Японская мифология

Японская мифология — это система сакральных знаний, включающая традиции синтоизма и буддизма, а также народные поверья. Религия синто содержит огромное количество ками (яп. «божество» или «дух»), которые задействованы в мифологии.

Большая часть японских мифов известна благодаря «Кодзики», «Нихон сёки» и некоторым дополнительным источникам. «Кодзики», или «Записи о деяниях древности» — древнейшее собрание мифов и легенд. «Синтосю», датированная XIV веком, с буддистской точки зрения объясняет, как появились боги, а эпическая поэма «Хоцума Цутаэ» содержит альтернативные версии мифов.

Японская мифология прямо связана с культом императора: императорская семья традиционно считается прямым потомком первых богов. Японское слово тэнно (天皇), император, буквально обозначает «божественный (или небесный) правитель».

Начало Начал

Мифология Японии включает большое количество божеств (это закреплено в поговорке «Япония — страна восьми миллионов божеств»). Имена многих из них весьма длинные. Например, Ниниги — Амэ Нигисикуги Нигисиамацухико Хиконо-но Ниниги-но Микото, что обычно сокращается как Хикохо-но Ниниги или Хоно-Ниниги.

«Кото Амацуками» (別天津神, «Уважаемые небесные боги») — группа пятерых ками, которые появились в начале начал. Когда были созданы небо и земля, три бога «Такамагахара» (高天原, «Высокие небесные поля»), так называемые «Хиторигами» (独神, «Одиночные боги») снизошли на землю. Их так назвали, потому что они появлялись не в паре, как Идзанаги и Идзанами. Эта тройка богов, называемые «Дзока-но сансин» (造化の三神, «Три бога Созидания»), были:

• «Амэ-но Минакануси но Ками» (天之御中主神), главный бог.
• «Такамимусухи-но ками» (高御産巣日神), бог завоевания и господства.
• «Камимусухи-но ками» (神産巣日神), бог рождения.

Когда сформировалась земля и моря взошли на поверхность, появились и остальные боги. Это были

• «Умаси Асикаби Хикойи-но ками» (宇摩志阿斯訶備比古遅神)
• «Амэ но Токотати-но ками» (天之常立神)

Эта пятерка богов заняла особое место среди «Амацуками» (天津神, «Небесные боги»). После них пришли «Камиё Нанаё» (神世七代, «Семь поколений божественной эпохи»), чьими последними представителями были Идзанаги и Идзанами, которые создали японские острова.

Идзанаги и Идзанами

Первое поколение богов призвало Идзанаги и его будущую супругу Идзанами, чтобы те сотворили землю. Им была дана украшенная драгоценными камнями нагината — оружие, которое принято называть алебардой. Нагината носила название Аманонухоко, «Божественная алебарда с драгоценными камнями». Идзанаги и Идзанами отправились на мост, соединяющий небо и землю (Амэнокихаси), и начали перемешивать алебардой морские воды, когда же с алебарды начали падать солёные капли, они образовали остров Оногоро («самозагустевший»). Затем боги спустились с небесного моста и поселились на этом острове. Впоследствии, когда Идзанаги и Идзанами решили пожениться, они построили дворец Яхиродоно («великий дворец»). Во время брачной церемонии Идзанами, женщина, первая поприветствовала Идзанаги. Хотя он счел это не совсем приличным, свадьба все равно состоялась. Идзанами и Идзанаги были первыми из богов, кто мог рождать других божеств. У них родились двое: Хируко и Авасима, но они были некрасивы. Идзанами и Идзанаги положили детей в лодку и выпустили в море, а затем обратились к другим богам с вопросом, что же они сделали не так. Боги ответили, что во время свадебной церемонии первым должен был заговорить мужчина. Идзанами и Идзанаги повторили обряд бракосочетания, и с тех пор союз стал счастливым. От них была рождена Оясима, великая восьмерка островов :

• Авадзи
• Иё (впоследствии Сикоку)
• Оки
• Цукуси (впоследствии Кюсю)
• Ики
• Цусима
• Садо
• Ямато (впоследствии Хонсю)

(Хоккайдо, Тисима и Окинава в древние времена не считались частью Японии)

Затем родились ещё шестеро островов и множество богов. Последним является бог огня Кагуцути (или Хомусуби), рождение которого опаляет лоно Идзанами, и она умирает — согласно мифу, удаляется в царство мертвых Ёми-но куни. Идзанаги в ярости убил Кагуцути, что породило ещё несколько богов.

