Японские погребальные обряды

Японские погребальные обряды (яп. 葬儀 со:ги) включают в себя отпевание, кремацию покойного, захоронение в семейной могиле и периодические поминальные службы.

В среднем стоимость японских похорон составляет 2,3 миллиона иен (30 000 долл.), это одна из наиболее высоких цифр в мире. Одной из основных причин такой дороговизны является нехватка мест на кладбищах (особенно это касается Токио). Другая — это завышение цен в японских похоронных залах, а также нерешительность родственников умершего обговаривать условия похорон и сравнивать цены. В последние годы всё больше и больше японских семей предпочитают выбирать более скромные и менее дорогостоящие условия похорон.

По данным 2007 года около 99,81 % умерших в Японии были кремированы. Большинство из них после были погребены в семейных могилах.

Современные похороны

После смерти

Так как в Японии имеет место переплетение верований (см. Религия в Японии), то похороны обычно проходят по буддистским обрядам. После смерти губы умершего увлажняют водой — это называется Церемонией воды в минуту смерти (яп. 末期の水 мацуго-но мидзу). Семейную гробницу укрывают белой бумагой «камидана-фудзи», чтобы уберечь покойного от нечистых духов. Небольшой столик, декорированный цветами, благовониями и свечами, ставится рядом с кроватью умершего. На грудь покойного иногда кладут нож, чтобы отогнать злых духов.

Затем извещаются родственники и начальство покойного, муниципалитет выдаёт сертификат о смерти. Ответственность за организацию похорон по обычаю берёт на себя старший сын. Он связывается с храмом, чтобы определить дату церемонии, так как существуют «нежелательные» дни для захоронения. Например, некоторые дни, которые по суеверным представлениям бывают раз в месяц, называются томобики (яп. 友引); в эти дни все дела кончаются неудачей, а похороны влекут за собой ещё чью-либо смерть. Тело омывают, естественные отверстия затыкают хлопком или марлей. Женщин переодевают в кимоно, мужчин также иногда хоронят в кимоно, но чаще — в костюме. Для улучшения внешнего вида покойнику наносят макияж. Затем тело кладут на сухой лед в гроб, туда же помещают белое кимоно, сандалии и шесть монет, для того, чтобы пересечь реку Сандзу; также в гроб кладут вещи, которые покойный любил при жизни (например, сигареты или конфеты). Далее гроб устанавливают на алтарь так, чтобы голова смотрела на север или на запад (так преимущественно поступают буддисты, чтобы подготовить покойного для путешествия в Западный Рай).

Отпевание

Посетители приходят на похороны одетыми в чёрное. Мужчины надевают чёрный костюм с белой рубашкой и чёрным галстуком или чёрное кимоно с хакама и хаори, а женщины — либо чёрное платье, либо чёрное кимоно. Если семья умершего исповедовала буддизм, то гости обычно приносят с собой чётки, которые называются дзюдзу (яп. 数珠). Гости могут принести в знак соболезнования деньги в специальном конверте, декорированном серебряным и чёрным цветами. В зависимости от взаимоотношений с умершим и его благосостояния эта сумма может варьироваться от 3 000 до 30 000 иен. Гости вместе с родственниками садятся рядом с телом, а буддийский священник начинает читать отрывок из сутры^{[какой?]}. Каждый член семьи трижды воскуривает ладан перед покойным. Гости в это время выполняют этот ритуал поодаль. Как только священник заканчивает чтение, отпевание заканчиваются. Каждый приглашённый гость дарит подарок, стоимость которого составляет половину или четверть денег, вложенных в конверт. Близкие родственники могут остаться и отслужить в течение ночи вигилию.

Похороны

Похороны обычно проходят на следующий день после отпевания. Также воскуривается фимиам и священник читает сутру. Во время церемонии покойному присваивается новое буддийское имя — каймё (яп. 戒名 каймё:). Это позволяет не тревожить душу умершего, когда упоминается его настоящее имя. Длина и престиж имени зависят от продолжительности жизни умершего, но чаще всего от размера пожертвований, сделанных семьей храму. Таким образом, имена ранжируются от бесплатных и дешёвых до редких, которые могут стоить миллион иен или больше. Высокие цены, устанавливаемые храмами, являются в Японии частой темой дискуссий, тем более, что некоторые храмы оказывают на многие семьи давление, чтобы те купили более дорогое имя. Как правило, для посмертного имени выбирают древние кандзи, сложные в прочтении и не использующиеся в обычных именах. В конце церемонии, до того, как гроб поместят в украшенный катафалк и отвезут в крематорий, гости и родственники могут возложить к голове и плечам покойного цветы. В некоторых регионах Японии принято, чтобы самый близкий родственник умершего заколотил гроб гвоздями, используя камень вместо молотка.

