История Японии
История Японии |
---|
|
Первые письменные упоминания о древней Японии содержатся в китайских исторических хрониках «Двадцать четыре истории» I века. Однако согласно результатам археологических исследований, Японский архипелаг был заселён людьми в период позднего палеолита.
В истории Японии периоды изоляции страны чередуются с периодами активных взаимоотношений с внешним миром.
Содержание
- 1 Периодизация
- 2 Доисторическая и древняя Япония
- 3 Средневековая Япония
- 4 Япония раннего нового времени
- 5 Новая Япония
- 6 См. также
- 7 Примечания
- 8 Литература
- 9 Ссылки
Периодизация
Даты | Эпоха | Период | Подпериоды | Форма правления |
---|---|---|---|---|
40 тыс. лет до н. э.—13 тыс. лет до н. э. | Доисторическая Япония (Гэнси) |
Палеолит | ||
13 тыс. лет до н. э.—III век до н. э. | Дзёмон | |||
III век до н. э.—III век | Яёй | |||
III век—VI век | Ямато | Кофун | ||
592 год—710 год | Древняя Япония (Кодай) |
Асука | ||
710 год—794 год | Нара | |||
794 год—1185 год | Хэйан | |||
1185 год—1333 год | Средние века (Тюсэй) |
Камакура | Сёгунат Камакура | |
1333 год—1336 год | Реставрация Кэмму | |||
1336 год—1573 год | Муромати | Намбокутё (1336 год—1392 год) Сэнгоку (1467 год—1573 год) |
Сёгунат Муромати | |
1573 год—1603 год | Новое время (Кинсэй) |
Адзути-Момояма | ||
1603 год—1868 год | Эдо | Бакумацу (1853 год—1868 год) | Сёгунат Токугава | |
1868 год—1912 год | Новейшее время (Киндай) |
Мэйдзи | Японская империя | |
1912 год—1926 год | Тайсё | |||
1926 год—1945 год | Сёва | Довоенный и военный периоды | ||
1945 год—1952 год | Современность (Гэндай) |
Период оккупации | ||
1952 год—1989 год | Послеоккупационный период | |||
с 1989 года | Хэйсэй |
Доисторическая и древняя Япония
Япония на заре истории
Первые японцы
В палеолите Земля была скована ледниками, и уровень воды был на 100 м ниже современного. Япония ещё не представляла собой архипелаг, а соединялась суходольными перешейками с материком. Внутреннее Японское море было просторной долиной. Ледники не достигали Восточной Азии, но их влияние ощущалось на климате. Япония входила в азиатскую степную экозону, богатую различными травами. Здесь водились мамонты, слоны Науманна, большерогие олени и другие животные, которые прибывали сюда из Сибири[1].
Первые признаки заселения Японского архипелага появились около 40 тысячелетия до н. э. с началом японского палеолита, который продолжался по 12-е тысячелетие до н. э.[2] Население древней Японии занималось охотой и собирательством, изготавливало первые каменные орудия труда грубой обработки. В этом периоде отсутствуют керамические изделия, поэтому период также носит название периода докерамической культуры[3].
Период Дзёмон
Около 10 тысяч лет до н. э. завершилась эпоха ледников, с таянием которых поднялся уровень мирового океана. Благодаря этому образовался Японский архипелаг. В результате потепления и изменения движения морских течений японские степи времен палеолита заросли густым лесом. Примерно в это же время на Японские острова переселилась новая группа людей из Юго-Восточной Азии. Представители этой группы хорошо разбирались в судостроении и морской навигации. Вероятно, их каноэподобные лодки-долблёнки были принесены к японским берегам тёплым океанским течением Куросио. Новоприбывшие юго-восточные азиаты смешались с потомками палеолитической популяции Японского архипелага[4].
Благодаря изменению климата японская флора и фауна кардинально изменились. Северо-восточная часть архипелага была покрыта дубовыми и хвойными лесами, а юго-западная — буковыми и субтропическими. В них жили большие кабаны, олени, дикие утки, фазаны. В морях и океане водились бониты, красные пагры, морские судаки. Побережья Хоккайдо и региона Тохоку были богаты лососем и форелью. Благодаря таким природным богатствам жители Японских островов не нуждались в крупномасштабном сельском хозяйстве или скотоводстве, оставаясь примитивным обществом охотников-собирателей[5].
Около 10 тысяч лет назад древние японцы начали изготавливать керамические изделия, которые считаются одними из старейших в мире. Среди керамики того времени преобладала кухонная посуда в виде глубокодонных кувшинов для хранения продуктов, жарки и варки пищи. Характерной особенностью этих изделий был «шнурковый орнамент», который по-японски называется дзёмон. Подобный орнамент наблюдался на островной посуде до середины II века до н. э., что позволило археологам называть японскую культуру времен неолита «культурой Дзёмон», а время её доминирования на Японском архипелаге — периодом Дзёмон[5].
В неолите древние японцы перешли к оседлому образу жизни, формируя небольшие поселения в 20—30 человек на невысоких холмах. Типичным жильём были землянки и полуземлянки. Вокруг поселения находились мусорные кучи, которые одновременно служили местом захоронения умерших. Среди поселений той эпохи выделяется стоянка Саннай-Маруяма в современной префектуре Аомори, датируемая V веком до н. э. и содержащая остатки большого посёлка на 100—200 человек. Основой хозяйства жителей были охота и собирание плодов растений. Существовало половое и возрастное разделение труда. Наряду с промыслами древние обитатели архипелага занимались примитивным разведением каштанов, бобовых, гречихи, а также культивацией устриц. Около IV—III века до н. э. они освоили примитивное суходольное рисоводство. Религиозным представлениям были присущи анимизм и тотемизм. Также они изготавливали из глины женские фигурки догу и поклонялись силам Земли, символам рождения и жизни[5].
Период Яёй
Хотя рисоводство было известно в Японии ещё в эпоху Дзёмон, крупномасштабное заливное рисоводство с использованием ирригации появилось на островах в 1 тысячелетии до н. э., путём заимствования из континента. Местом нововведений был север острова Кюсю, откуда эта культура распространилась в другие районы архипелага. С приходом заливного рисоводства люди, проживавшие до этого на небольших холмах, переселились на равнины и долины рек. Были созданы первые сельские общины мура, члены которых занимались созданием и поддержкой заливных полей. Появились новые орудия труда, такие как каменный нож-серп, а также новые типы зданий для хранения зерна — амбары на подпорках. Члены общины начали проводить праздники и молебны за богатый урожай. Сформировался новый сельскохозяйственный ритуал и календарь[6].
Вместе с рисоводством в Японию с материка попала культура обработки металлов — меди, бронзы и железа. До I века до н. э. японцы импортировали готовые товары, но впоследствии наладили своё металлургическое производство. Среди основных бронзовых изделий были мечи, копья и гэ, а также зеркала и колокола дотаку. С распространением железных орудий во II веке н. э., бронзовое оружие превратилось в предметы культа[7].
</center>
Также в начале 1 тысячелетия до н. э. на Японском архипелаге начали изготавливать керамические изделия нового стиля, который походил на континентальный. Их особенностью был красноватый цвет, отсутствие узора и богатство видов посуды. Вероятно, реформа керамики была связана с распространением рисоводства. Такая посуда впервые была найдена в посёлке Яёй, по имени которого новая керамическая культура получила название «культуры Яёй». Время господства этой культуры на Японских островах с 1 тысячелетия до н. э. по III век н. э. называется периодом Яёй[7].
Благодаря рисоводству население Японии возросло. Это способствовало налаживанию отношений между общинами, однако нередко провоцировало конфликты, особенно за контроль над ресурсами — землей и водой. Со II века до н. э. большинство поселений были уже окружены рвами и деревянным частоколом. Среди населения выделялись вожди, которые сосредоточили в своих руках религиозную и военную власть. Селения нередко объединялись в союзы — первые японские прото-государственные образования. Одним из самых укреплённых поселений-общин периода Яёй была стоянка Ёсиногари в префектуре Сага, которая свидетельствует о высоком уровне организации древних японцев[7].
Формирование японского государства
Япония в китайских хрониках
Первые письменные упоминания о древней Японии содержатся в исторических хрониках I века н. э. китайской империи Хань. В них указывается, что древние японцы вадзин проживали на островах в Восточном море, имели 100 малых стран, к 108 году до н. э. около 30 из них наладили контакт с китайцами, и иногда присылали дань Китаю. В «Книге Поздней Хань» сохранилось сообщение о посольстве японского вана (между 26 и 56 годом н. э.) страны На, который в 57 году получил от китайского императора золотую печать.
В 107 году н. э. японцы привезли в Китай 160 подданых китайского императора, которые ранее были захвачены разбойниками и проданы в Японию.
Между 147 и 190 годами в Японии были внутренние смуты и кризис верховной власти.
Химико. В своде III века китайской империи Вэй, «Предание о людях ва», упоминается 30 японских стран, среди которых самым мощным является Яматай. Сообщается, что её правительница ван-женщина Химико держалась у власти, используя «чары для одурманивания населения». У неё было 1000 служанок, но немногие видели Химико, которая жила в строго охраняемом дворце. Один мужчина приносил ей еду и одежду и выслушивал приказы. Законы в государстве были строги. В 239 году правительница отправила в Вэй посольство с данью и получила от китайского императора в подарок титул «вана японцев, вторая Вэй» и 100 бронзовых зеркал. Из-за ряда неточностей в рассказе о Яматай историки и археологи до сих пор не могут согласовать местоположение этого государственного образования: одни утверждают, что оно находилось в регионе Кинки, а другие — на севере острова Кюсю.
Китайцы упоминали, что не все японцы были подданными Химико, например в 1000 ли «по морю» на восток от царства Химико находилось царство Цзюну (拘奴).
Управление. Имели (в V—VI веке) чиновников с рангами: ичжима (伊支馬), мимахачжи (彌馬獲支), нуванди (奴往鞮). Имеют дома, но нет городов со стенами. Дворец царя украшен золотом, серебром и жемчугом. Вокруг вырыт ров в 3,33 метра шириной, заполнен ртутью, во время дождя вода не попадает в ров, а стекает по ртути[8].
Обычаи. Нравом веселы. Не развратны. Мужчины и женщины ходят с непокрытой головой, собирая волосы наверху. Богатые и знатные вплетают в волосы вышитые полоски ткани, похожие на китайский убор хугунтоу (胡公頭 — давно не употребляемый) и это заменяет им шляпу. Едят из бамбуковой посуды. Имеют гробы, но не делают внешних саркофагов, насыпают курганы. Пристрастны к выпивке. Не знают с какого месяца начинается год. Много долгожителей 80, 90 и даже 100 лет. Женщин много, мужчин мало. У богатых четыре или пять жён, у бедных две-три. Жёны не изменяют и не ревнуют. Воровства не знают, тяжб мало. За небольшое преступление у преступника отбирают жену и детей, за тяжкое истребляют весь род. Также могут за лёгкое наказать палками, а за тяжёлое отдать зверям на съедение. Если звери за ночь не тронут преступника, то его отпускают и прощают[8].
Хозяйство. Тёплый климат. Выращивание зерновых[9], риса, рами[10], коноплю, занимаются шелководством и изготовлением тканей из щёлка. Также выращивают: имбирь, корицу, мандарин[11], перец, перилла[12]. Водится чёрный фазан. Добывают жемчуг и лазурит[13]. Китайцы сравнивали дары, привозимые из Японии, с данью от племён Даньэр и Чжуя (южан). Вещи в изобилии и дёшевы, путешественники запасаются хлебом. На рынке можно купить жемчуг и драгоценные камни[8].
Животные. Чёрные фазаны. Есть зверь похожий на быка, называемый «шань-шу»(山鼠) и великий змей (大蛇), который его поедает. Кожа у этого змея тверда, её не разрубить. Сверху у него есть отверстие, которое он открывает и закрывает. Иногда он светится. Но если попасть в него из лука — то умрёт[8].