Ёми, подземное царство

Убитый горем Идзанаги отправился в подземное царство Ёми, чтобы вернуть свою жену назад. Оказалось, что между земным и подземным миром нет большой разницы, за исключением вечной темноты, хотя темноты оказалось достаточно, чтобы Идзанаги страдал от отсутствия света и скучал по жизни наверху. Поначалу он даже не мог увидеть Идзанами, которую укрывали тени. Наконец, он нашёл жену, но она уже попробовала пищу царства мёртвых и навеки стала его обитательницей.

Идзанаги отказывается оставить Идзанами. Тогда она соглашается вернуться в мир живых, но хочет сначала отдохнуть некоторое время, поэтому удаляется в опочивальню и просит мужа туда не заходить. Идзанаги прождал довольно длительное время, но затем не выдержал, зашел в покои и зажёг факел. Он увидел, что некогда прекрасное тело Идзанами превратилось в гниющий труп, покрытый личинками и другими отвратительными существами. Идзанаги в ужасе закричал и спасся бегством из подземного мира, а вход туда завалил камнем. Забарикадированная Идзанами в ярости кричала, что в отместку будет каждый день забирать по 1000 живых людей, а Идзанаги ответил, что в таком случае он каждый день будет давать жизнь 1500 человек.

Так в мир вошла Смерть.

Солнце, Луна и Море

Идзанаги побывал в Ёми, после чего решил совершить обряд очищения. Он начал раздеваться и снимать с тела украшения, и каждая драгоценность, упавшая на землю, рождала божество. Ещё большее их количество было создано во время омовения тела и лица. Наиболее важные боги:

• Аматэрасу (олицетворение солнца) — от левого глаза,
• Цукуёми (олицетворение луны) — от правого глаза,
• Сусаноо (олицетворение штормов и повелитель моря) — из носа.

Идзанаги разделил мир между ними. Аматэрасу, получает во владение «равнину высокого неба» и становится главным божеством пантеона, покровительницей земледелия. Цукуёми стал владеть ночным временем и луной, а Сусаноо доверены морские просторы. По некоторым версиям мифа Сусаноо также повелевает стихиями, в том числе снегом и градом.

Аматэрасу и Сусаноо

Аматэрасу, повелительница солнца, — наиболее известная богиня всей японской мифологии. Её вражда с братом Сусаноо описывается в нескольких сказаниях. Так, в одной из легенд Сусаноо вел себя грубо по отношению к Идзанаги. Идзанаги, уставший от бесконечных придирок Сусаноо, изгнал его в Ёми. Сусаноо неохотно согласился, но перед этим отправился на небесные поля Такамагахара, чтобы попрощаться с сестрой. Аматэрасу сразу преисполнилась подозрениями, потому что не верила в добрые намерения брата и хорошо знала его характер.

− С какой целью ты пришел сюда? − спросила Аматэрасу.

− Чтобы попрощаться, − ответил Сусаноо.

Аматэрасу не поверила этим словам и потребовала устроить состязание, проверяющее честность Сусаноо. Побеждал тот бог, который может дать жизнь более благородным и богоподобным детям. Аматэрасу сделала трёх женщин из меча Сусаноо, а Сусаноо — пятерых мужчин из цепочки своей сестры. Аматэрасу объявила, что раз цепочка принадлежит ей, то и мужчин следует отнести на её счет, то есть женщины являются порождениями Сусаноо.

В раздражении Сусаноо совершает ряд проступков, считавшихся тяжелейшими прегрешениями: в том числе, сдирает шкуру с живой лошади (священное животное для Аматэрасу). Аматэрасу бежала, скрылась в пещере Ама-но-Ивато (яп. 天岩戸, букв. «Пещера солнечного бога»), и мир погрузился во тьму. Лишь хитростью Амэ-но-Удзумэ удалось развеселить Аматэрасу и вызволить из пещеры. С тех пор Амэ-но-Удзумэ, считавшаяся богиней развлечений, стала известна как богиня утренней зари. Свет Аматэрасу был возвращён в мир. Её брата же боги, посовещавшись, изгнали.

См. также

• Японский фольклор
• Синто
• Ками
• Юрэй
• Буддизм в Японии

Литература

• Японская мифология: энциклопедия / Сост., общ. ред. Н. Ильиной и О. Орловой ; худож. Е. Савченко. — М. : Эксмо ; СПб. : Мидгард, 2007. — 464 с. : ил. — ББК 82.3(0). — УДК [www.google.ru/search?q=удк+2-264&btnG=Искать+книги&tbm=bks&tbo=1&hl=ru 2-264]. — ISBN 978-5-699-08417-3.</span>

Отрывок, характеризующий Японская мифология

Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?