Вокоу

Вако или вокоу (倭寇) — японские пираты, ронины и контрабандисты (хотя известны случаи, когда они за плату занимались и охраной морских перевозок), которые разоряли берега Китая и Кореи.

В историографии выделяют две группы японских пиратов в зависимости от региона их активности. Первая группа действовала в XIII—XVI веках у побережья Кореи и Южного Китая. Её представителей называют «японскими разбойниками» или вокоу. Изначально эта группа формировалась за счёт японцев, но впоследствии пополнялась преимущественно южными китайцами. Вторая группа действовала в районе берегов Японского архипелага. Члены этой группы образовывали общины, которые назывались «флотилиями», или суйгун, а их воины — «пиратами», «часовыми» или «гребцами». Эта группа состояла преимущественно из японцев.

Основная информация

Первоначально отряды морских грабителей комплектовались из обнищавших японских рыбаков. Позднее в их ряды влились прочие социальные группы, обездоленные эпохой безвременья (Сэнгоку Дзидай). Пиратским логовом служил остров Цусима на полпути между Японией и Кореей, а основной мишенью для набегов — берега Кореи. Со временем японцы стали наведываться и в воды Китая: в промежутке между 1369 и 1466 гг. в источниках упомянуто 34 нападения вокоу на Чжэцзян.

Ответом минского правительства на разбойные нападения стало введение запрета на морскую торговлю, который вынудил китайских купцов торговать с Японией подпольно. С самого своего основания жёстко противодействовала пиратам корейская династия Чосон. В записи Анналов династии Чосон за 1395 год сообщается о том, что в распоряжении пиратов имелось до 400 судов.

Борьба с разбойниками достигла кульминации в 1419 году, когда голод выгнал цусимских пиратов на поиски съестного в Жёлтое море, где они были разбиты местным китайским наместником, взявшим до полутора тысяч пленных. С тех пор вокоу держались вдали от Ляодуна, высаживаясь в поисках съестных припасов по корейским берегам. В ответ корейский ван Тхэджон высадился на Цусиме (en:Ōei Invasion). В Японии это предприятие было воспринято как новое вторжение монголов, и корейцы были вынуждены оставить спорный остров.

В XVI веке пираты настолько осмелели, что свободно плавали по дельте Янцзы. К этому времени относится их китаизация. Вливания китайцев в отряды пиратов увеличили их число до 20 тысяч, распределённых по цепочке фортов вдоль китайского побережья. Ширилась география набегов: целями пиратов всё чаще становились южные провинции Фуцзянь и Гуандун. Усилиями минских военачальников Ци Цзигуана и Юй Даю пираты были выбиты с острова Путо неподалёку от современного Шанхая и были принуждены оставить пределы Минской империи.

Мощь пиратов была ослаблена и мероприятиями объединившего Японию правителя Тоётоми Хидэёси, который организовал «охоту за мечами» — массовую экспроприацию холодного оружия. Когда в 1592 году Хидэёси вторгся в Корею (см. Имджинская война), китайцы и корейцы восприняли это как очередную страницу многовековой борьбы с «японскими хищниками».

По мнению корейцев, точку в этом вторжении и в истории средневекового японского пиратства поставили морские победы Ли Сунсина. Между тем действительные причины прекращения деятельности вокоу следует искать глубже, в отмене минским правительством запрета на морскую торговлю, не в последнюю очередь продиктованной установлением взаимовыгодного торгового обмена с европейцами в бухте Аомыня в 1550-е годы.

Вокоу

Ранние вокоу

Изначально вокоу было названием, использовавшимся средневековыми китайскими и корейскими историками, которым обозначались японские военные формирования независимо от рода войск. Самое раннее упоминание о вокоу датируется 414 годом и находится в тексте стелы, которая была сооружена в память когурёского вана Квангетхо. В ней под вокоу понимаются войска древнеяпонского государства Ямато, воевавшие против когурёсцев на Корейском полуострове, помогая местному корейскому государству Пэкче.

Первые сведения о вокоу как о японских пиратах датируются XIII веком. В «Истории Корё» в 1223 году упоминается, что японцы, которые прибыли на лодках, совершили разбойное нападение на побережье Корейского полуострова. Одновременно в японских источниках сообщается, что в 1232 году жители Северного Кюсю побывали в Корё и силой вывезли оттуда драгоценные сокровища. Однако вести в хрониках о масштабных нападениях вокоу на Корею датируются лишь серединой XIV века, когда японские пираты стали почти ежегодно нападать на корейские прибрежные поселения.