На юге от Японии также были населённые острова, но китайцы не имели о них достоверных сведений. Сообщали о стране малорослых (朱儒) людей в 3-4 чи в 4000 ли южнее Японии. Далее на юго-восток земли нагих и чернозубых людей. Очень далеко на юго-западе живут островитяне с чёрным телом и белыми глазами, нагие и уродливые, мясо их приятно, путешественники иногда стреляют и едят их. Есть остров Дунти (東鯷), разделённый на 20 княжеств. Острова Ичжоу и Чаньчжоу заселены китайцами, потомками спутников алхимика Сюй Фу (en:Xu Fu), которого Цинь Ши-хуанди отправил искать остров бессмертных Пэнлай. Изредка они приплывали для торговли в нынешнюю Цзянсу. Китайцы говорили, что до этих островов очень трудно доплыть, но иногда суда относит туда ветром.
В 7000 ли на северо-запад от Японии лежит земля татуированных людей. Там жители разрисовывают тело узорами как у зверей. Делаю три полосы на голове, длинные линии в почёте, короткие не ценят. От этой земли на восток свыше 5000 ли царство Дахань (大漢). Там нет войн и оружия, обычаи как у татуированных людей, но язык различен[8].
Яматай. Появившись на международной арене, государство Яматай было вынуждено стать частью китаецентричной системы межгосударственных отношений в Восточной Азии. По этой системе, которая сформировалась во времена правления династии Хань, Китай начинал диалог с иностранными правителями лишь в случае признания ими верховенства китайского императора и уплаты ему дани. Со своей стороны китайский император предоставлял иностранному правителю политическую поддержку и разрешение торговать с Китаем[14].
Хозяйство и общество
Китайцы упоминали, что в I—II веке н. э. японцы (то есть, ва) выращивали рис, просо, коноплю. Производят холсты и шелка. Добывают жемчуг и ляпис-лазурь (или сапфиры, на китайском одинаково 青玉), в горах добывают киноварь.
Зимы тёплые, по мнению китайцев, пригодны для выращивания овощей. Из оружия японцы предпочитают копья, стрелы с костяными наконечниками, используют щиты.
У мужчин татуировки на теле и лице, по ним определяют социальный статус[15].
Обносят частоколом города и дома. В домах имеются отдельные комнаты для мужчин и женщин, старших и младших, и общая комната для всей семьи. Посуда есть, но нет столовых приборов. Довольно много употребляют алкоголя. Обувью не пользуются. В знак уважения садятся на корточки. Много долгожителей, некоторые живут свыше 100 лет. Женщин много, богачи берут по 4-5 жён, у многих по 2-3. Жёны воздержанного поведения и не ревнивы. Одежда мужчин делается из горизонтальных полос ткани. Женщины обматывают голову собственными волосами, киноварь используют как косметику. Воровство редко, поэтому мало судебных тяжб. Преступника продают в рабство вместе с семьёй, за значительные преступления уничтожают всю семью. Покойника не хоронят 10 дней, оплакивают его, постятся. Гадают, бросая кости в огонь. Перед плаваньем по морю один из команды корабля также постится, не моется, не расчёсывает голову, не общается с женщинами. Если плаванье оказывается неудачным, то этого человека казнят, потому что, якобы, он плохо соблюдал пост[15].
Ямато и период Кофун
В IV веке письменные уведомления о Японии исчезают. Китай погрузился в междоусобицы, повлёкшие ослабление его международного авторитета. Одновременно на Корейском полуострове возникли три государства — Когурё, Силла и Пэкче, которые начали борьбу за объединение Кореи. На этом фоне в Японии также усилились объединительные тенденции. Их выразителем стало государство Ямато, расположенное в одноимённом регионе современной префектуры Нара. Письменные свидетельства о начальной истории этого государства отсутствуют, однако археологи связывают его усиление с распространением культуры курганов-кофунов в центральной Японии.
<center>
</center>
Обычай хоронить состоятельных лиц в земляных курганах возник на Японском архипелаге в III веке и сохранялся до середины VI века. Этот временной промежуток называют периодом Кофун, а культуру этого периода — «культурой Кофун». Японские курганы имели различные формы, однако самая распространённая из них напоминала с воздуха замочную скважину. Наибольшее количество подобных могил находилось в Ямато и Кавати, на территории современных префектур Нара и Осака, что говорит о возможном союзе знати этих двух регионов. Самой южной точкой распространения культуры курганов считается префектура Кагосима, а самой северной — префектура Иватэ. Большинство историков и археологов ассоциируют распространение этой культуры с постепенным овладеванием государством Ямато землями Японского архипелага.
Предполагают, что Ямато была федерацией. Её возглавлял вождь окими, который сосредоточивал в своих руках всю религиозную и военную власть в государстве. Ему повиновалась региональная знать, которая объединялась в крупные роды удзи. Согласно статусу рода, вождь придавал его главам титулы кабанэ, которые определяли место рода в правительственной иерархии. Эта система государственной организации называлась родово-титулярной.
Внешняя политика Ямато
Ямато было активным членом восточноазиатского международного сообщества и часто вмешивалось в дела Корейского полуострова на стороне южнокорейского государства Пэкче. В IV веке Ямато помогало последнему сдерживать натиск северокорейского государства Когурё, за что получило южные земли Мимана́. Об этом упоминает текст стелы, которая была возведена в память о правителе Когурё по имени Квангэтхо. В V веке вожди Ямато пытались закрепить военные успехи на полуострове дипломатически, обращаясь за помощью к Китаю. Так, в документации южной китайской династии Сун упоминаются «пять японских ванов», которые в течение 413—478 лет присылали к китайскому императору 10 посольств и просили признать их правителями юга Кореи.
В правление Цзиньского Ань-ди (396—418) были установлены дипломатические отношения с Ямато. Лю Сун У-ди в 421 году издал указ, гласящий: японский Цзань (贊, Император Нинтоку) далёк, но верен, достоин, образован, можно дать ему титул.
В 425 году Цзань прислал к императору Лю Сун Вэнь-ди Сыма Цаода (司馬曹達) с докладом и дарами. Цзаню наследовал младший брат Чжэнь (珍, Император Хандзэй). Он прислал посольство и объявил, что является военным правителем (都督) шести царств: Японии, Пэкче, Силла, Кая, Чинхана, Махана, великим главнокомандущим умиротворителем востока (安東大將軍) и просил признать за ним такой титул. Китайцы признали его царём Японии и главнокомандующим умиротворителем востока, в признании его господства на Корейскими царствами отказали. Ещё 13 знатным японцам дали титулы.
В 443 году царь Цзи (濟, Император Ингё) прислал посольство с дарами и просил подтвердить его титулы. В 451 китайцы признали за Цзи господство над Корейскими царствами, кроме Пэкче, ещё 23 японца получили титулы. Следующий правитель Син (Император Анко) возобновил посольства, он не был признан правителем Кореи. Царь У (Император Юряку) сам объявил себя правителем Японии и корейских царств.
Хотя Ямато принимало верховенство Китая, оно заручилось его военно-политической поддержкой для противостояния натиску Когурё. При Лю Сун Шунь-ди, в 478 году Юряку написал китайскому императору: «С давних пор мои предки в броне и шлеме пересекали горы и реки не зная сна и отдыха. На востоке покорили 52 царства волосатых людей (毛人), на западе 66 царств восточных варваров (восточных относительно Китая), уничтожил 95 царств у северного моря.[…] Не упускал года без отправления дани. Мимо Пэкчэ веду корабли. Но Когурё беспощадно, желает всё поглотить. Чтобы продолжить дело покойного отца и старшего брата, завершить их подвиг, соберу войско, возьму титул Кайфу Итун Сансы (開府儀同三司, чиновник высшего ранга). Остальные титулы раздам другим для их поощрения». Впрочем вскоре Лю Сун была уничтожена. Лян У-ди восстановил дипломатические контакты с Японией. В VI веке Пэкче и Ямато совместно сопротивлялись агрессии другого корейского государства — Силла. Однако война с ней была безуспешной и закончилась аннексией Миманы силланцами в 562 году.
Благодаря тому, что двор Ямато проводил активную внешнюю политику, в Японию было импортировано немало достижений материковой цивилизации. Китайские и корейские эмигранты селились на Японских островах и распространяли новые знания — способы изготовления прочной керамики, ювелирную обработку металлов, инженерное дело, медицину и иероглифическую письменность[16].
В VI веке, при содействии вана (правителя) Пэкче, двору Ямато были переданы буддистские образы и сутры. Так в Японию попал буддизм. Однако вокруг новой веры возникли споры знати, которые переросли в религиозную войну. Мощный род Сога требовал принятия государством буддизма по образцу соседних государств, а старинный род Мононобэ защищал традиционные верования. Заручившись поддержкой эмигрантских родов, Сога разбили Мононобэ в 587 году и установили свою диктатуру в стране.
Становление «правового государства»
Принц Сётоку и период Асука
В конце VI века японское правительство возглавил член императорской семьи Японии, принц Умаядо, более известный как легендарный принц Сётоку. В 593 году он был назначен регентом императрицы Суйко. С начала правления принца отсчитывают период Асука (538—710), названный в честь политического и культурного центра страны в районе села Асука современной префектуры Нара.
Принц Сётоку взял курс на превращение аристократической федерации Ямато в централизованное государство континентального образца. В 600 году он отправил китайской династии Суй первое посольство, стремясь перенять опыт государственного строительства. Тремя годами позже принц учредил в Японии систему 12 рангов, с помощью которой пытался создать чиновничью бюрократию континентального типа, связанную напрямую с престолом. Следующим шагом Сётоку было издание в 604 году «Конституции 17 статей», морально-этического кодекса чиновников, в котором идеалом страны провозглашалась централизованная монархия.
<center>
</center>
Принц также стремился укрепить международный статус Японии путём достижения равноправных отношений с Китаем. В 607 году он отправил второе посольство к династии Суй. Посол Оно-но Имоко привёз китайскому императору письмо, начинавшееся с фразы «Сын Неба [страны], где солнце всходит, пишет Сыну Неба [страны], где солнце заходит. Как ваши дела?..». В документе оба монарха определялись как равные, что сильно разозлило китайскую сторону. Последняя традиционно выстраивала отношения с другими странами на основе превосходства Китая и считала использование японским правителем китайского титула «Сын Неба» возмутительным. Только потребность иметь союзников в войне с корейским государством Когурё заставило китайцев принять японскую делегацию. В 608 году Сётоку отправил очередную делегацию в Суй, но несмотря на прошлогодний инцидент, использовал для имени своего правителя новый нейтральный титул «Небесный монарх». В китайской столице его восприняли с удовольствием, как признание японцами своей вины и китайского верховенства, однако японская сторона расценила реакцию китайцев как признание равноправия между обладателями их стран. Впоследствии этот титул превратился в часть имени японских монархов, которая переводится сегодня как «Император Японии».
Во времена правления принца Сётоку статус государственной религии приобрел буддизм. В 593 году был построен большой монастырь Ситэнно-дзи, а в 607 году — монастырь Хорю-дзи. Вместе с тем, принц заботился о традиционных верованиях и проводил политику сосуществования религий.
Реформы Тайка
В 618 году ослабленную Суй сменила новая китайская династия Тан, которая в середине VII века вторглась на Корейский полуостров. Это послужило сигналом Японии укрепить свой государственный аппарат и армию. Однако проведению реформ мешал аристократический род Сога, который после смерти принца Сётоку установил в стране диктатуру. Сога-но Эмиси, сын первого диктатора, был презираем Императором и знатью, а его первенец, Сога-но Ирука, уничтожил преемника покойного принца. В результате в Японии сформировалась тайная оппозиция, которая стремилась свергнуть диктатуру и воплотить в жизнь идеал централизованной монархии. Её возглавили наследник престола принц Нака-но Оэ и его подопечный Накатоми-но Каматари. 10 июля 645 года в Императорском дворце на приёме корейских послов они зарубили диктатора-сына Ируку и заставили диктатора-отца совершить самоубийство.
В связи с этими событиями на трон взошёл император Котоку, который стал символом новой эпохи. 17 июля 645 года, по китайской традиции, он впервые утвердил японский девиз правления «Тайка» (Великие преобразования), а 22 января 646 года объявил указ о реформе, давшей начало так называемым «Реформам Тайка». Целью нового курса было создание централизованной монархии континентального типа во главе с императором. Одним из первых шагов на пути реализации этой цели стало огосударствление всей земли и населения страны.