В настоящее время человек, посетивший похороны, считается осквернённым. Прежде чем войти в свой дом, он должен посыпать себе плечи мелкой солью, а также бросить немного соли на землю и ступить на неё ногами, чтобы очиститься сверху и снизу и не принести в дом скверну. Пакетик с солью получает каждый участник похоронной церемонии перед уходом домой. При посещении кладбища такой ритуал не проводится, поскольку считается, что осквернения при этом не происходит.

Кремация

В крематории тело помещают на лоток, а семья наблюдает за тем, как тело исчезает в камере. Кремация обычно длится около двух часов, и семья возвращается к её окончанию. По данным похоронного бюро Ямагути Сайдзё в Саппоро кремация взрослого человека занимает полтора часа, 45 минут уходит на кремацию ребенка и 15 минут на мёртворожденного.

Затем из родственников выбираются двое, которые с помощью больших палочек перемещают кости из праха в урну (или, по некоторым данным, сначала кости передаются из одних палочек в другие, а затем в урну). Это единственный случай, когда двое касаются палочками одного и того же предмета. Во всех других случаях передача предмета из палочек в палочки будет напоминать окружающим похороны и воспримется как грубейшая бестактность. Сначала в урну укладывают кости ног, а последними кости головы, при этом подъязычная кость считается одной из наиболее важных.

В некоторых случаях прах могут разделить между несколькими урнами, например, чтобы одна осталась семье, а вторая храму, компании или для запуска в космос. Многие компании имеют свои собственные фирменные захоронения на крупнейших кладбищах Японии: Окуно-Ин на горе Коя — месте, где покоится Кукай. Здесь расположены могилы для бывших сотрудников компании и их родственников, которые часто имеют надгробия, связанные с фирмой. Например компания-поставщик кофе Ueshima Coffee Company имеет надгробие в виде чашки кофе, а у одной из авиакомпаний на верхушке надгробного камня располагается ракета. В зависимости от обычаев урна может либо остаться на несколько дней в доме, либо быть сразу отправлена на кладбище.

Захоронение

Наиболее распространенная форма захоронения в Японии — это семейные могилы. Помимо каменного монумента, они включают в себя место для цветов, фимиам, воду перед монументом и крипту для праха. Дата возведения могилы и имя человека, купившего её, может быть выгравировано сбоку на монументе. Имена покойных зачастую, но не всегда, наносят на переднюю часть памятника. Если один из супругов умирает раньше второго, то имя живущего может быть также выгравировано на надгробии, но иероглифами красного цвета, который означает, что он еще жив. После его смерти и захоронения красные чернила смываются. Так делается из финансовых соображений, потому что выгравировать два имени за один раз дешевле, чем заказывать нанесение второго имени, когда человек умрёт. Однако это менее популярная практика в наши дни^{[обтекаемые выражения]}. Имена покойных могут быть также выгравированы на левой стороне монумента или на отдельном камне перед ним. Зачастую имена пишут на отдельной деревянной доске сотоба (яп. 卒塔婆), которая устанавливается позади или сбоку от монумента. Эти дощечки могут сделать практически сразу после смерти, а также ко дню похоронной службы.

Некоторые могилы имеют специальное отделение, куда друзья или родственники, навещающие покойных, могут положить свои визитные карточки, информирующие того, кто ухаживает за могилой о людях, выражающих своё соболезнование.

Высокие цены на земельные участки для захоронений, достигающие порой двух миллионов иен, привели к тому, что образовались такие службы как «Жилище для гробов» (яп. お墓マンション о-хака мансён), где гроб размером со шкафчик можно приобрести всего за 400 000 иен. Некоторые из таких гробов оборудованы сенсорным экраном с фотографиями покойного, тут же можно оставить своё сообщение, посмотреть на генеалогическое древо или получить другую информацию.