Главной целью набегов вокоу было получение риса, поэтому прежде всего они атаковали корейских перевозчиков риса и рисовые кладовые. Дополнительными целями пиратских нападений были ограбление корейского населения, охота за рабами, вывоз корёсцев в Японию и Рюкю. Правительство корейского государства Корё пыталось остановить набеги вокоу путём делегирования послов к японскому императорскому двору, отправкой карательных флотов, а также уплатой больших выкупов за вывезенных соотечественников, однако проблема оставалась нерешённой.

Среди членов вокоу XIV—XV веков преобладали японцы. Это были выходцы из очень бедных провинций Северного Кюсю и Цусимы, которых возглавляли местные сельские головы, чиновники и земельные управляющие — дзито. Часто в такие пиратские группы привлекались отряды японских преступников или вооружённых купцов, а также представители корейских социальных низов — кожевники, лозари, артисты и акробаты, которые попирались в традиционном корейском обществе.

В 1392 году в Корее вместо династии Корё воцарилась династия Чосон, которая усилила обороноспособность страны, но выбрала мягкий курс по решению проблемы вокоу. Новое корейское правительство провело детальное исследование социальной структуры пиратских шаек и сумело расколоть их путём предоставления различных привилегий их главарям. Проводники вокоу получили корейские военные ранги, одежду и жилище, а купцы, которые вынужденно присоединялись к пиратским отрядам, получили право официально торговать с Кореей. Против остальных пиратов, которые продолжали заниматься разбоем, корейцы провели масштабную военную операцию. В 1419 году семнадцатитысячная корейская армия вторгалась на остров Цусима, который считался базой вокоу. В ходе операции корейцы уничтожили значительную часть жителей острова, но в битве при Нукадаке попали в засаду островитян-пиратов под предводительством Со Садамори и понесли большие потери. Конфликт завершился в том же году подписанием мира, по которому обладатель Цусимы, род Со, обещал прекратить набеги на Корею и способствовать ликвидации остатков вокоу в обмен на поставки корейского риса.

Постепенная нормализация корейско-японских отношений способствовала переориентации японских пиратов на Китай. С конца XIV века вокоу из северных и западных районов острова Кюсю стали нападать на прибрежные владения династии Мин. В связи с этим китайский император Чжу Юаньчжан усилил прибрежную охрану и начал переговоры с японским императорским принцем Каненагой, которого признал «ваном Японии» и от которого требовал ликвидации пиратских шаек. Однако принц не имел реальной власти, поэтому усилия китайцев были безрезультатными. Сын Юаньчжана, император Чжу Ди, начал диалог с самурайским правительством Японии, сёгуном Асикагой Ёсимицу, который после получения китайского титула «вана Японии» смог утихомирить западнояпонских вокоу.

Поздние вокоу

В XVI веке в районах южного Китая и южных морей вновь начали действовать отряды пиратов, которых называли по-старому — вокоу. Наибольшую активность они проявляли на протяжении 40 лет, начиная с 1522 года. Кроме собственно японцев среди пиратов были китайцы, а также португальцы, которые впервые появились в Юго-Восточной Азии в то время.

В династии Мин, со времён первого императора Чжу Юаньчжана существовал запрет на выезд из Китая и ведения частной торговли с заграницей, но придерживаться этого запрета в XVI веке, когда китайская экономика переживала бум, было крайне трудно. Поэтому в отдалённых от центрального правительства районах, преимущественно южных провинциях, при содействии местных чиновников и знати сянчао развилась контрабандная торговля. С китайскими контрабандистами активно сотрудничали португальские купцы, которые не имели официального разрешения на торговлю с Китаем, а также японские торговцы, которые стремились покупать китайские товары, преимущественно шёлк, в обмен на серебро, которое в больших количествах добывалось в Японии. Китайское правительство называло всех этих лиц «японскими пиратами».

Вокоу осуществляли активную контрабандную торговлю в портах Чжию и Лицан провинции Чжэцзян. После того как китайские правительственные войска разрушили эти ячейки, контрабандисты перенесли свои базы в Японию, на остров Кюсю, откуда начали нападать на китайское побережье. Ватаги вокоу не были хорошо организованными и не имели единого руководства. Но часть из них смогла сформировать большой флот под руководством китайского купца Ван Чжи, оплот которого находился в японском Хирадо и на островах Гото. В 1543 году вместе с португальцами он прибыл на японский остров Танегасима, где впервые познакомил японцев с огнестрельным оружием. Ван часто выступал как посредник между купцами-контрабандистами и защищал их от китайских войск на море. Династия Мин не могла справиться с его силами и попыталась заманить пиратского лидера обещанием о помиловании в случае возвращения на родину. Ван вернулся в Китай, но был арестован и казнён в 1559 году.

