Японская репатриация Южного Сахалина и Курильских островов

Японская репатриация Южного Сахалина и Курильских островов — репатриация японского, айнского и, отчасти, корейского населения южной части острова Сахалин и Курильских островов, которые отошли СССР от Японии в результате Второй мировой войны. За период с 1941 по 1966 год (в два этапа) было репатриировано (до 1945 — уехало) около 360 тысяч человек.

Предыстория

До прихода русских и японцев, юг Сахалина и Курильские острова были заселены айнами. В XVII веке в Россию и Японию начали проникать сведения о наличии островов, в XVIII — первой половине XIX века две страны активно исследовали острова, однако никаких договоров и трактатов не заключали. Наконец, в 1855 году две страны заключили Симодский трактат, который определил границу между Россией и Японией на Курилах по проливу Фриза, а Сахалин оставался неразделённым. В 1875 году был подписан Петербургский договор, согласно ему к Японской империи отходили Курильские острова к северу от пролива Фриза, а Сахалин становился территорией Российской империи.

Курильские острова вплоть до начала XX века были заселены, в основном, айнами, которые занимались рыболовством. Активное заселение островов японцами началось перед началом русско-японской войны и продолжалось до конца Второй мировой войны, к 1945 году гражданское население Курильских островов (Тисима-Ретто) составило около 18 тыс. человек, занятых рыболовством.

Южный Сахалин отошёл к Японии в результате поражения России в русско-японской войне. После получения этой территории, Япония активно её колонизовала. Если в 1907 году население составляло 48 тыс. жителей, то в 1925 году — более 200 тыс. человек, а к 1941 году численность населения префектуры составила более 400 тыс. человек. Население префектуры было занято в рыбной, угольной, целлюлозно-бумажной, лесной промышленности и на транспорте.

Вторая мировая война

На заключительном этапе Второй мировой войны СССР вступил в военные действия против Японии, с которой до 8 августа 1945 года придерживался политики нейтралитета. В ходе Ялтинской и Потсдамской конференций союзники подтвердили права СССР на южную часть Сахалина и Курильские острова. 11 августа 1945 года советские войска начали проводить Южно-Сахалинскую наступательную операцию, а с 18 августа — и Курильскую десантную операцию. К 1 сентября военные действия завершились, Южный Сахалин и все Курильские острова перешли под юрисдикцию СССР.

Репатриация японского населения

В январе 1946 года вышли две директивы главнокомандующего оккупационными силами США в Японии Дугласа Макартура: в первой содержалось указание о репатриации граждан Японии с Южного Сахалина и Курильских островов, во второй оговаривалось, что южные Курильские острова исключались из-под юрисдикции Японии. Это послужило основанием для репатриации японских граждан с Южного Сахалина и Курильских островов.

По данным НКВД и НКГБ СССР от 26 января 1946 года, на Южном Сахалине до начала военных действий проживала 391 тыс. человек, из которых 286 тыс. человек — в 14 городах и 105 тыс. — в сельской местности. С началом военных действий около 40 тыс. человек (женщины и дети) было эвакуировано на Хоккайдо. По данным Сахалинского обкома, с острова до окончания войны выехало более 102 тыс. человек. Сотни сёл оказались покинуты, в городах на юге острова скопилось около 70 тыс. беженцев, которых в течение двух месяцев возвращали к местам постоянного проживания, но десятки тысяч человек находились в лесах и горах, скрываясь от советских войск. По данным МВД СССР от 22 октября 1946 года, на юге Сахалине было зарегистрировано 339 986 человек — 65 400 русских и 274 586 японцев, корейцев, китайцев и айнов. Репатриация проходила в два этапа: в ходе первого (октябрь 1946 — май 1948) происходила депортация гражданского населения, в ходе второго (1957—1960) — специалистов.

График отправки японского населения утверждался по каждому району на весь срок репатриации с предупреждением о выезде за две недели. Репатриантов вывозили по 30 тыс. человек в месяц, непосредственно перед отправкой на Хоккайдо они доставлялись в транзитный лагерь № 379 в Холмске. Оттуда они переправлялись в лагерь № 380 в Находке, а оттуда на советских, американских и японских кораблях — в Японию. Списки переселенцев составлялись на предприятиях и в учреждениях, просматривались в местных Советах, в органах МВД и МГБ, после чего утверждались репатриационными комиссиями. При отъезде гражданским лицам разрешалось вывезти до 100 кг личных вещей на главу семьи и 50 кг на каждого члена семьи и до 1000 иен, а военнопленным — личные вещи в объеме ручного багажа и до 200 иен солдатам и 500 иен офицерам. Кроме того, можно было забирать с собой личные финансовые документы, подлежащие оплате в Японии, но запрещалось вывозить советские денежные знаки и золото.

Порядок очередности выселения:

• руководители и владельцы предприятий, чиновники, часть интеллигенции и служащие, имеющие в Японии вывезенных в начале войны членов семей
• рабочие предприятий, мастерских, служащие бирж, компаний
• крестьяне и сельские служащие
• врачи, учителя, инженеры и другие специалисты, священнослужители

В июне—июле 1949 года из Сахалинской области были отправлены все японцы, кроме тех, которые подали письменные заявления о своём нежелании уезжать. В 1946—1949 годы с территории области было репатриировано 272 335 человек японского гражданского населения и 8303 военнопленных. В 1957—1959 и 1964—1966 годы на родину было отправлено 2682 бывших японских подданных, по разным причинам не выехавших в первый этап.

Репатриация корейского населения

Корейское население оказалось в более сложном положении. Особенно остро стоял вопрос о возвращении в Южную Корею, выходцами из которой была большая часть корейцев. После занятия Южного Сахалина советскими войсками, на острове оставалось свыше 47 тыс. корейцев. Япония больше не считала корейцев своими подданными, вернуться в Корею тоже не было возможности. Корея была разорена и разделена. После образования в 1948 году КНДР, северокорейские консулы проводили агитацию среди сахалинских корейцев за новое гражданство КНДР с последующим переездом на Север. В 1958—1959 годы 6346 человек приняли гражданство КНДР, из них 5096 человек переехали на Север. Советское гражданство получили 6414 человек. Однако с каждым годом «переход» становился все труднее, власти КНДР настаивали на выдаче всем сахалинским корейцам северокорейских паспортов. Подавляющее большинство оставалось лицами без гражданства, поскольку желали переехать в Южную Корею, с которой у СССР не было дипломатических отношений.

Заселение советским населением

По мере репатриации подданных Японии и граждан КНДР, на юг Сахалина и Курильские острова прибывали граждане СССР. Если к октябрю 1946 года насчитывалось 70 тыс. советских жителей, то к 1949 году их насчитывалось уже более 450 тыс. человек. Одновременно с решением сложных проблем заселения и развития экономики области активно решались социальные вопросы. Только за 1946—1948 годы было построено и открыто 584 школы, 101 детский сад, 8 средних специальных учебных заведений, более 570 медицинских и культурно-просветительных учреждений, свыше 600 магазинов, пекарен и столовых, многие другие учреждения социальной сферы. Развернулось активное жилищное строительство.

Ссылки

• Японские военнопленные в Советском Союзе
• Эвакуация населения Финской Карелии
• Эвакуация Восточной Пруссии

Отрывок, характеризующий Японская репатриация Южного Сахалина и Курильских островов

Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…