<center>
Могила Соги-но Умако
(пос. Асука, преф. Нара) |
Корона Императоров
(1840 год) |
</center>
Между тем на Корейском полуострове произошли значительные изменения. В 660 году корейское государство Силла в коалиции с китайской династией Тан уничтожили Пэкче, государство-союзника Японии. Попытка Пэкче освободить страну с помощью японских войск в 663 году провалилась. В 668 году, ликвидировав северное Когурё, Силла окончательно объединила Корейский полуостров. Беженцы из бывших корейских государств были приняты японским двором, который расселил их в центральных и восточных регионах страны. События в Корее ошеломили японского императора Тэндзи, который, опасаясь китайско-корейского вторжения, ввёл всеобщую воинскую повинность на основе системы «подворных реестров», укрепил западные области замками, а на Кюсю разместил постоянных часовых и построил крепость вблизи администрации в Дадзайфу. Столица страны была перенесена в защищённый город Оцу.
В 672 году после смерти императора Тэндзи между его сыновьями вспыхнула борьба за престол. В ней победил принц Оама, принявший имя Тэмму. Конфликт повлёк распри между родовой знатью и уменьшил её влияние на столичное правительство. Пользуясь этим, император начал ускоренные реформы, направленные на централизацию управления. Впервые на китайский манер было упорядочено законодательство, составлены официальные хроники и разработана сложная система рангов и должностей для чиновников. Реформаторский курс продолжила жена правителя, которая после его смерти взошла на трон под именем императрицы Дзито. Она перенесла двор в новую столицу Фудзивара — первый город, построенный по китайским канонам. Название страны Япония («Ниппон»), предположительно, было использовано именно во времена императора Тэмму и его жены.
Период Нара и «правовое государство»
В 701 году был составлен первый монументальный японский Кодекс законов Тайхо. Государственная система управления, которая базировалась на нём, называлась «правовым государством». Хотя эти законы были написаны по китайскому образцу, они имели немало японских оригинальных положений. Вместе с реформой законодательства японцы переняли китайскую монетарную систему и в 708 году начали выпускать собственную валюту.
В 710 году новой столицей Японии стал город Хэйдзё, в районе современной Нары. 80-летнюю эпоху, в течение которого он выполнял функцию политического центра страны, называют периодом Нара (710—794). Образцом для строительства этого города была китайская столица Чанъань. Правительству Хэйдзё подчинялись 66 провинций, которые делились на уезды и сёла. Каждая из них имела свою администрацию, возглавляемую губернатором кокуси, которого назначали из центра. Он полагался на местных уездных чиновников и сельских голов. Провинции соединялись со столицей 7-ю путями, на которых были сооружены станции. Островом Кюсю руководило отдельное региональное правительство Дадзайфу, которое также отвечало за приём послов и морскую оборону, а север страны защищали замки Тага и Акита.
<center>
Нихон сёки
(Печать 1599 года) |
Император Сёму
(XIII век) |
</center>
Вся земля и проживающее на ней население провозглашались государственной собственностью. Согласно «Закону о выдаче земельных наделов» мужчины и женщины старше 6 лет получали от государства земельные наделы на одно поколение, за которые должны были платить правительству налоги урожаем, местными товарами и тканью, а также выполнять двухмесячные трудовые повинности раз в год. Кроме этого, взрослые мужчины были обязаны проходить воинскую службу. Население делилось на свободный «добрый люд» (рёмин) и зависимый «подлый люд» (сэммин). В последний входила малочисленная группа рабов. Столичное население составляло 100 тысяч человек, из которых 10 тысяч были чиновниками. Те из них, которые занимали высокие ранги и были придворными императора, назывались аристократами кугэ.
Вместе с упорядочением политико-экономической системы страны велась работа по созданию официальной истории Японии. В 712 году были составлены «Кодзики» («Записи дел древности»), а в 720 году — «Нихон сёки» («Анналы Японии»). Главной целью этих произведений было доказательство древнего происхождения японской монархии; это дало бы ей право претендовать на равные отношения с Китаем. Кроме этого, в провинциях были упорядочены сборники преданий и легенд «Фудоки» («Записи краевых обычаев»).
Успешные реформы способствовали росту населения, что, однако, привело к истощению государственного земельного фонда и уменьшению площади наделов. Для решения проблемы Император Сёму издал в 743 году «Закон о вечной приватизации целины», который поощрял подданных к освоению целинных земель и разрешал существование частной собственности при условии уплаты налогов правительству. Хотя этот закон положительно сказался на развитии экономики, он подрывал основы самого «правового государства», которое базировалось на примате государственной собственности. Благодаря ему начался процесс формирования частного землевладения состоятельных аристократов и буддистских монастырей, правительственный контроль над которыми постепенно ослабевал.
Культура Асука и Тэмпё
Период в развитии культуры Японии VII века называется культурой Асука, по названию административно-политического центра страны того времени. Характерными чертами этой культуры было заимствование художественных традиций Кореи и Китая, буддизма и конфуцианства. К ценным памятникам эпохи Асука принадлежат Золотой зал и пятиярусная пагода монастыря Хорю-дзи, которые являются древнейшими деревянными сооружениями мира[17][18][19], а также многочисленные монастырские сокровища: триптих с буддой Шакьямуни мастера Курацукури-но Тори и другие.
<center>
Великий будда
в храме Тодай-дзи |
Золотой зал храма Тодай-дзи
(г. Нара) |
</center>
Японскую культуру VIII века принято называть культурой Тэмпё, по названию девиза правления императора Сёму. Благодаря активизации контактов с Китаем в Японию через Великий шёлковый путь поступали произведения искусства из Центральной и Западной Азии, которые оказывали значительное влияние на местных художников. Большинство редких заморских шедевров того времени были собраны в Императорских кладовых. В столице и провинциях построили 66 буддистских монастырей Кокубун-дзи, которые дали толчок развитию искусств и образования, а также способствовали огосударствлению буддизма. Памятниками архитектуры того времени являются зал «Цветы Закона» монастыря Тодай-дзи и центральные здания монастыря Тосёдай-дзи. Буддистская скульптура VIII века приобрела более реалистические черты. Она представлена фигурой Асуры из монастыря Кофуку-дзи и серией статуй из Тодай-дзи: бодхисаттвами солнечного и лунного света Никко и Гакко, грозными четырьмя небесными королями (Ситэнно) и Великим буддой Вайрочаной. Также бурно развивалась литература: была составлена первая антология японских стихов вака, «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), которая содержала около 4500 произведений за последние 130 лет. Известными поэтами того времени были Какиномото-но Хитомаро, Яманоуэ-но Окура, Отомо-но Якамоти и другие.
Развитие «правового государства»
Период Хэйан и правление Фудзивара
В 8 веке борьба за контроль над центральным правительством между аристократией и буддистскими монахами обострилась. Роль монаршего дома постепенно приходила в упадок. В связи с этим, стремясь избавиться от влияния буддистов столичного района Нара, император Камму в 794 году перенёс столицу страны в город Хэйан — «столицу мира и спокойствия», которая со временем стала называться Киото. Период с начала основания этого города и до образования первого сёгуната именуют периодом Хэйан (794—1185).
В новой столице император начал реформы, направленные на обновление «правового государства» и подавление аристократического произвола в регионах. Был установлен жестокий надзор центра за соблюдением «Закона о выдаче земельных наделов» в провинциях. Крестьяне были освобождены от военной службы, а вместо них защиту провинциальной администрации должна была выполнять местная знать, которая формировала отряды так называемых кондэй. Кроме того, была санкционирована серия военных походов против автохтонов юга Кюсю и севера Хонсю, с целью расширить границы японского государства.
<center>
Усмирение автохтонов
(1517 год) |
Кареты в Киото
(XVII век) |
Развлечения аристократов
(XII век) |
Сад аристократов
(XVII век) |
</center>
После переноса столицы и налаживания исполнительной вертикали власть императора окрепла, и потребность в его непосредственном вмешательстве во все дела отпала. Однако одновременно возросла роль императорских советников, должности которых узурпировали представители рода Фудзивара. Они отстранили от большой политики прочие аристократические роды и стали поставщиками главных жён Императору, превратившись таким образом в родственников японских монархов. Главы рода Фудзивара выполняли функции сэссё — регентов малолетнего императора, и кампаку — советников взрослого императора. Фактически они переняли всю полноту власти в стране и начали правление регентов и советников в лице монарха. Апогеем Фудзивара считается XI век, эпоха председательства Фудзивары-но Ёримити, сына Фудзивары но Митинага, при которой этот род владел огромным количеством частных имений (сёэн) и занимал все ведущие посты в правительстве.
С началом X века начала проявляться нехватка земель государственного фонда, из-за чего исполнение «Закона о выдаче земельных наделов» затормозилось. Императорский двор изменил курс и перевёл сбор налогов на плечи провинциалов кокуси. Последние получили источник обогащения и назначили своих управляющих в регионах. Вместе с тем, зажиточные крестьяне стали покидать государственные наделы и поднимать целинные земли, чтобы превратить их в частные имения. Государство брало высокий налог с таких имений, поэтому их владельцы дарили свою собственность влиятельным аристократам и монастырям, чтобы платить меньше. В обмен за это новые хозяева назначали дарителей управителями в своих владениях. Таким образом формировался слой новой региональной знати из крестьян.
Появление самураев и института инсэй
В период Хэйан, из-за отсутствия внутренней или внешней угрозы для центрального правительства, Япония не имела регулярной армии. В целом уровень безопасности в стране, особенно в отдаленных регионах, был невысок. В целях защиты своих земель от грабителей местная знать начала формировать вооружённые отряды из «служилых людей» — самураев. Лидерами таких отрядов становились преимущественно столичные аристократы, которые находились с подчинёнными воинами в отношениях господина и слуги. Самыми известными среди отрядов были выходцы из родов Тайра и Минамото.
<center>
Знать в доспехах
|
Минамото-но Ёсииэ с женой
|
Стрельба ябусамэ
|
</center>
Между тем, в середине XI века на трон взошёл император Го-Сандзё, который не был родственником аристократов Фудзивара и поэтому повёл курс на восстановление абсолютной власти монарха. Его реформы были поддержаны следующим императором Сиракава. Он ограничил влияние регентов и советников Фудзивара на монарха тем, что в 1086 году досрочно ушёл в отставку, передав трон своему сыну, а сам стал его опекуном и советником. Таким образом было положено начало так называемому «правлению экс-императоров», институту инсэй, который был призван оберегать династию от чрезмерного вмешательства аристократов. Благодаря успешной реализации такого правления, род Фудзивара, который на протяжении 200 лет использовал родственные связи с императорским домом для узурпации власти, утратил свои позиции в правительстве.
Наряду с аристократами на воинские должности императорского двора стали принимать знатных самураев. Постепенно их стали признавать как отдельное сословие. К середине X века региональные самураи имели такую силу, что поднимали восстания против центрального правительства — в регионе Канто во главе с Тайра-но Масакадо и вблизи Внутреннего Японского моря под руководством Фудзивара-но Сумитомо[20]. Поскольку государство не имело регулярной армии, оно подавило выступления силами других самураев, тем самым способствуя росту их авторитета. Во второй половине XI века на северо-востоке страны дважды вспыхивали бунты (смута Хогэн и смута Хэйдзи), которые были разбиты силами самураев из Канто. Их командир Минамото-но Ёсииэ снискал себе славу самого успешного полководца во всей Восточной Японии.
Культура периода Хэйан
К началу IX века много молодых монахов были недовольны огосударствлением и политизацией буддизма. В поисках истинного учения двое монахов — Сайтё и Кукай — отправились в китайскую империю Тан и прошли там обучение. После возвращения первый построил храм Энряку-дзи на горе Хиэй, ставший оплотом секты Тэндай, а второй основал храм Конгобу-дзи на горах Коя-сан, ставший центром секты сингон. Принесённый этими монахами новый эзотерический буддизм призывал к спасению через уединение в горах, изучение канона и молитвы для прозрения мира.