Среди японцев, которые принимали участие в походах поздних вокоу, были выходцы из южного Китая. Их лодки следовали весной с островов Гото или Сацумы, проходили острова Рюкю и Тайвань и прибывали к побережью китайских провинций Гуандун и Фуцзянь и области Цзяннань.

К середине XVI века Мин провела ряд успешных операций против вокоу под руководством Ху Цзунсяня, Ци Цзигуана и Ю Дая. Однако пиратские нападения не прекращались, поэтому в 1567 году китайское правительство ослабило 200-летний запрет и разрешило жителям южнокитайских областей торговать в южных морях. Этот шаг сразу решил проблему вокоу, ватаги которых постепенно самораспустились. В ходе поисков решения проблемы «японских пиратов» китайцы провели масштабные исследования по изучению Японии, которые изменили их представления об этой стране в целом и о пиратском движении в частности.

Хотя пираты вокоу прекратили своё существование во 2-й половине XVI века, термин вокоу продолжает активно использоваться китайской и корейской историографиями и средствами массовой информации как негативное клише для обозначения японских войск, японского правительства и японцев в частности.

Суйгун

Японские пираты, которые действовали в прибрежных водах Японского архипелага, преимущественно в акватории Внутреннего Японского моря, называются Суйгун, дословно — «флотилиями». Одни из старейших упоминаний о них связаны с деятельностью Фудзивары но Сумитомо и морской смутой 936—941 годов. Пиратские отряды сыграли также важную роль в войне Минамото и Тайра 1180—1185 годов. Однако расцвет суйгун приходится на начало XV века, когда они были приняты на службу региональными властителями сюго в качестве морских стражей во Внутреннем Японском море. Задачей этих организаций «морских самураев» была охрана транспортных кораблей и торговых судов, которые плыли в Китай. Крупнейшими Суйгун были род Мураками с острова Инносима, действовавший под патронажем военных губернаторов провинции Бинго из рода Ямана, а также роды Кибе, Томико и Кусико с полуострова Кунисаки, известные как флотилия Отомо, которая была зависима от губернаторов провинции Бунго из рода Отомо.

В XVI веке в период Сэнгоку наряду со старыми суйгун, которые выполняли функции береговой охраны, началось формирование новых под эгидой провинциальных властителей даймё. Наиболее известными из них были морские отряды рода Мори из Аки и рода Такэда из Кай, а также пиратские шайки рода Отомо с Бунго и рода Го-Ходзе с Сагами.

В 1541—1550 годах западнояпонский род Мори выделил для желающих поступить на флот земли в районе современных Хиросимы и Хацукаити и сумел сформировать морское соединение своей непосредственной командой. В ходе родовых земель род передал вновь созданным суйгун под базу остров Ясира в уезде Осима провинции Суо. Мори противостоял род Отомо, который хотя и имел старый флот, но принялся создавать новый из числа своих прямых вассалов, которые проживали на побережье провинции Бунго. Главой этих суйгун стал род Вакабаяси, который имел базу в приморской местности Иссякуя в области Сага. В 1558—1570 годах восточнояпонский род Го-Ходзе пригласил из провинции Кии пиратский род Кадзивара для формирования собственных суйгун. В 1573—1592 годах они постоянно получали земли от своего хозяина для набора моряков. Также в организации собственного флота был заинтересован род Такеда, который после завоевания провинции Суруга пригласил с целью создания суйгун пиратский род Обама.

После объединения Японии силами Тоетоми Хидэёси в 1588 году был издан указ о запрете пиратства. Старые и новые суйгун, промышлявшие разбоем, распускались, а родовые флотилии получали статус местных морских патрулей. В 1590-х годах на основе бывших пиратских команд японское правительство сформировало государственный флот. Он участвовал во вторжениях Хидэёси в Корею в 1592—1598 годах, но особыми победами не отличился. Многие представители пиратских родов, таких как Тодо Вакидзака и Като, получили статус региональных властителей даймё и были инкорпорированы в японской исполнительной вертикали.

В XVII—XIX веках, в период Эдо, бывшие суйгун занимались преимущественно транспортными перевозками по поручениям ханов. Однако с наступлением реставрации Мэйдзи в 1868 году и созданием общеяпонского Имперского флота в 1869 году были распущены.

Литература

• So, Kwan-wai. Japanese Piracy in Ming China During the Sixteenth Century. Michigan State University Press, East Lansing, 1975. ISBN 0-87013-179-6
• Boxer, C.R. [www.historytoday.com/MainArticle.aspx?m=17469&amid=17469 «Piracy in the South China Sea»], History Today, XXX, 12 (December), p. 40-44.

Отрывок, характеризующий Вокоу

Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.