Нередки случаи, когда прах покойных похищают из могил. Так с целью получения выкупа был похищен прах одной из первых женщин-мангак Матико Хасэгавы. Прах известного писателя Юкио Мисимы был похищен в 1971 году, а прах писателя Наои Сиги — в 1980. Пропажа праха жены известного бейсболиста Садахару О (известного также как Ван Чжэньчжи) обнаружилась в 2002 году.

Культ предков и поминальные службы

Считается, что после смерти покойник не покидает свою семью, а продолжает быть её членом, но будучи в новом состоянии на высшей ступени семейно-родовой иерархии.

Поминальные службы зависят от местных обычаев. Обычно за смертью следует целый ряд таких служб — например, в течение первых 7 или 49 дней после смерти; или же на 7-й, 49-й и 100-й день — всё зависит от обычаев. Проводить поминальные службы принято четыре раза в год: на Новый год, праздник Обон, в дни весеннего и осеннего равноденствия (Хиган).

В течение нескольких дней празднования Обона на алтарь предкам ставится специфическое угощение — не только варёный рис и зеленый чай, которые и так полагается ставить каждый день, но еще и суп мисо — то есть традиционная еда японцев. В магазинах еда в эти дни продается уже приготовленная и украшенная для предков. Всё это укладывается в маленькие сосуды. Зачастую вчерашняя еда не выкидывается, а сохраняется, и в последний день празднования, когда души предков отправляются обратно, эту еду погружают в крошечные лодочки и пускают плыть в море. В них же ставят бумажные фонарики со свечками. В настоящее время во избежание загрязнения моря фонарики потом сгоняют к берегу и сжигают. Существует обычай в первый год празднования Обона посылать семье умершего продукты, которые могут быть поставлены на алтарь в качестве подношения, или деньги на эти продукты. Зачастую присылают именно те продукты, которые человек любил при жизни.

Для еды предкам предоставляются необычные палочки, поломанные пополам и воткнутые в еду вертикально. Раньше так втыкали палочки в рис у изголовья покойника, поэтому втыкать палочки в еду считается плохой приметой. В XXI веке используются укороченные (в соответствии с посудой) красные лакированные палочки. В день прихода и ухода предков перед домом принято жечь сухие стебли и солому, чтобы осветить ими дорогу.

В настоящее время в японском доме культ предков справляется перед буддийским алтарём с табличками, на которых написаны имена покойных. Однако алтарь имеется только в главном доме (яп. 本家 хонкэ), доме старшего сына, унаследовавшего старшинство от отца. В доме, например, младшего сына — «отделившемся доме» (яп. 分家 бункэ) иметь алтарь не полагается до тех пор, пока в доме не случится чья-нибудь смерть. Однако и в этом случае на алтаре будет стоять табличка с именем преставившегося, а не с именами родителей или бабушки с дедушкой, не говоря уже о более дальних предках.

Так как умерший продолжает считаться членом семьи, с ним общаются, как с живым. Например, школьник, получив аттестат, несёт показать его покойным бабушке и дедушке, представляя его на коленях перед алтарём с кратким рассказом об обстоятельствах получения. Также предкам рассказывают и о важных покупках и зачастую могут оставить новое имущество у алтаря на несколько дней.

Службу могут повторять на 1-й, а иногда на 3-й, 5-й, 7-й и 13-й и еще несколько раз вплоть до 39-го или 50-го года со дня кончины. Фотографию умершего обычно помещают около семейного алтаря или на нём.

Однако предок не всегда остаётся в семье в виде посмертной таблички и будучи объектом почитания; считается, что после того, как сменится два поколения, память о покойном утрачивается. В таком случае глава дома или сжигает табличку, или бросает её в море, или имя соскабливается с неё, или она передаётся в буддийский храм. Интересно, что в некоторых местах считается, что предок тогда становится ками, то есть синтоистским божеством. Таким образом этой словесной формулой из узкосемейного предка-покровителя покойный переводится на уровень божества — покровителя всей общины, хотя специальные почести ему уже не воздаются.

