый Ли Хунчжан, который уже четверть века не руководил боевыми действиями, а его полководческий опыт ограничивался борьбой с тайпинами и няньцзюнями. Скрытая феодальная раздробленность Цинской империи привела к тому, что, фактически, до конца 1894 года против вооружённых сил всей Японской империи сражались лишь Хуайская армия и Бэйянский флот (наместник южнокитайского наместничества Лянгуан прямо заявил, что провинция Гуандун с Японией не воюет; Наньянский флот вместо того, чтобы прийти на помощь Бэйянскому, ушёл вверх по Янцзы и затаился там, и т. д.). После сражения у Сонхвана хуайские войска из района Асана в течение месяца добирались до Пхеньяна. Марш осложняли нехватка продовольствия, проливные дожди и наличие раненных и больных солдат. Не Шичэн, пользуясь дружеским расположением корейцев, был вынужден оставить своих раненных на попечение корейских властей.

В Китае было спешно набрано 56 тысяч новобранцев. Одновременно из Южной Маньчжурии в район Пхеньяна двинулись четыре крупных соединения цинских войск — армии Цзо Баогуя, Фэншэнья, Вэй Жугуя и Ма Юйкуня, включавшие значительное количество новобранцев, спешно отправленных в маршевые части. По словам цинского историка Яо Сигуана, по пути следования они грабили придорожные корейские деревни, мирное население в ужасе бежало от таких «защитников». Не Шичэн, направленный 3 сентября 1894 г. из Пхеньяна в Тяньцзинь за подкреплениями, опросил по дороге ряд беженцев, которые засвидетельствовали, что многие из командиров проходивших китайских частей не придавали серьёзного значения дисциплине своих войск и допустили грабежи и насилия. Это составляло резкий контраст с поведением частей Не Шичэна, которого корейцы любили и уважали, и который платил за постой и продовольствие серебром. В конце августа в Пхеньян подошёл со своими батальонами Е Чжичао, назначенный 1 сентября 1894 г. телеграммой Ли Хунчжана командующим этой армией. Однако командиры пришедших из Маньчжурии соединений были очень недовольны этим назначением и признали его власть нехотя. Многие считали, что назначение Е Чжичао на пост главнокомандующего цинскими войсками в Корее было им не заслужено. Цинский историк Чжао Эрсюнь считал, что Е Чжичао сознательно обманывал Ли Хунчжана, стараясь получить награды и звания, и преуспел в этом. Тем временем к Пхеньяну спешили крупные японские силы генерала Нодзу. Несколько атак японцев на Пхеньян в начале сентября были успешно отбиты войсками генералов Цзо Баогуя и Вэй Жугуя. 15 сентября произошло решающее для корейского театра военных действий сражение под стенами Пхеньяна. Армия Е Чжичао насчитывала всего 35 батальонов (не более 18 тысяч солдат). Ей противостояли значительно превосходящие её по численности японские войска (около 40 тысяч человек). Армия Е Чжичао была окружена и потерпела сокрушительное поражение. Многие цинские солдаты и офицеры попали в плен, было убито или ранено более 3000 человек. У ворот Хёнму пал смертью храбрых генерал Цзо Баогуй. Примечательно, что, по свидетельству цинского историка Цай Эркана, в обороне Пхеньяна от японцев принимало участие 800 корейских солдат, сражавшихся вместе с батальонами Е Чжичао. Ночью 16 сентября цинские войска оставили свои позиции и, прорвав окружение, отступили к китайской границе. Предложение Не Шичэна о занятии оборонительных рубежей в районе города Анджу не было принято и Е Чжичао отвел войска за Ялуцзян. Корея была потеряна для Цинской империи.

Исход борьбы на море решила Битва в устье реки Ялу. 17 сентября 1894 года здесь, к югу от устья реки Ялуцзян (кор. Амноккан), в ожесточённом бою сошлись Бэйянский флот под командованием Дин Жучана и японская объединённая эскадра вице-адмирала Ито Сукэюки. Каждая из сторон имела по десять боевых кораблей. Сражение длилось пять часов и прекратилось из-за недостатка снарядов у обеих сторон. Поредевший Бэйянский флот ушёл в Вэйхайвэй и укрылся там, не решаясь выходить за пределы Бохайского залива; он даже не пришёл на выручку осаждённому Люйшуню (между тем, Люйшунь, Далянь и Вэйхайвэй были созданы как береговые крепости с расчётом на обязательную поддержку с моря.)