В 894 году из-за ослабления связей с Тан и позицией императорского советника Сугавара но Митидзанэ, Япония прекратила высылать посольства в Китай. Это прервало традицию импорта континентальных нововведений и стимулировало японцев разрабатывать свои собственные культурные формы. Появилась новая оригинальная аристократическая культура Кокуфу, которая расцвела во времена правления рода Фудзивара. Появился новый светский архитектурный стиль дворцов-усадеб с галереями и садами. Одежда знати и горожан приобрела оригинальные японские формы. В изобразительном искусстве возник новый жанр «японских картин» ямато-э, основными темами которого стали повседневная жизнь вельмож и местные пейзажи. Одновременно получила распространение японская азбука кана, на которой в первый раз начали составлять литературные произведения. Среди них особо выделяют «Повесть о старике Такэтори», «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон, «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу, «Собрание старых и новых песен Японии» и «Дневник путешествия из Тоса в столицу» Ки-но Цураюки. Большинство книг сопровождались рисунками и были особенно популярны в среде аристократов.
<center>
Иллюстрированная повесть о Гэндзи
(1130 год) |
</center>
Частые природные катаклизмы, эпидемии и нестабильность в японском обществе середины X века породили в нём эсхатологические представления. На этой волне в стране распространилось новое буддистское учение Чистой Земли, по которому любой, кто молился будде Амида, мог после смерти попасть в рай — «Обитель блаженства». Распространяли это учение монахи Куя и Гэнсин. Вельможи, надеясь на счастливую загробную жизнь, принялись возводить по всей стране храмы и павильоны, посвященные Амиде. Одними из выдающихся образцов подобной архитектуры были «Зал фениксов» монастыря Бёдо-ин вблизи столицы и мавзолей монастыря Тюсондзи на северо-востоке Японии. В это же время, оформились идейные положения синкретизма буддизма и японского синто.
Средневековая Япония
Начало самурайского правления
Диктатура Тайра
В 1156 году между императором Го-Сиракава и экс-императором Сутоку возникло острое противостояние, что разделило род Фудзивара на два враждующих лагеря. Разгорелся вооружённый конфликт, ареной которого стала столица. В обоих лагерях все большую политическую силу начали приобретать профессиональные военные — самураи. По свидетельству монаха Дзиэна, очевидца событий и автора хроники «Записки дурака», в стране наступила «эпоха воинов»[21].
В 1159 году вспыхнула новая война за лидерство в столице между самурайскими родами Тайра и Минамото, в которой Тайра-но Киёмори разбил силы Минамото-но Ёситомо. Укрепив союз с Императорским двором, Киёмори стал первым самураем, занявшим высшую правительственную должность Министра высшей политики. Он вытеснил аристократов из окружения императора, заставив того жениться на своей дочери. Благодаря этому члены рода Тайра заняли высшие посты при дворе и получили много новых поместий. Они также сосредоточили в своих руках огромные богатства благодаря торговле с китайской империей Сун во Внутреннем Японском море. Тайра процветали и презирали других настолько, что возникло даже выражение: «Кто не из рода Тайра, тот — не человек»[21].
<center>
Тайра-но Киёмори
|
Ворота Ицукусимы, святилища Тайры
(Хацукаити, Хиросима) |
</center>
В конце концов против Тайра сформировалась мощная оппозиция. После того как Киёмори силой заставил посадить на Императорский трон своего годовалого внука, дядя малолетнего мальчика, принц Мотихито, призвал всех самураев Японии свергнуть диктатуру ненавистного родственника. Среди оппозиционеров наиболее влиятельным был Минамото-но Ёритомо, который после войны 1159 года был сослан родом Тайра в провинцию Идзу региона Канто. Заложив в городе Камакура свою ставку и подчинив себе самураев региона, он отправил против врага армию во главе со своим младшим братом Ёсицунэ. Началась новая война Минамото и Тайра, которая закончилась уничтожением рода диктаторов в 1185 году в битве при Данноура[21].
Сёгунат и период Камакура
После ликвидации Тайра Минамото-но Ёритомо получил от императорского двора право назначать во все провинции страны своих военных губернаторов сюго и земельных голов дзито, которые выполняли функции надзирателей над частными и государственными землями. Истребив могучий род Фудзивара и покорив регион Тохоку, он стал полноправным лидером самураев Японии. В 1192 году Ёритомо был назначен на должность «Великого сёгуна — покорителя варваров» и основал первое самурайское правительство, сёгунат Камакура. Таким образом, в стране начало действовать две системы власти — монарше-аристократическая в Киото и военная в Камакуре. Последняя базировалась на отношениях господина-слуги между сёгуном и самурайскими землевладельцами гокэнин. Сёгун гарантировал землевладельцам неприкосновенность старых земель и предоставлял новые за преданную службу; в ответ те присягали на верность ему и служили в правительстве и армии. Время функционирования этого сёгуната называется периодом Камакура (1185—1333).
После смерти Ёритомо его вассалы из рода Ходзё уничтожили ряд влиятельных самурайских властителей и захватили реальную власть в правительстве. Они убили третьего сёгуна из рода Минамото и превратили эту должность в номинальную. Приглашая на пост главы Камакурского правительства аристократов и представителей Императорской семьи, Ходзё руководили от их имени как советники сиккэн. В 1221 году экс-император Го-Тоба, планируя возродить централизованное государство и ликвидировать двоевластие, поднял в Киото восстание против сёгуната. Однако это выступление закончилось поражением, в результате которого самурайское правительство подчинило себе столицу, двор и западные регионы страны. Чтобы закрепить успех, в 1232 году Ходзё Ясутоки установил первый самурайский свод законов, «Список наказаний», который стал образцом для подражания для законодателей последующих эпох.
<center>
Ходзё Ясутоки
(XIV век) |
Император Го-Тоба
(XVIII век) |
</center>
В середине XIII века в Азии возникла могущественная Монгольская империя, посольства которой неоднократно прибывали в Японию с требованием признать верховенство Великого хана. Императорский двор и сёгунат были единодушны относительно сохранения независимости страны, поэтому всех послов казнили. В ответ, в 1274 и 1281 годах монголы дважды вторгались на Японский архипелаг, но были разгромлены самурайскими войсками и тайфунами камикадзе, которые уничтожили флот нападавших. Несмотря на победу, сёгунат не раздал наград подчиненным, чем поколебал доверие к себе.
В конце XIII века из-за раздробления, выдачи под залог и продажи своих земельных участков, многие из самураев потеряли средства к существованию. Для их спасения сёгунат издал в 1297 году «Декрет благодатного правления», которым отменял долги и заставлял ростовщиков вернуть должникам всё имущество без возмещения. Однако такой шаг не решил проблему малоземелья военной элиты, а лишь усугубил её, ибо отныне самураям никто не давал в долг. Поэтому авторитет Камакурского правительства окончательно обветшал.
Культура периода Камакура
В XII веке буддизм вышел за пределы аристократического мира и распространился в среде самураев и простолюдинов. Последователь Учения Чистой Земли, монах Хонэн, основал секту Дзёдо и проповедовал рай в будущей жизни при условии поклонения будде Амида. Его ученик, монах Синран, акцентировал внимание на спасении грешников и основал секту Дзёдо-синсю. В противовес им, монах Нитирэн открыл собственную секту Нитирэн-сю и настаивал на прославлении «Сутры Лотоса». В это же время из Китая в Японию был перенесён дзен-буддизм, который оформился в сектах Риндзай монаха Эйсая и Сото-сю Догэна, и стал особенно популярным среди самураев.
<center>
Кэннидзи
(Киото) |
</center>
В период Камакура, благодаря деятельности музыкантов бива-хоси, особую популярность среди населения приобрело эпическое произведение «Повесть о доме Тайра», в котором воспевались взлёт и падение прежних диктаторов Японии. Среди аристократов любимым занятием оставалась поэзия, лучшие образцы которой вошли в «Новый сборник старых и новых японских песен». Буддистскими идеями суетности и непостоянства были проникнуты повести «Записки из кельи» Камо-но Тёмэя и «Записки от скуки» Ёсида Кэнко.
Скульптура этого времени стала более реалистичной и экспрессивной. Шедеврами того времени считаются работы мастера Ункэя — статуи Асанги и Васубандху. С фотографической точностью были выполнены фигуры отшельника Васу и монахини Мавара, хранящиеся в Сандзюсангэн-до в Киото. В изобразительном искусстве большую популярность приобрёл жанр иллюстрированных книг эмакимоно, основными темами которых стали описания битв, истории монастырей и жизнеописания.
Развитие правления самураев
Реставрация Кэмму и война двух династий
В XIV веке, с упадком сёгуната, род Ходзё взял курс на централизацию управления, что вызвало недовольство самурайства в регионах. Этим воспользовался император Го-Дайго, сторонник сильного монархического государства, который поднял восстание против камакурского правительства, но потерпел поражение и был сослан на острова Оки. Его сын принц Мориёси продолжил борьбу и при поддержке провинциальных самураев во главе с Кусуноки Масасигэ длительное время противостоял армиям Ходзё. Когда в 1333 году Император Го-Дайго сбежал из ссылки, на его сторону перешла региональная знать. Один из её лидеров, Асикага Такаудзи, ликвидировал органы власти сёгуната в Киото, а другой, Нитта Ёсисада, атаковал Камакуру и уничтожил сам сёгунат вместе с родом Ходзё.
<center>
Масасигэ
(Тиёда) |
Император Го-Дайго в Ёсино
(1890 год) |
принц Мориёси
|
</center>
После возвращения императора Го-Дайго в столицу была начата так называемая реставрация Кэмму, в ходе которой планировалось возродить древние монархические порядки и сформировать новое правительство из придворных аристократов и военной знати. Однако на практике императорские реформы улучшали жизнь только придворных и оставляли нерешёнными проблемы самурайства. Из-за этого бывший соратник императора, Асикага Такаудзи, возглавил недовольных самураев и восстал против правительства «реставраторов». В 1336 году он захватил Киото, посадил в нём нового императора и издал «Список Кэмму», в котором провозгласил основание собственного сёгуната в столице. Между тем, предыдущий император Го-Дайго сбежал на юг, в район Ёсино, где провозгласил повстанцев «врагами трона» и создал своё отдельное императорское правительство. Таким образом, оформился раскол императорского двора, и в стране началась гражданская война, период двух династий: северной в Киото и южной в Ёсино.
Второй сёгунат и период Муромати
В 1338 году Асикага Такаудзи был назначен северной династией на должность сёгуна. Появилось второе самурайское правительство, получившее название сёгунат Муромати, по имени одноимённого района столицы, где находилась резиденция сёгуна. Время существования этого правительства называется периодом Муромати (1338—1573). В отличие от предыдущих режимов новый сёгунат повел курс на децентрализацию. Он предоставил военным губернаторам сюго в провинциях право присваивать половину налогов из региона, заставив их собственноручно поддерживать местных малоземельных самураев. Эти начальные реформы способствовали привлечению японской знати на сторону правительства в войне двух династий, но превратили военных губернаторов в мощных провинциальных властителей, которые часто пренебрегали приказами центра.
В 1392 году при правлении 3-го сёгуна Асикага Ёсимицу произошло объединение двух ветвей императорского дома в одну, что ознаменовало конец войны. С помощью сёгунских советников канрэев удалось поставить под жесточайший контроль военных губернаторов. Сёгунат взял на себя ряд политических функций императорского двора и стал единственным общеяпонским правительством. Для эффективного управления восточными землями Ёсимицу выделил камакурскую администрацию, а для активизации экономики страны начал торговлю с китайской династией Мин и корейской династией Чосон. Он также вёл борьбу с контрабандистами и японскими пиратами.
<center>
Кинкаку-дзи, резиденция Ёсимицу
(Киото) |
Охрана сёгуна
(XVI век) |
</center>
После смерти Ёсимицу сёгунат начал постепенно терять контроль над регионами. Реальную власть в стране захватили сёгунские советники и военные губернаторы из провинций. В 1467 году из-за противостояния советников Хосокавы и Яманы о назначении следующего правителя сёгуната вспыхнула война, получившая название смуты Онин. Она дала начало длительным междоусобицам самурайства в столице и регионах, так называемому периоду Сэнгоку, «Эпохе воюющих провинций» (1467—1615). Сёгун окончательно утратил свою роль всеяпонского лидера и гаранта стабильности. Для Японии нормой стали социальные катаклизмы: мятежи и восстания низов против верхов. Так, в 1486 году в провинции Ямасиро местные самураи выгнали всех чиновников и 8 лет самостоятельно управляли регионом, а в 1488 году последователи секты дзёдо-синсю захватили власть в провинции Кага и удерживать её около века.
