Японская иммиграция в Бразилию

Японская иммиграция в Бразилию ведётся с начала XX века. В Бразилии проживает крупнейшая диаспора японцев за пределами Японии, общей численностью более 1,5 млн человек.

История

В Японии ко второй половине XIX века наблюдалось сильное перенаселение, в результате с 1880-х годов японское правительство стало заключать договоры с мировыми правительствами о размещении иммигрантов. Крупные японские общины возникли на Гавайских островах, западном побережье США, в Мексике и Перу. Однако уже с начала ХХ века в связи с ростом японского империализма, захватами Тайваня и Кореи, значительная часть японской миграции оказалась направленной в эти страны.

Первый договор о дружбе, торговле и мореплавании между Бразилией и Японией был подписан лишь 5 ноября 1895 года. Японо-бразильские отношения развивались медленно, поскольку республиканская Бразилия официально проводила политику «цивилизования» и «отбеливания», а в 1890 году был запрещён въезд лиц азиатского происхождения. Указом № 528 президент Деодору да Фонсека постановил, что въезд иммигрантов из Африки и Азии допускается только с разрешения Конгресса. Этот же указ поощрял миграцию европейцев. Однако законом № 97 от 1892 года китайские и японские иммигранты допускались в страну.

Предубеждение против азиатских иммигрантов было сильно в Бразилии: в западном мире XIX века азиаты считались низшей расой, вдобавок военно-политические успехи Японии породили миф о «Жёлтой угрозе». Японские поселенцы противоречили официально провозглашённой политике «отбеливания», а кроме того обычаи, религия и язык японцев препятствовали их ассимиляции. Профессор социологии Франсиску Жозе ди Оливейра Виана, автор классического труда «Южное население Бразилии» (порт. Populações Meridionais do Brasil, 1918), сравнивал японцев с серой в химических растворах — они не растворялись.

Тем не менее, острая нехватка рабочих на кофейных плантациях принудила правительство Бразилии запланировать переезд первых японских колонистов на 1897 год. Однако в том же году произошёл острый кризис перепроизводства, резко упали цены, и открытие японской иммиграции было отложено. Кризис был преодолён только к 1901 году. Глава бразильской дипломатической миссии в Японии — Мануэл ди Оливейра Лима — провёл консультации с правительством, однако получил предупреждение об опасности смешения представителей «низшей расы» с бразильцами.

В 1902 году правительство Италии прекратило субсидировать эмиграцию итальянцев в Бразилию. Бурный рост кофейных плантаций в этот период привёл к большому дефициту рабочей силы. Наконец, в 1907 году был отменён указ № 528, а взамен принят «Закон об иммиграции и колонизации». В ноябре 1907 года японский предприниматель Рю Мидзуно подписал соглашение с государством об отправке 3000 сельскохозяйственных рабочих в Бразилию. Это открывало японскую иммиграцию.

Ещё до открытия официальной иммиграции, группа японцев под началом Сабуро Кумабэ в 1907 году прибыла на фазенду Санту-Антониу в Консейсан-ди-Макабу, где была основана сельскохозяйственная колония, но она просуществовала всего пять лет. Помимо непривычного климата, нашествий насекомых и отсутствия инвестиций, предприятие провалилось из-за того, что большинство колонистов не были аграриями.

Первая официальная партия японских иммигрантов прибыла в Сантус 18 июня 1908 года на корабле «Касато-мару» после 52-дневного плавания из Кобе. На корабле было 165 семей — всего 781 человек, которые поступили на плантации запада штата Сан-Паулу. Встреча не была тёплой, периодические издания печатали карикатуры и публиковали предостерегающие статьи. Губернатор штата Сан-Паулу также свидетельствовал, что первый опыт взаимодействия был неудачным, и лишь немногие из японских переселенцев отправились на фазенды, остальные осели в городах.

Вторая партия мигрантов прибыла в Сантус 28 июня 1910 года на судне «Рёдзюн-мару», привезшего 906 человек. Иммиграция шла постепенно: по оценке 1914 года в Сан-Паулу насчитывалось до 10 000 японцев, а к 1915 году официально в Бразилию въехали 3434 семьи японских иммигрантов (14 983 чел). Большая часть иммигрантов не прижились в стране и вернулись на родину после истечения срока контракта. Значительная часть из них так и не освоили португальский язык.

Японские мигранты были отягощены большими долгами: проезд в Бразилию оплачивался за счёт вычетов из их зарплаты, потребные для жизни вещи покупались в кредит в лавке, имевшейся на фазенде. Тем не менее, уже в 1911 году была зарегистрирована первая покупка земли японцами в штате Сан-Паулу. Японцам запрещалось приезжать в Бразилию в одиночку, большей частью эти были молодожёны или молодые семьи с маленькими детьми: этот фактор способствовал тому, что мигранты оставались в Бразилии навсегда.

Первое поколение японских мигрантов было существенно отчуждено от прочих этнических групп Бразилии. Клод Леви-Стросс, посетивший Бразилию в 1935 году, свидетельствовал:

Вокруг Сан-Паулу жило также много японцев, но найти к ним подход было труднее. Иммиграционные конторы набирали их, обеспечивали им переезд, временное жилье по приезде, а затем распределяли их по фермам, которые напоминали разом и деревню, и военный лагерь. Тут же находились все службы: школа, мастерские, медпункт, лавки, развлечения. Эмигранты проводили долгие годы в этом отчасти добровольном заточении, возвращая из заработка свой долг компании и складывая накопления в её сейфы. Эта компания бралась через несколько лет вернуть их на землю предков, чтобы они могли умереть на ней, либо — если малярии удалось сделать дело раньше — доставить туда их тела. Все это было организовано так, чтобы у пустившихся в рискованное мероприятие людей никогда не возникало чувства, что они навсегда покинули Японию.

— Леви-Стросс К. Печальные тропики

90 % японских иммигрантов говорили только по-японски. Даже в начале XXI века многие японо-бразильцы из сельской местности с трудом говорят по-португальски.

В 1912 году в Сан-Паулу возник японский квартал неподалёку от тогдашнего центра города. Между 1917 и 1940 годами в Бразилию въехало 164 тыс. японцев. Выезд в Бразилию стимулировался запретом США принимать японских иммигрантов (1924). Впрочем, аналогичные проекты рассматривались в 1923 году и в Бразилии, но они не имели успеха.

75 % японских иммигрантов отправлялись в Сан-Паулу, где не только работали на кофейных плантациях, но и активно включились в производство садово-огородных культур, чая и риса, а также чёрного перца. Начиная с 1930 года японская диаспора в Бразилии стала крупнейшей за пределами Японии: в Новый свет переезжали родственники первого поколения колонистов.

Отрывок, характеризующий Японская иммиграция в Бразилию

– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.