Война переносится на территорию Китая

Известия о поражении на суше и на море как гром среди ясного неба поразили императорский двор в Пекине. Здесь усиленно готовились к празднованию 60-летия Цыси, на неслыханное по роскоши торжество было отпущено из казны 10 миллионов лянов серебра. Поражение Хуайской армии и Бэйянского флота явилось тяжёлым ударом по положению и престижу Аньхойской политической группировки, чьей опорой они являлись.

Китай предпринял попытку остановить неприятеля на границе. В устье реки Ялу была спешно создана линия обороны и сконцентрировано 24 тысячи солдат Хуайской армии. 25 октября началось наступление 1-й японской армии генерала Ямагата. После упорного сопротивления цинские войска начали отход. Форсировав реку Ялу, наступавшие вторглись в Южную Маньчжурию, перенеся военные действия на территорию самой Цинской империи. После форсирования Ялу японская 1-я армия разделилась на две части. Одна часть под командованием генерал-лейтенанта Кацура Таро продолжила преследование отступающих китайских частей и изолировала территорию, прилегающую к Люйшуню, в то время как другая группа, под командованием генерал-лейтенанта Оку Ясуката, отправилась на север для атаки Мукдена. Японцы заняли юго-восточную часть провинции Шэнцзин (Фэнтянь), но ожесточенное сопротивление войск генералов Ма Юйкуня и Не Шичэна остановило их продвижение. На ряде участков китайские войска перешли в контрнаступление и достигли частичных успехов (победа в Ляньшаньгуаньской оборонительной операции), но это привело лишь к стабилизации линии фронта и отказу японцев продолжать наступление на Мукден.

Сковав основные силы Хуайской армии в центральной части провинции Фэнтянь, японская главная ставка сформировала 2-ю армию под командованием генерала Ояма Ивао и в октябре высадила её на Ляодунском полуострове. Комендант Люйшуня, многие офицеры и чиновники, прихватив всё ценное, заранее бежали из крепости. В рядах оставшегося офицерства оказалось немало изменников. Дисциплина в крепости рухнула, начались грабежи и беспорядки. Генералы, не желая рисковать жизнью, не организовали отпора неприятелю. 21 ноября японцы начали штурм, и ещё до полудня почти без сопротивления заняли форты, защищавшие Люйшунь с суши, а вечером овладели и восточными береговыми батареями. Цинский гарнизон обратился в бегство. На следующий день вся крепость и город оказались в руках победителей. Японцы захватили огромные запасы военного снаряжения и боеприпасов, судоремонтный док и арсенал. Эти трофеи оценивались в 60 миллионов иен. Бежавшие из Люйшуня китайские войска двинулись на север, и после беспорядочного отступления соединились с частями Хуайской армии. Ворвавшиеся в Люйшунь японские солдаты в течение нескольких дней истребили около 2 тысяч человек, среди которых были пленные, а также мирное население города, включая женщин и детей. Это должно было вызвать ужас и парализовать волю противника.

Падение Люйшуня произвело в Пекине переполох. Снимая с себя ответственность, Цыси ради самосохранения была вынуждена пожертвовать Ли Хунчжаном, сделав его, хоть и в мягкой форме, козлом отпущения. Не желая принимать на себя позор военных неудач, Цыси намеренно отошла в тень. Воспользовавшись этим, молодой император Гуансюй отстранил Ли Хунчжана от руководства военными делами, передав их в руки опального великого князя Гуна, который стал главой Комитета обороны (впоследствии переименованного в Комитет по военным делам; в ведение этого комитета также было передано и Адмиралтейство). На лишённого прежней власти Ли Хунчжана обрушился поток обвинений в поражении Китая; он был разжалован и снят с постов. Война полностью опустошила цинскую казну; Пекин был вынужден в 1894 и в январе 1895 взять у Англии два займа на общую сумму 28 миллионов лянов. С ноября 1894 года великий князь Гун и Ли Хунчжан стали готовить мирные переговоры с Японией, а в январе 1895 года туда была послана официальная делегация. Поскольку Япония ещё не захватила всего, на что рассчитывала, начавшиеся в Хиросиме переговоры были прерваны японской стороной в одностороннем порядке.

Зимние бои

Чтобы изгнать японцев из Маньчжурии, в декабре 1894 года на север были двинуты провинциальные армии, которые ещё не участвовали в боях. Это разношерстное воинство с устаревшим вооружением, низкими боевыми качествами и без опыта ведения современной войны, проследовало через Шаньхайгуань в район Нючжуан-Инкоу. Ли Хунчжан был окончательно отстранён от руководства военными действиями. Командование всеми вооружёнными силами, в том числе Хуайской армией, принял лянцзянский наместник Лю Куньи, в помощь ему были назначены У Дачэн и сычуаньский тиду Сун Цин, с дня бинъинь 8-го лунного месяца возглавлявший все войска, отведенные из Кореи. В Пекине опасались, что японцы захватят Мукден — «священную столицу» маньчжуров. Дабы предотвратить это и вернуть взятый неприятелем Хайчэн, цинское командование, несмотря на жестокие холода, развернуло с середины января до начала марта ожесточённые бои в долине реки Ляохэ.