С начала XVI века новыми лидерами в регионах постепенно стали главы местных самурайских родов, которые сбросили своих вчерашних хозяев — военных губернаторов. Эти главы, которые назывались даймё, порвали с центральной властью и начали формирование собственных родовых «государств». Они конфисковывали частные и государственные земли в свою пользу, переставали перечислять налоги в столицу и организовывали крупные родовые армии из местной знати. Резиденции землевладельцев находились в горных замках, у подножия которых закладывались призамковые торгово-ремесленные поселения. В ряде таких родовых «государств» были установлены оригинальные удельные законы, которые выполняли функции земельного и уголовного кодексов.
В то время как центральную Японию охватили междоусобицы, на юге острова Рюкю объединились под руководством династии Сё, основавшая королевство Рюкю. Это государство заключило договоры с Японией и китайской Мин, и играла важную роль посредника в азиатской торговле XV — первой половины XVI века.
Социально-экономическое развитие
В период Муромати происходит ряд качественных изменений в социально-экономической жизни Японии. В сельском хозяйстве стали использовать производительные инновации — водяные колёса, тягловую силу животных и природные удобрения, что позволило собирать урожаи злаков дважды в год. Наряду с этим получило распространение прикладное садоводство для изготовления шёлка, красителей, лака, масла. В XVI веке началось разведение хлопка, который был завезён из Кореи. В ремёслах появилась региональная специализация, а в металлургии произошло разделение на кузнечное и литейное. Ремесленники, которые работали под патронатом светских или духовных вельмож, объединялись в корпорации дза, и, платя дань патрону, получали монопольные права на производство и продажу своей продукции. Благодаря развитию сельского хозяйства и ремесёл активизировалась торговля. На главных путях и перед воротами храмов и святилищ начали устраивать периодические ярмарки. С подъёмом производства возникли посреднические общества морских и сухопутных перевозчиков. Ростовщические функции стали исполнять досо и сакая.
<center>
Бочки сакэ
(XVI век) |
Оружейники и стрельники
(XVI век) |
</center>
С развитием производства и транспорта стали возникать городки торговцев и ремесленников, преимущественно в местах проведения ярмарок. Наиболее состоятельные центры, такие как Сакаи и Хаката, пользовались автономией, имели коллегиальные органы управления и армию. В Киото появились квартальные объединения мещан для защиты города от частых самурайских погромов. Движение самоуправления достигло и сёл, где появились сельские общины со во главе с местными самураями и зажиточными крестьянами. Они часто поднимали восстания для защиты своих прав от произвола центральной власти и местных властителей.
Культура периода Муромати
Столичный сёгунат способствовал симбиозу культур аристократии и самурайства, что дало рождение новой японской культуре. её особенностями были мощное влияние дзэн-буддизма и китайских эстетических ценностей.
Культуру начала XV века называют культурой Китаяма, по названию одноимённой горы, на которой сёгун Ёсимицу возвёл свою резиденцию, так называемый Золотой павильон. Этой культуре были присущи величие и великолепие в архитектуре и искусстве. Одной из её главных вех было появление театра но. Через полвека, во времена управления Асикаги Ёсимасы, оформилась новая культура Хигасияма, названная в честь местности, где был возведен Серебряный павильон. Эта культура базировалась на идеях изысканности и простоты, так называемых принципах ваби и саби. В это же время стал популярным «кабинетный стиль» интерьера, появились японские каменные сады, татами, японская чайная церемония и искусство аранжировки цветов икебана. В изобразительном искусстве приобрели популярность монохромные картины суми-э, лучшие из которых принадлежат художнику Сэссю. Одновременно возникла художественная школа Кано, которая творила в разноцветном стиле ямато-э.
<center>
Серебряный павильон
(Киото) |
Маска театра но
(XVI век) |
«Времена года» Сэссю
(1469 год) |
</center>
Постепенно элементы элитарной культуры начали проникать в культуру народную. Из-за опустошения столицы войнами много аристократов и монахов покидали её, неся киотоские обычаи и знания в регионы. При провинциальных храмах стали открываться школы для детей знати и крестьянства. В литературе появился новый вид коллаборативной поэзии рэнга и жанр иллюстрированных рассказов отогидзоси. Японские кулинары впервые начали широко использовать соевый соус и приправу мисо. В городках и сёлах традиционным стало торжественное проведение праздников мацури и танцев, например, на праздник Обон.
Япония раннего нового времени
Путь к объединению
Прибытие европейцев
В XV веке в Западной Европе началась эпоха великих географических открытий. Через сто лет её жители — купцы, миссионеры и военные — стали проникать в Восточную Азию. В 1543 году первые европейцы добрались до японского острова Танэгасима. Они передали островитянам огнестрельное оружие, производство которого было вскоре налажено по всей Японии. В 1549 году в город Кагосима прибыл иезуит Франциск Ксаверий, который впервые познакомил японцев с христианством. В течение века Японию посещали португальские и испанские купцы, которые выполняли роль посредников в восточноазиатской торговле, обменивая китайские и европейские товары на японское серебро. Поскольку европейцы прибывали из южных колоний, японцы называли их «южными варварами».
<center>
Португальский корабль
(XVII век) |
</center>
Самурайские землевладельцы Западной Японии были заинтересованы в торговле с иностранцами, а потому с радостью принимали миссионеров и купцов, иногда даже принимали христианство. Так, первый землевладелец-христианин с острова Кюсю, Омура Сумитада, жаловал Обществу Иисуса город Нагасаки, который впоследствии стал японским «окном в Европу». При содействии местных властителей иезуиты открыли церкви в Ямагути, Киото, Сакаи и других японских городах. На конец XVI века в стране насчитывалось около 300 тысяч христиан. Самые влиятельные из них отправились в 1582 году в первое японское посольство к Папе Римскому, которое было с большими почестями принято в Европе.
Объединение Японии
В первой половине XVI века на Японском архипелаге не утихали междоусобицы самурайских родов. Когда раздроблённость страны стала нормой общественно-политической жизни, появились силы, которые попытались восстановить былое единство. Их возглавил Ода Нобунага, владелец небольшой, но зажиточной провинции Овари. Используя сёгуна, он захватил в 1570 году столицу Киото и за три года ликвидировал бессильный сёгунат Муромати. Благодаря протекции христианства и массовому использованию огнестрельного оружия, Нобунага за 10 лет сумел покорить столичный регион Кинки и всю Центральную Японию. Он постепенно реализовывал план объединения «Поднебесной»: беспощадно подавлял светские и буддийские децентрализующие силы, способствовал восстановлению авторитета императорского дома и поднимал разрушенную войнами экономику[22].
<center>
Нобунага
(XVI век) |
Истребление мятежных буддистов
(XVIII век) |
Осака, «столица Хидэёси»
(Осака, Осака) |
</center>
В 1582 году Нобунага пал от руки своего генерала, так и не сумев воплотить свои замыслы. Однако объединительный курс продолжил один из его талантливых подчиненных — Тоётоми Хидэёси. Он победил оппозицию старейшин покойного сюзерена и ликвидировал независимые родовые государства провинциальных властителей. В 1590 году Япония окончательно была объединена силами Хидэёси, который стал единолично управлять страной. По его указаниям был составлен Всеяпонский земельный кадастр, который ликвидировал систему частных имений и определял уровень производительности земель. Земля передавалась крестьянам, которые должны были платить правительству дань в соответствии с этим уровнем. Хидэёси также провел социальную реформу, разделив население на военных администраторов и гражданских подданных путём конфискации оружия у последних. На склоне жизни Хидэеси начал гонения на христиан и войну с Кореей, которые стоили власти его потомкам.
Культура Момояма
Японскую культуру второй половины XVI — начала XVII века принято называть культурой Момояма, по названию одной из резиденций Тоётоми Хидэёси. Эта культура базировалась на идеях величия, богатства и власти. Наиболее характерными образцами их воплощения стали японские замки с величественными главными башнями в Адзути, Осаке, Момояме, Химэдзи и других городах. Внешне эти сооружения украшались позолотой, а внутри — картинами тогдашних первоклассных художников Кано Эйтоку, Кано Санраку, Хасэгава Тохаку и других. Замки превратились в театральные сцены для спектаклей но, куда приглашались известные актёры трупп Кандзэ и Компару, и комнаты для чайных церемоний, которые посещали мастера, такие как Сэн-но Рикю.
Среди простых людей, особенно в крупных городах, распространились гедонистические настроения и мода на всё яркое и новое. Именно в народной среде зародился «чудаковатый» танец кабуки, который впоследствии развился в отдельный вид театрального искусства. Вместе появился новый жанр рифмованной прозы дзёрури, который исполнялся под игру недавно пришедшего с Кюсю музыкального инструмента сямисэн.
<center>
«Китайские львы» Кано Эйтоку
(XVI век) |
Европейцы
(XVII век) |
</center>
Одной из главных черт культуры Момояма была её открытость к европейским воздействиям. Благодаря иезуитам в Японию попали новые знания в области астрономии, медицины, книгопечатания, морской навигации и живописи. Японцы настолько увлекались иностранным, что часто стали носить европейскую одежду и даже делали «южных варваров» темами своих картин и рассказов. Японский язык также обогатился рядом португальских и испанских слов.
«Мирное государство» периода Эдо
Третий сёгунат и политика «изоляции»
После смерти Тоётоми Хидэёси место всеяпонского лидера занял Токугава Иэясу. В 1600 году, заручившись поддержкой большинства знати, он разбил в сражении при Сэкигахаре оппозицию рода Тоётоми и за последующие 15 лет ликвидировал этот род. В 1603 году Иэясу получил от Императора должность сёгуна и основал новый сёгунат в городе Эдо. Время существования этого последнего самурайского правительства называют периодом Эдо (1603—1867).
В период господства сёгуната Япония была федерацией. Одна четвёртая часть всех земель страны принадлежала роду сёгунов Токугава, а остальные — трём сотням региональных властителей даймё. Последние делились на группы «родственников», «древних вассалов» и «новых вассалов», в зависимости от уровня зависимости от сёгуна. Все они имели собственные автономные уделы ханы, размер которых определяло центральное правительство. Для профилактики восстаний оно ограничивало политические права подчиненных «Законами для военных домов», а также истощало финансы их автономий обязательными командировками в правительственную резиденцию в Эдо. Сёгунат также конфисковал все земельные владения императорского двора, обязавшись содержать его за свой счёт.
В начале XVII века самурайское правительство было заинтересовано в контактах с европейскими странами и прекратило преследование христиан. Стремясь расширить международную торговлю и сосредоточить в своих руках львиную долю прибыли от неё, сёгунат внедрил в 1604 году лицензирование японских кораблей, которые отправлялись за границу, преимущественно в страны Юго-Восточно Азии. Однако противостояние в Японии протестантских Англии и Голландии с одной стороны и католических Испании и Португалии с другой, грозило втянуть японское правительство в конфликт этих государств. В связи с этим Япония повела курс на ограничение контактов с Европой и её колониями, впоследствии получивший название сакоку.
<center>
Битва при Сэкигахаре
(XVIII век) |
Замок Эдо
(XVII век) |
Пытки христиан
(XVII век) |
</center>
В 1614 году сёгунат запретил христианство, видя в нём инструмент иностранного политического влияния. Десятки тысяч японских христиан были репрессированы, а выезд японцев за границу, где они потенциально могли принять крещение, стал невозможным. Поэтому в 1637 году часть крестьян и самураев острова Кюсю, исповедовавших запрещённую религию, подняли антиправительственное восстание в Симабаре. Сёгунат подавил его за год, и в 1639 году, чтобы окончательно уничтожить христианство, запретил всем европейским и американским судам прибывать в Японию. Исключение из этого правила составляла Голландия, её корабли, которые оказали помощь в расправе с повстанцами, получили монопольное право торговать на искусственном острове-резервации Дэдзима в Нагасаки.
В течение XVII — середины XIX века, несмотря на разрыв с Западом, Япония продолжала поддерживать дипломатические и торговые связи со своими традиционными партнёрами: Китаем, Кореей, Рюкю. Правительство торговало с ними на Дэдзиме, Цусиме, Сацуме и юге Хоккайдо.
Социально-экономическое развитие
Японское общество периода Эдо было сословным и состояло из 4 больших групп: военных-самураев, крестьян, ремесленников и купцов. Страной руководили исключительно представители первого сословия. Вне сословной системы находились парии, которые занимались непрестижными работами: утилизацией отходов, уборкой, тюремной службой. Господствующими религиями были синто и буддизм. Существовала система регистрации населения при буддистских монастырях по месту жительства. Христианство было запрещено, поэтому его последователи находились в подполье. Роль официальной идеологии страны играло неоконфуцианство, которое приобрело особенно большое значение во времена правления Токугавы Цунаёси и период деятельности учёного Араи Хакусэки. Его изучали в Государственной академии, основанной Хаяси Радзан. Под влиянием неоконфуцианства оформился кодекс самурайской чести бусидо.
Японская экономика периода Эдо была полунатуральной. В стране были в обращении местные золотые и серебряные монеты, но налоги и зарплата уплачивались рисом. В этой связи важную роль играло село, основной поставщик риса и единица налогообложения. Японские сёла имели руководителей, но решение принимали коллегиально. На селе существовала система круговой поруки и взаимопомощи. Для сохранения села власти запрещали крестьянам продавать наделы и переселяться в города. Благодаря такой политике, в течение XVII века крестьяне увеличили площадь всех пахотных земель страны вдвое, изобрели новые орудия труда и стали выращивать технические культуры — коноплю, хлопок, чай, рапс и различные красители.
<center>
Цунаёси
(XVII век) |
Дэдзима, голландская фактория
(XIX век) |
Продажа зерна и хвороста
(1833 год) |
</center>
Развитие сельского хозяйства способствовало развитию промышленности и транспорта. Ведущими отраслями стали лесное хозяйство, солеварение, гончарство, изготовление товаров широкого потребления. Была налажена сеть морских и сухопутных путей, появилась Всеяпонская почтовая служба гонцов. В течение двух веков японское общество не знало социальных катаклизмов, поэтому период Эдо называют эпохой «мира Токугава».
Функцию центров политико-экономического и социально-культурной жизни Японии выполняли города. Крупнейшие из них были «столицами» тех или иных автономных владений и имели на своей территории замки. Самую многочисленную группу жителей городов составляли самураи. Их обслуживали ремесленники и купцы, которые назывались мещанами. Столицей Японии считался Киото, главным городом правительства — Эдо, а самым мощным экономическим центром страны — Осака.
Времена реформ
С наступлением XVIII века японское хозяйство охватил системный кризис. Он был вызван крахом натуральной экономики из-за проникновения денежных отношений в деревню. Цены на рис упали, что породило хронический дефицит бюджетов центрального и удельных правительств, которые зависели от натуральной дани. В этой связи в 1716 году сёгун Токугава Ёсимунэ начал ряд всеяпонских преобразований, получивших название «реформы Кёхо». Они были направлены на стимулирование бережливости чиновников, освоение целины и увеличение налогов. Сёгун также издал «Положения о судопроизводстве», в которых установил стандарты для рассмотрения судебных дел и позволил простолюдинам жаловаться на администрацию. Его начинания продолжил родзю Танума Окицугу. Он пытался преодолеть кризис путём развития товарно-денежных отношений, поощряя создание монопольных купеческих корпораций. Однако вмешательство купечества в политику вызвало расцвет взяточничества, и реформатор был вынужден уйти в отставку. В 1787 году хозяйственные преобразования продолжил Мацудайра Саданобу. Его курс получил название «реформы Кансэй», ведущей идеей которого стало «обогащение через сбережение». Однако социально-экономические проблемы решены не были. После Мацудайры делами правительства начал заниматься сёгун Токугава Иэнари. Он восстановил курс на содействие торговле и развитие городов.
<center>
Танума Окицугу
|
Кобан, японская валюта
(1740 год) |
Саданобу
(XVIII век) |
</center>
В первой половине XIX века Японию поразил великий голод, вызванный многолетними неурожаями. Вместо того, чтобы спасать население, сёгунат начал скупать рис в регионах и отправлять его в свою правительственную резиденцию. Такая политика вызывала вооружённые протесты не только крестьян, но и местного самурайства, на поддержке которого держалось правительство. Для успокоения общества сёгунат начал в 1841 году «реформы Тэмпо» под руководством Мидзуно Тадакуни. Их целью было возвращение к традиционным методам хозяйствования: консервация села и торможение торговли. Однако реформы оказались непопулярными, что опять ударило по престижу сёгуната.
Тем временем правительство западнояпонских автономных уделов Сацума-хан и Тёсю-хан вышли из экономического кризиса самостоятельно. Они привлекли к управлению талантливых самураев из низов и активно способствовали торговле. Вскоре оба хана накопили достаточно сил, чтобы противостоять сёгунату.
Культура периода Эдо
Окончательное оформление традиционной японской культуры пришлось на XVII—XIX века. В течение второй половины XVII — начала XVIII века общеяпонскими культурно-научными центрами были Киото и Осака, а с конца XVIII века их роль взял на себя город Эдо. Культуру времен киото-осакского доминирования принято называть культурой Гэнроку, а культуру периода Эдо — культурой Кассё. Оба названия происходят от названий соответствующих девизов правления Императоров.
Культура Гэнроку характеризовалась появлением иллюстрированных «современных рассказов» (яп. 浮世草子 укиё-дзоси) — жанра японской литературы, разновидности иллюстрированных рассказов конца XVII — начала XVIII века. Другое название — укиё-бон (яп. 浮世本 «современные книги»), которые описывали повседневную жизнь горожан. Танец кабуки трансформировался в театр. Новое развитие получила поэзия в лице Мацуо Басё, который повысил хайку до уровня искусства. Кукольный театр нингё-дзюрури обогатился лирическими пьесами драматурга Тикамацу Мондзаэмона. В изобразительном искусстве активно работали художники школ Рин, Кано и Тоса. Вместе с тем появился новый жанр гравюр укиё-э, основоположником которого стал Хисикава Моронобу. Также имело место развитие точных и естественных наук, в частности математики и агрономии.
<center>
Три красавицы (1793 год) |
Ворота Никко, святилища Иэясу
(1634 год) |
Огата Корин (1658—1716). Ирисы
(1705 год) |
</center>
Культура Касей привела к расцвету мещанской субкультуры и распространению гедонистических настроений. Жители Эдо зачитывались комедийными рассказами «На своих двоих по Токайдоскому тракту» Дзиппэнся Икку, «Современные бани» Сикитэя Самбы, и полуфантастическими произведениями вроде «Рассказ о восьми собаках Сатоми из Южной Авы» Кёкутея Бакина. В поэзии прославились Ёса Бусон и Кобаяси Исса. Театральное искусство было на пике своей популярности. Повышенным спросом пользовались дома куртизанок. Мещанские гравюры укиё-э переживали свой «золотой век» благодаря портретисту Китагаве Утамаро и Тосюсаю Сяраку, пейзажистам Кацусике Хокусаю и Хиросигэ Утагава. Между тем, среди самураев оставалась популярной традиционная живопись в исполнении Икэ-но Тайга и Урагами Гёкудо.
В XVIII—XIX веках уровень образования в Японии был одним из самых высоких в мире. Кроме правительственных школ для самураев, действовали общественные теракоя для простолюдинов. Главными предметами были чтение, письмо, арифметика и основы конфуцианства. Изучались также новые науки, такие как «японоведение» кокугаку и «изучение Голландии» рангаку. Основы первой заложил Мотоори Норинага, который обосновывал японскую уникальность. Толчком для появления второй стали переводы европейских научных работ Сугитой Гэмпаку и Маэно Рётаку. Они способствовали становлению западного академизма в Японии. Конец периода Эдо сказался и ростом интереса к японской истории, чему способствовало издание «Неофициальной истории Японии» Рая Санъё.
Новая Япония
Формирование Японской империи
Падение сёгуната
С конца XVIII века у японских берегов начали часто появляться корабли Великобритании, России, США и Франции, которые вели борьбу за колонии в Азии. Японское правительство придерживалось изоляционной политики и отказывалось вступать в дипломатические отношения с этими странами. В 1825 году сёгунат издал директивы, направленные на усиление береговой обороны, однако долго противостоять иностранному давлению не мог. В июне 1853 года в Японию прибыла военная эскадра США под командованием Мэттью Перри, которая силой заставила японцев принять письмо президента США с требованием начать торговлю. Глава японского правительства Абэ Масахиро пообещал дать ответ за год и созвал для этого всеяпонское собрание знати. Однако общего решения они не приняли, а факт их созыва пошатнул авторитет сёгуната. В январе 1854 года Перри вторично прибыл в Японию и, угрожая войной, добился подписания договора. Согласно ему, сёгунат открывал для США два порта, а также позволял строить в них американские поселения и консульства. Вскоре подобные договоры были подписаны с русскими (Симодский трактат), англичанами и французами. В 1858 году японцы снова сделали уступки иностранным государствам и заключили с ними неравноправные договоры Ансэй, которые лишили Японию таможенной независимости.
На фоне дипломатических неудач и инфляции в стране возникло оппозиционное общественное движение «Да здравствует Император, долой варваров!». Против его лидеров сёгунат развернул репрессии. Среди наказанных оказались мыслители Токугава Нариаки и Ёсида Сёин. В ответ на это в 1860 году недовольные зарезали главу правительства, инициатора политических преследований, из-за чего престиж сёгуната снова пострадал.
<center>
Японская гравюра на дереве
с изображением Перри (в центре) |
Симоносекская война
(1864 год) |
Отречение Ёсинобу
(XIX век) |
</center>
Центрами антиправительственной оппозиции выступали западнояпонские уделы Сацума-хан и Тёсю-хан. На волне ксенофобских настроений они развязали сацумско-британскую и симоносекскую войны 1863 года, но потерпели поражение. Осознав техническую отсталость Японии от Запада и опасность колонизации, уделы начали модернизацию армии и переговоры с императорским двором. В 1864 году, для подавления оппозиции, сёгунат совершил первый карательный поход против Тёсю и сменил его руководство. Однако в следующем году в уделе произошёл переворот, и оппозиционеры вернулись к власти. В 1866 году, при посредничестве Сакамото Рёма, Сацума и Тёсю заключили тайный союз с целью свержения сёгуната и восстановления Императорского правления. Благодаря этому второй карательный поход сёгуната в Тёсю закончился разгромом правительственных войск.
В 1866 году новым сёгуном стал малоопытный Токугава Ёсинобу. Одновременно вместо покойного императора Комэя на трон взошёл 14-летний император Мэйдзи. Сёгун планировал создать вместо сёгуната новое правительство с участием киотоской аристократии и региональных властителей, в котором сам получил бы пост премьер-министра. С этой целью он отрёкся от должности и 9 ноября 1867 года вернул полноту государственной власти Императору. Этим воспользовалась анитисёгунатская оппозиция, и 3 января 1868 года в одностороннем порядке сформировала новое правительство и приняла от имени императора указ о реставрации императорского правления. Сёгунат Токугава ликвидировался, а экс-сёгун устранялся от власти, теряя титулы и земли. Это событие завершило период Эдо и ознаменовало конец пятисотлетнего доминирования самураев в японской политике.
Реставрация Мэйдзи
Взяв за основу западные политическую, судебную и военные системы, Кабинет министров Японии создал Тайный совет, подготовил к принятию Конституцию Мэйдзи и собрал парламент. Реставрация Мэйдзи превратила Японскую империю в индустриальную мировую державу. После победы в японо-китайской (1894—1895) и русско-японской (1904—1905) войнах Япония обеспечила себе господство на Японском и Жёлтом морях и присоединила к себе Корею, Тайвань и южный Сахалин.