Одновременно в Токио решили главный удар направить на Вэйхайвэй и застрявший там Бэйянский флот (сильнейшие повреждения, невозможность ремонта и недостаток боеприпасов не позволили ему вновь вступить в бой с японскими кораблями). В конце января с полуострова Ляодун под Вэйхайвэй морем были переброшены две дивизии из Японии и половина 2-й армии под командованием генерала Оямы, с моря крепость блокировала Объединённая эскадра вице-адмирала Ито. 30 января наступавшие после боя заняли береговые форты южного крыла. Провинциальные китайские войска отступили от города и северных батарей, занятых японцами. Завладев батареями, противник начал обстрел последних очагов обороны — батарей островов Люгундао и Жидао, а также Бэйянского флота (24 боевых корабля различных классов). В течение девяти суток битвы за Вэйхайвэй эти силы отражали натиск врага. Японские миноносцы торпедировали ряд кораблей, в том числе и флагманский Бэйянского флота броненосец «Динъюань», который выбросился на берег. К 8 февраля 1895 г. японцы подавили батарею острова Жидао, контролировавшую южный вход в бухту Вэйхайвэя, и смогли разрушить боновые заграждения, которые преграждали путь японским миноносцам. Вскоре на кораблях и в фортах Люгундао вспыхнул мятеж. Командиры кораблей и иностранные инструкторы отказались пойти на прорыв окружения, чтобы затем потопить флот. Бунт разрастался — офицеры, моряки и солдаты требовали капитуляции. 12 февраля 1895 г. Дин Жучан вступил в переговоры с вице-адмиралом Ито относительно условий капитуляции. По условиям достигнутого соглашения японцы обязывались не причинять никакого вреда капитулировавшим цинским военнослужащим и отпустить их сразу после передачи всех береговых сооружений острова Люгундао и уцелевших кораблей Бэйянского флота. Китайцы требовали, чтобы гарантом достигнутых договоренностей стал командир английской эскадры, находившейся вблизи от Вэйхайвэя. Японцы, однако, отвергли посредничество третьей стороны, демонстративно отказавшись принять английского представителя. Узнав об итоге переговоров, капитан Лю Бучань взорвал свой броненосец «Динъюань», чтобы тот не достался японцам, мотивируя это тем, что корабль не находится на плаву и не подлежит передаче, и покончил с собой. Покончили жизнь самоубийством и другие командиры цинских боевых кораблей. Адмирал Дин Жучан отверг предложение японской стороны о предоставлении ему политического убежища и, по одним версиям, застрелился, а по другим — принял яд. Последняя версия отражена в широко известном японском агитационном лубке 1895 г. 14 февраля Бэйянский флот и батареи Люгундао сдались неприятелю.

Тем не менее в Пекине ещё не считали войну окончательно проигранной. Поскольку Хуайская армия (орудие Аньхойской политической группировки) после поражений продемонстрировала своё бессилие перед врагом, цинский двор сделал ставку на Сянскую армию и на Хунаньскую политическую группировку, которая до конца 1894 года вела себя несколько двусмысленно, полагая, что война Аньхойской группировки с японцами её не касается. На театр военных действий были срочно переброшены Сянская и Хубэйская армии. Вместе с Хэнаньской и Хуайской армиями, а также с «мукденскими войсками» Икэтана они были поставлены под начало лянцзянского наместника Лю Куньи — лидера Хунаньской группировки, который был назначен чрезвычайным императорским эмиссаром и главнокомандующим со ставкой в Шаньхайгуани. Тем самым была создана более чем 60-тысячная группировка войск с задачей остановить японское продвижение на рубеже реки Ляохэ.

В конце февраля 1895 года японцы под командованием генерала Нодзу перешли в наступление. В первой декаде марта они разбили и обратили в бегство Сянскую и все остальные армии. Пал Нючжуан (нынешний Инкоу). Наступавшие захватили богатые трофеи — до 70 пушек и громадные военные склады. Враг оказался на подступах к столичной провинции Чжили. В Пекине началась паника, цинский двор готовился к бегству. Верх окончательно взяла «партия мира» — великий князь Гун, Ли Хунчжан и др.