Японская империя
В начале XX века непродолжительный демократический период Тайсё сменился ростом милитаризма и экспансионизма. Япония приняла участие в Первой мировой войне на стороне Антанты, расширив своё политическое влияние и территорию. В 1931 году, продолжая свою политику экспансионизма, заняла Маньчжурию и создала марионеточное государство Маньчжоу-Го. После доклада Литтона в 1933 году Лига Наций осудила её действия и Япония демонстративно покинула Лигу[23]. В 1936 году Япония подписала Антикоминтерновский пакт с нацистской Германией, а в 1941 году присоединилась к странам «Оси»[24]. Тогда же Япония подписала Пакт о нейтралитете между СССР и Японией, обязавшись уважать территориальную целостность и неприкосновенность Монгольской народной республики и Маньчжоу-Го.
<center>
Атомная бомбардировка
Нагасаки |
Флаг Императорской армии Японии
|
Карта Японской империи
из энциклопедии Брокгауза и Ефрона |
</center>
В 1937 году Япония вторгается и в другие части Китая, начиная вторую японо-китайскую войну (1937—1945), после чего США накладывают на неё нефтяное эмбарго[25]. 7 декабря 1941 года Япония напала на Пёрл-Харбор и объявила войну США и Великобритании. Это приводит к участию США во Второй мировой войне. Японская империя завоевала Гонконг, Филиппины и Малакку, но в 1942 году поражение в Коралловом море лишило её преимущества на море[26]. После атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа 1945 года авиацией США, а также после присоединения СССР к военным действиями против Японии, Япония подписала 2 сентября 1945 года Акт о безоговорочной капитуляции[27].
Послеоккупационный период — наше время
В 1947 году Япония приняла новую пацифистскую конституцию, в которой делается акцент на либеральную демократию.Оккупация Японии союзными войсками закончилась с принятием Сан-Францисского мирного договора, который вступил в силу в 1952 году[28], а в 1956 году Япония вступила в ООН. Позже Япония добилась рекордного экономического роста, который продолжался четыре десятилетия и составлял в среднем 10 % ежегодно. В 1991 году экономический рост сменился кризисом, из которого страна сумела выбраться только в 2000 году[29].
См. также
Напишите отзыв о статье "История Японии"
Примечания
- ↑ 石井進著 『詳説日本史』 — 東京: 山川出版社, 1997.
- ↑ Различные источники дают различные периоды, подробнее см. Keally, Charles. [www.t-net.ne.jp/~keally/preh.html Prehistoric Archaeological Periods in Japan] (англ.) (14 декабря 2002). Проверено 20 января 2010. [www.webcitation.org/616oajk8z Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
- ↑ Кузнецов и др., 1988, с. 8.
- ↑ Рубель В. А., Коваленко О. А. Проблема этногенеза японского народа в современной японской историографии / / Восточный мир. — Киев: Институт Востоковедения НАН Украины, 2000. — № 1. — С.156-162.
- ↑ 1 2 3 戸沢充則編 『縄文時代研究事典』, 3版. — 東京: 東京堂出版, 1996.
- ↑ Коваленко А. А. Место и роль переселенцев периодов Яёй и Кофун в формировании японского этноса в работах японских исследователей второй половины XX в. // Восточный мир. — 2004. — № 1. — С.80-85.
- ↑ 1 2 3 大塚初重著 『弥生時代の考古学』 — 東京: 学生社, 1998. 橋口達也著 『弥生文化論: 稲作の開始と首長権の展開』 — 東京: 雄山閣出版, 1999.
- ↑ 1 2 3 4 5 Наньши, цзюань 79
- ↑ 禾 — может означать собственно просо. Так у Бичурина.
- ↑ 紵 У Бичурина: «конопля»
- ↑ 橘 — Citrus nobilis, у Бичурина: «Померанец»
- ↑ 蘇, у Бичурина: «Мелисса»
- ↑ 青玉 — может также означать сапфир. У Бичурина: «зелёный мрамор»
- ↑ В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.
- ↑ 1 2 Хоуханьшу, 113. Бичурин «Собрание…», часть 2, отделение 3
- ↑ Резаненко В. Ф. Семантическая структура иероглифической письменности (базовые структурные элементы). — Киев: КГУ, 1985; Суровень Д. А. Китайско-корейские переселенцы аябито в Японии начала V века // Известия Уральского государственного университета. Сер. 2: Гуманитарные науки. Екатеринбург, 2011. № 1 (87). С.169-194.[mynippon.ru/uploads/article/1a661a9954b713d084d3781c8ce008aa0ea2322a.pdf]; Суровень Д. А. Влияние китайско-корейских переселенцев аябито на государственность и культуру Ямато V в. // Известия Уральского государственного университета. Серия 2: Гуманитарные науки. Екатеринбург: Изд. Урал. ун-та, 2011. Т.90, № 2. С.20-35.[mynippon.ru/uploads/article/13fed84ad5e68c3e9507f2a60174247a80761744.pdf]
- ↑ Центр всемирного наследия ЮНЕСКО: [whc.unesco.org/ru/list/660 Буддийские памятники в местности Хорюдзи]
- ↑ June Kinoshita, Nicholas Palevsky. Gateway to Japan. — Kodansha International, 1998. — ISBN 978-4-7700-2018-5. [books.google.com/books?vid=ISBN477002018X&id=D7_MSioiABQC&pg=PA47&lpg=PA47&dq=horyu+ji&sig=rCzslyeVelQqIdoGPlEuJDDhxzU ]
- ↑ Dora P. Crouch, June G. Johnson. Traditions in Architecture: Africa, America, Asia, and Oceania. — Oxford University, 2001. — ISBN 978-0-1950-8891-5. [books.google.com/books?vid=ISBN0195088913&id=cSxV9fhu-CYC&pg=PA20&lpg=PA20&dq=horyu+ji&sig=_xOG-470aiJaLfPxkKceoaKgdus]
- ↑ Рубель В. А. Мятеж Тайра Масакадо: реконструкция политической программы // Восточный Мир. — 2005. — № 2. — С. 82-90.
- ↑ 1 2 3 Рубель В. А. Установление диктатуры Тайра в Японии: политико-клановый аспект проблемы // Восточный Мир — 2003. — № 1. — С.76-84.
- ↑ Коваленко О. А. Ода Нобунага в японской антихристианской литературе на примере «Записей о расцвете и падении Храма южных варваров» // Восточный мир. — Киев: Институт Востоковедения НАН Украины, 2009. — № 2 — с. 10 — 19.
- ↑ Елисеефф В., Елисеефф Д., 2006, с. 108.
- ↑ Kelley L. Ross. [www.friesian.com/pearl.htm The Pearl Harbor Strike Force] (англ.). friesian.com. Проверено 21 января 2000. [www.webcitation.org/616obEBul Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
- ↑ Roland H. Worth, Jr. No Choice But War: the United States Embargo Against Japan and the Eruption of War in the Pacific. — McFarland, 1995. — ISBN 0-7864-0141-9.
- ↑ Елисеефф В., Елисеефф Д., 2006, с. 109.
- ↑ [www.oldgazette.ru/izvestie/04091945/text4.html Подписание акта о капитуляции Японии], Известия (2 сентября 1945). Проверено 21 января 2010.
- ↑ Joseph Coleman. [search.japantimes.co.jp/cgi-bin/nn20070306f3.html '52 coup plot bid to rearm Japan: CIA] (англ.). The Japan Times (6 марта 2007). Проверено 21 января 2010. [www.webcitation.org/616obhWGu Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
- ↑ [news.bbc.co.uk/1/hi/business/5178822.stm Japan scraps zero interest rates] (англ.), BBC News Online (14 июля 2006). Проверено 21 января 2010.
Литература
- История Японии / Под ред. А. Е. Жукова. — М.: Институт востоковедения РАН, 1998. — Т. 1. С древнейших времён до 1968 г. — 659 с. — ISBN 5-89282-107-2.
- История Японии / Под ред. А. Е. Жукова. — М.: Институт востоковедения РАН, 1998. — Т. 2. 1868—1998. — 703 с. — ISBN 5-89282-073-4.
- История Японии (1945—1975) / Отв. ред. В. А. Попов. — М.: Наука, 1978. — 541 с. — 16 700 экз.
- Воробьёв М. В. Япония в III—VII вв. Этнос, общество, культура и окружающий мир / Отв. ред. С. А. Арутюнов. — М.: Наука, 1980. — 4850 экз.
- Грачёв М. В., Мещеряков А. Н. История древней Японии: Учебное пособие для вузов / Гл. ред. А. Р. Вяткин. — М.: Наталис, 2010. — 544 с. — (Восточная коллекция). — 1500 экз. — ISBN 978-5-8062-0327-5.
- Данн Ч. Традиционная Япония. Быт, религия, культура. — М.: Центрполиграф, 2006. — 222 с. — 5000 экз. — ISBN 5-9524-2473-2.
- Ерёмин В. Н. История правовой системы Японии / Отв. ред. А. А. Кириченко. — М.: Российская политическая энциклопедия, 2010. — 293 с. — 800 экз. — ISBN 978-5-8243-1391-8.
- Иофан Н. А. Культура древней Японии / Отв. ред. Н. А. Виноградова. — Москва: Наука, 1974. — 261 с. — 15 000 экз.
- Киддер Дж. Э. Япония до буддизма. Острова, заселённые богами. — М.: Центрполиграф, 2003. — 286 с. — (Загадки древних цивилизаций). — 7000 экз. — ISBN 5-9524-0452-9.
- Китагава Дж. М. Религия в истории Японии. — СПб.: Наука, 2005. — 588 с. — 2000 экз. — ISBN 5-02-026234-X.
- Кожевников В. В. Очерки древней истории Японии / Науч. ред. Е. В. Верисоцкая. — Владимосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1998. — 204 с. — 500 экз. — ISBN 5-7444-0846-0.
- Кожевников В. В. Очерки истории Японии VII-XI вв.. — Владимосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2000. — 272 с. — 500 экз. — ISBN 5-7444-1161-X.
- Конрад Н. И. Избранные труды. История / Отв. ред. Е. М. Жуков. — М.: Наука, 1974. — 6000 экз.
- Конрад Н. И. Очерк истории культуры средневековой Японии. — М.: Искусство, 1980. — 30 000 экз.
- Кузнецов Ю. Д., Навлицкая Г. Б., Сырицын И. М. История Японии: Учеб. для студ. вузов, обучающихся по спец. «История». — М.: Высшая школа, 1988. — 432 с. — 30 000 экз. — ISBN 5-06-001204-2.
- Лаптев С. В. Очерки по ареологии и истории Японии. — М.: ГОУ ВПО МГУЛ, 2007. — 98 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-85941-165-8.
- Лещенко Н. Ф. Япония в эпоху Токугава. — 2-е изд.. — М.: Крафт+, 2010. — 352 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-93675-170-7.
- Мак-Клейн Дж. Л. Япония. От сёгуната Токугавы — в XXI век. — М.: АСТ: Астрель, 2006. — 895 с. — 3000 экз. — ISBN 5-271-14015-6.
- Масе Ф., Масе М. Япония эпохи Эдо. — М.: Вече, 2013. — 384 с. — (Гиды цивилизаций). — 3000 экз. — ISBN 978-5-9533-2074-0.
- Мещеряков А. Н. Герои, творцы и хранителя японской старины. — М.: Наука, 1988. — 240 с. — 30 000 экз.
- Молодяков В. Э., Молодякова Э. В., Маркарьян С. Б. История Японии. XX век / Отв. ред. В. М. Алпатов. — М.: Крафт+, 2007. — 528 с. — (История стран Востока. XX век). — 1000 экз. — ISBN 978-5-89282-295-4.
- Пасков С. С. Япония в раннее Средневековье: VII—XII века. Исторические очерки / Отв. ред. Г. И. Подпалова. — 2-е. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. — 208 с. — (Академия фундаментальных исследований: история). — ISBN 978-5-397-02013-8.
- Сэнсом Дж. Б. Япония: Краткая история культуры. — СПб.: Евразия, 1999. — 576 с. — (Пилигрим). — 5000 экз. — ISBN 5-8071-0029-8.