Завершение войны

30 марта было объявлено 20-дневное перемирие в Маньчжурии. Токио был заинтересован в затягивании войны, чтобы захватить Тайвань и архипелаг Пэнху. Японцы настаивали, чтобы Китай на переговорах был представлен Ли Хунчжаном. Со старого сановника спешно была снята опала, ему были возвращены все его награды и чины (кроме должности наместника провинции Чжили), а сам он назначен чрезвычайным и полномочным послом для ведения мирных переговоров, которые начались в марте в японском городе Симоносеки. Почти одновременно на архипелаге Пэнху высадился японский десант.

Умышленно затягивая переговоры, премьер-министр граф Ито Хиробуми выдвинул невероятные и оскорбительные требования — выплата 750 миллионов лянов серебра контрибуции и передача японским войскам Тяньцзиня, Дагу и Шаньхайгуаня. Когда же Ли Хунчжан отклонил эти требования — на него было организованоК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4984 дня] покушение: раненый посол на десять дней выбыл из переговорного процесса, а Япония успела за это время захватить архипелаг Пэнху. 17 апреля 1895 года в Симоносеки представители Японии и Китая подписали унизительный для Китая Симоносекский договор. В мае 1895 г. произошла официальная передача представителями цинской администрации японцам островов Пэнху и Тайвань, однако военные действия на Тайване между карательными силами японских оккупантов и местными партизанскими формированиями не прекращались до 1902 г.

Статистика Японо-китайской войны

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
Воюющие страны Население (на 1894 год) Мобилизовано солдат Убито солдат Ранено солдат
Япония 41 089 900 300 000[4] 13 823 3973
Цин 387 877 000 630 000 10 000 25 000
ВСЕГО 428 966 900 930 000 23 823 28 973

Напишите отзыв о статье "Японо-китайская война (1894—1895)"

Примечания

  1. А также, на несколько дней, Ляодунского полуострова.
  2. [www.binghamton.edu/fbc/arhamsel.htm «The Rise of East Asia in World Historical Perspective» by by Giovanni Arrighi, Takeshi Hamashita & Mark Selden, State University of New York, 1996]
  3. Японо-китайская война (1894—1895) — статья из Большой советской энциклопедии.
  4. Из них 240 000 принимали участие в боевых действиях

Литература

  • Водовозов В. В.,. Японско-китайская война // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Непомнин О. Е., История Китая: Эпоха Цин. XVII — начало XX века. — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2005. ISBN 5-02-018400-4
  • «История Востока» в 6 томах. Том IV «Восток в новое время (конец XVIII — начало XX в.)». Книга 2 — Москва, издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2005. ISBN 5-02-018473-X
  • «История Китая» п/ред. А. В. Меликсетова — Москва, издательство МГУ, издательство «Высшая школа», 2002. ISBN 5-211-04413-4
  • Не Шичэн «Дунчжэн жицзи» (Дневники карательного похода на восток) // «Чжун-Жи чжаньчжэн» (Японо-китайская война), сборник документов, т. 6, Шанхай, 1956.
  • Чжао Эрсюнь «Цин ши гао» (Черновая история династии Цин), 1927.
  • Ким Чжон Хон. [historystudies.org/?p=89 Японо-китайская война 1894—1895 гг. и судьба Кореи. — Вопросы истории. — 2005. — № 5. — C. 106—113]

Ссылки

  • ЯПОНО-КИТАЙСКАЯ ВОЙНА 1894– 1895 гг. // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.

Отрывок, характеризующий Японо-китайская война (1894—1895)

Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку.
Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны Марьи, в матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых слёз, которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его, слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о кисею полога, отошел от кроватки. – Да. это одно что осталось мне теперь, – сказал он со вздохом.


Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным написанным им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях, уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих, и объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работой, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные экономы) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их управлением и утайкой денег; другие, после первого страха, находили забавным шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи находили просто удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом надо обходиться с барином для достижения своих целей.
Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера; но заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще заняться делами, которые были в дурном состоянии.
Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор, как Пьер получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10 ть тысяч от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет. В Совет платилось около 80 ти тысяч по всем имениям; около 30 ти тысяч стоило содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15 ти тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70 ти тысяч; постройка начатой церкви стоила эти два года около 10 ти тысяч; остальное около 100 та тысяч расходилось – он сам не знал как, и почти каждый год он принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий писал то о пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и заводов. И так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего имел способности и склонности – занятие делами.
Пьер с главноуправляющим каждый день занимался . Но он чувствовал, что занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом дурном свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому невозможность быстрого исполнения.
Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований, разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:
– Да, да, так и сделайте.
Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё тою же прежней жизнью, только в другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того, которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, – исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.