- Толстогузов С. А. Сёгунат Токугава в первой половине XIX века и реформы годов Тэмпо. — М., 1999. — 181 с. — 500 экз.
- Фредерик Л. Повседневная жизнь Японии в эпоху Мэйдзи. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 310 с. — (Живая история: Повседневная жизнь человечества). — 5000 экз. — ISBN 978-5-235-02961-3.
Ссылки
- [shounen.ru/nihon/history/ История Японии] // на shounen.ru (4 книги; до Мэйдзи включительно)
- [historicus.rpod.ru/213788.html Базовые элементы формирования японской цивилизации] // аудиолекция — Лектор Сергей Гамов
- Телепередачи
- [rutube.ru/video/dcdff746266263f3383169a472825348/ Япония эпохи Нара] ([www.intellect-video.com/1172/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-Nara-online/ копия])
- [rutube.ru/video/9641c3b12eb4e35a5cd95c50b9f31dc2/ Япония эпохи Хэйан] ([www.intellect-video.com/1174/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-KHeyan-online/ копия])
- [rutube.ru/video/49c36d4a36cbe6969ed43d9bda746cb9/ Япония эпохи Камакура] ([www.intellect-video.com/1185/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-Kamakura-online/ копия])
- [rutube.ru/video/d18b6caa7a6a0eca3f9275619559b547/ Япония эпохи Муромати] ([www.intellect-video.com/1093/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-Muromati-online/ копия])
- [rutube.ru/video/97d8cc7e9cf63411ae47914c37d8a012/ Япония императора Мэйдзи] ([www.intellect-video.com/1085/CHas-istiny--YAponiya-imperatora-Meydzi-online/ копия])
- [rutube.ru/video/e2b1ca6f3779ebd9b93ea0a16373b92d/ 22 июня по-японски или американская Цусима] ([www.intellect-video.com/1088/CHas-istiny--22-iyunya-po-yaponski-ili-amerikanskaya-TSusima-online/ копия])
|
Отрывок, характеризующий История ЯпонииЧерез полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти. «Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось. «Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится». Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным. Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова. – Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал: – Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры. «Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом: – Ну, еще одну карточку. – Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21. – Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку. Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана. – За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он. – Да, и я тоже устал, – сказал Ростов. Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф? Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату. – Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он. – Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю. «О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью. – Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его. – Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством. – Так когда получить? – спросил Долохов. – Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты. Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно. Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку. Волшебница, скажи, какая сила Влечет меня к покинутым струнам; Какой огонь ты в сердце заронила, Какой восторг разлился по перстам! Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами. – Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая. «У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой. – А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему. – Папенька дома? – спросил он. – Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь? – Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня. – Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу. – Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас. Графиня оглянулась на молчаливого сына. – Что с тобой? – спросила мать у Николая. – Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос. – Папенька скоро приедет? – Я думаю. «У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды. Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее. Николай стал ходить взад и вперед по комнате. «И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай. Соня взяла первый аккорд прелюдии. «Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!» Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов. «Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним. Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе: «Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась. «Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней. «И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать. Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его. «Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он. О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым… Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему. – Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына. «Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу. – Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно. – Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли? – Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи. – Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди. – Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай. – Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван. – Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается. Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то. – Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого. – Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал. В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери. – Мама!… Мама!… он мне сделал… – Что сделал? – Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки. – Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка. – Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»… Графиня пожала плечами. – Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё. – Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа. – Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом! – Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него. – Ну, так так и скажи ему. – Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата? – Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь. – Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал. – Ну всё таки надо отказать. – Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый. – Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать. – Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу. – Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу. – Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов. – Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках! – Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить. Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним. – Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа. – Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся. Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать. – Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты. На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции. После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень. Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее. Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше. После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался. – Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер. Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции. Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его. Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно. Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте. Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости». Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение. – Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами. Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим. Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего. – Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру. Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе. – Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника. – Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой. Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь. – Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него. – Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам. – Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера. – Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой. – Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства. – Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон? – Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку. – Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга. – Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение. – Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь. – Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза. – Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду. Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие. – Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны. – Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать? – Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон. Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться. – Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал. Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания. – Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни. – Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон. – Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите. Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой. – Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу. – Да, да, это так! – радостно сказал Пьер. – Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью. – Да, да, – подтверждал Пьер. – Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью? – Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер. – Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание. Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу. – Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера. – Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете? – Нет, вели закладывать. «Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему: – Вы куда теперь изволите ехать, государь мой? – Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся. Масон долго молчал, видимо что то обдумывая. – Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха… Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство. Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему: – Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков? Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера. – Да, я желаю, – сказал Пьер. Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога? Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он. – В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз. – В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам. Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду. Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским. Проведя его шагов десять, Вилларский остановился. – Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел. Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел. При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки. Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу. – Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения? В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос. – Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер. – Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро. – Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах. – Какое понятие вы имеете о франк масонстве? – Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю… – Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии? – Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер. – Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания. – Да, да, – подтвердил Пьер. Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить: – Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты. – Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе. Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти. – В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения. «Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее. В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется. – Я готов на всё, – сказал Пьер. – Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой. Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья. – Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи. – Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет. – То, что на вас есть: часы, деньги, кольца… Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал: – В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний. – И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он. – Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер. – То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон. Пьер помолчал, отыскивая. «Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество. – Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза. – Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас… Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу. Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.] Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма. – Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев. – А! полноте пожалуйста, – сказал другой. Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание. Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему. «В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“. Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело. Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения. Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие. Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни. На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий. – Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый. Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен. Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни. – Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом: – Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь. – Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия. – Что с тобой? Ты болен? – Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения. Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности. Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил: – Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.] – Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится. Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества. В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ. Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица. Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею. Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку. Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему. – Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование. Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор. – Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.] – C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,] – Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.] – Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.] Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса. Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом. Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему: – Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо. – Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать. – Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело! Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит. Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого. – C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами: – Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему: – Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?] Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха. – Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)] Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись. – Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она. Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем. – Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды? – Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.] – Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.] – C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой. – Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…] Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник. – Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость. Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.] В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой. Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые. Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года. В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним. У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…» Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени. Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное. 26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею. Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую. – Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой. – Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему. В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку. – Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после… – Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру. – Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна. Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке. – Или точно не будить? – сказал он нерешительно. – Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его. Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились. – Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел. – Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую. – Ну что? – спросил князь Андрей. – Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел. – Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел. – Andre, не надо! – сказала княжна Марья. Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему. Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване. Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее: «Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!» Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!» «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и тихо качала ребенка. «Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когда я не служу… Да, да, всё подшучивает надо мной… ну, да на здоровье…» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал. Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его дипломатическая discretion [скромность] мучила его, и что он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это было старое, еще до Прейсиш Эйлауского сражения. «Depuis nos grands succes d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince, писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers generaux. Decidement j'ai pris le gout de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois mois, est incroyable. «Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain , comme vous savez, s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fideles allies, qui ne nous ont trompes que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention a nos beaux discours, et avec sa maniere impolie et sauvage se jette sur les Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencee, en deux tours de main les rosse a plate couture et va s'installer au palais de Potsdam. «J'ai le plus vif desir, ecrit le Roi de Prusse a Bonaparte, que V. M. soit accueillie еt traitee dans mon palais d'une maniere, qui lui soit agreable et c'est avec еmpres sement, que j'ai pris a cet effet toutes les mesures que les circonstances me permettaient. Puisse je avoir reussi! Les generaux Prussiens se piquent de politesse envers les Francais et mettent bas les armes aux premieres sommations. «Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est somme de se rendre?… Tout cela est positif. «Bref, esperant en imposer seulement par notre attitude militaire, il se trouve que nous voila en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontieres avec et pour le Roi de Prusse . Tout est au grand complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le general en chef. Comme il s'est trouve que les succes d'Austerlitz aurant pu etre plus decisifs si le general en chef eut ete moins jeune, on fait la revue des octogenaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preference au derienier. Le general nous arrive en kibik a la maniere Souvoroff, et est accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe. «Le 4 arrive le premier courrier de Petersbourg. On apporte les malles dans le cabinet du Marieechal, qui aime a faire tout par lui meme. On m'appelle pour aider a faire le triage des lettres et prendre celles qui nous sont destinees. Le Marieechal nous regarde faire et attend les paquets qui lui sont adresses. Nous cherchons – il n'y en a point. Le Marieechal devient impatient, se met lui meme a la besogne et trouve des lettres de l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voila qui se met dans une de ses coleres bleues. Il jette feu et flamme contre tout le monde, s'empare des lettres, les decachete et lit celles de l'Empereur adressees a d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной следить велено, хорошо же; подите вон! Et il ecrit le fameux ordre du jour au general Benigsen «Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить сегодня. «От всех моих поездок, ecrit il a l'Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать дней, то весной ни одного здорового не останется. «Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале, дабы не играть роль писарскую , а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от армии. Таковых, как я – в России тысячи». «Le Marieechal se fache contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce pas que с'est logique! «Voila le premier acte. Aux suivants l'interet et le ridicule montent comme de raison. Apres le depart du Marieechal il se trouve que nous sommes en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est general en chef par droit d'anciennete, mais le general Benigsen n'est pas de cet avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille „aus eigener Hand“ comme disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est sensee etre une grande victoire, mais qui a mon avis ne l'est pas du tout. Nous autres pekins avons, comme vous savez, une tres vilaine habitude de decider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retire apres la bataille, l'a perdu, voila ce que nous disons, et a ce titre nous avons perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons apres la bataille, mais nous envoyons un courrier a Petersbourg, qui porte les nouvelles d'une victoire, et le general ne cede pas le commandement en chef a Boukshevden, esperant recevoir de Petersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre de general en chef. Pendant cet interregne, nous commencons un plan de man?uvres excessivement interessant et original. Notre but ne consiste pas, comme il devrait l'etre, a eviter ou a attaquer l'ennemi; mais uniquement a eviter le general Boukshevden, qui par droit d'ancnnete serait notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'energie, que meme en passant une riviere qui n'est рas gueable, nous brulons les ponts pour nous separer de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden. Le general Boukshevden a manque etre attaque et pris par des forces ennemies superieures a cause d'une de nos belles man?uvres qui nous sauvait de lui. Boukshevden nous poursuit – nous filons. A peine passe t il de notre cote de la riviere, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi Boukshevden nous attrappe et s'attaque a nous. Les deux generaux se fachent. Il y a meme une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque d'epilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de Petersbourg notre nomination de general en chef, et le premier ennemi Boukshevden est enfonce: nous pouvons penser au second, a Bonaparte. Mais ne voila t il pas qu'a ce moment se leve devant nous un troisieme ennemi, c'est le православное qui demande a grands cris du pain, de la viande, des souchary, du foin, – que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins impraticables. Le православное se met a la Marieaude, et d'une maniere dont la derieniere campagne ne peut vous donner la moindre idee. La moitie des regiments forme des troupes libres, qui parcourent la contree en mettant tout a feu et a sang. Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le quartier general a ete attaque par des troupes de Marieaudeurs et le general en chef a ete oblige lui meme de demander un bataillon pour les chasser. Dans une de ces attaques on m'a еmporte ma malle vide et ma robe de chambre. L'Empereur veut donner le droit a tous les chefs de divisions de fusiller les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitie de l'armee de fusiller l'autre. [Со времени наших блестящих успехов в Аустерлице, вы знаете, мой милый князь, что я не покидаю более главных квартир. Решительно я вошел во вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти три месяца – невероятно. «Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого , вам известный, аттакует пруссаков. Пруссаки – наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском дворце. «Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше величество были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с особенной заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько позволили обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели». Прусские генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию. Начальник гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у прусского короля, что ему делать, если ему придется сдаваться. Всё это положительно верно. Словом, мы думали внушить им страх только положением наших военных сил, но кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же границе и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостает только маленькой штучки, а именно – главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть положительнее, если б главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают последнего. Генерал приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с радостными и торжественными восклицаниями. 4 го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят чемоданы в кабинет фельдмаршала, который любит всё делать сам. Меня зовут, чтобы помочь разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал, предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем – но их не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за работу и находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он приходит в сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их и читает письма Императора, адресованные другим… Затем пишет знаменитый суточный приказ генералу Бенигсену. |