Ритуальный бизнес в Японии

Японские похороны одни из самых дорогих в мире. По данным Японской ассоциации потребителей, средняя стоимость похорон колеблется около 2,31 млн иен (25 000 долларов США). В эту сумму включено питание персонала, обслуживающего похороны (401 000 иен), и услуги священника (549 000 иен). В целом доход от такого бизнеса составляет порядка 1,5 трлн иен. Похоронами занимается около 45 000 похоронных бюро в стране. За 2004 год в Японии скончалось 1,1 млн человек (в 2003 — 1,0 млн.). Ожидается, что эта цифра вырастет из-за увеличивающегося среднего возраста (см. демографическая ситуация в Японии). По оценкам деятелей похоронного бизнеса, к 2035 году ожидается 1,7 млн смертей и 2 трлн дохода к 2040 году.

Имеется ряд причин, объясняющий такую высокую стоимость похорон. Прежде всего, в Японии цены высоки на все сферы жизни. Кроме того, родственники умерших с большой неохотой ведут переговоры о ценах и не пытаются их сравнивать, так как считается зазорным экономить на похоронах близкого человека. Похоронные бюро нарочно завышают цены даже для семей, которые с трудом могут себе позволить богатые похороны. Агенты агрессивно давят на родственников, заставляя подписать дорогие контракты. Более того, во многих случаях окончательная стоимость похорон не называется до их завершения. Исследование 2005 года показало что в 96 % случаев свободный выбор услуг не соответствовал требованиям и многие решения были приняты за клиентов. 54,4 % похоронных служб предлагали на выбор прайс-листы и каталоги для выбора между различными вариантами.

Однако в последнее время^{[когда?]} в сфере ритуальных услуг произошли некоторые изменения. Некоторые похоронные бюро стараются предложить более конкурентоспособные и гибкие цены, чем стандартные похоронные службы. Они предлагают организацию похорон от 200 000 иен, несколько стандартно завышенных услуг, а также различные дополнительные варианты на выбор. Многие из новых бюро ритуальных услуг учреждены иностранцами. Более того, отели с уменьшением количества свадеб начали предлагать ритуальные услуги. Таким образом конкуренция возрастает, и чтобы оставаться на плаву, старые похоронные бюро вынуждены снижать цены. Другим нововведением является то, что человек заказывает все услуги до своей смерти и вносит ежемесячную плату (например в размере 10 000 иен) до покрытия всех расходов.

История

Периоды Дзёмон и Яёй

Одной из форм захоронения до появления курганов был обряд, когда тело в погребальной лодке отправляли по морским волнам. Возможно, что в начале курганного периода и сам саркофаг имел форму лодки. При раскопках одного^{[какого?]} из курганов на Кюсю был обнаружен рисунок, где изображен человек с веслом, стоящий на корме лодки типа гондолы, на носу располагалась стилизация двух мачт с парусами, на лодке также сидит птица. В верхней части лодки справа находится круглый диск, напоминающий Солнце, а слева поменьше — вероятно, лунный. Ниже стояла скульптура жабы. Изображения Луны, Солнца, жабы и птицы вместе встречается и в Китае и Корее и, вероятно, представляют путешествие души в обитель мёртвых.

Судя по текстам^{[каким?]}, сама усыпальница нередко называлась фунэ (яп. 船 фунэ, «лодка»), а вход в неё — фунэири (яп. 船入, «вход в лодку»). Вероятно, с понятием лодки связывалось и архаистическое верование в марэбитогами, эбису — «бога-чужака», который приплывает на священное действо из-за моря .

Период Кофун

В истории Японии известных правителей хоронили в курганах. Старейшее из известных захоронений было создано в 220—230 годах н. э. в Сакураи в префектуре Нара и именуется Курганом Хокэнояма. В ширину курган составляет 80 м, внутри него находится помещение в ширину 2,7 м, а в длину 7 и в нем установлен гроб 5 на 1 м. Точно не известно, кто захоронен там, но это, определённо, могущественный местный владыка.

Около 300 года до н. э. курганы всё чаще и чаще начали использоваться для захоронения правителей. Эти могильные холмы называются кофун (яп. 古墳, «курган», сочетание, используемое для обозначения всех видов курганов), благодаря чему и получил своё имя период в истории Японии с 250 (300) года до 538 года — период Кофун. Пятьдесят лет назад^{[обтекаемые выражения]} было принято считать, что свои корни культура курганов берет в Китае и Корее, а могильные холмы периода Яёй считаются их предшественниками. По всей Японии разбросано огромное количество таких захоронений, которые имеют уникальную форму замочной скважины и достигают в длину 400 метров. Крупнейшим является курган императора Нинтоку в Сакаи (префектура Осака), длиной 486 метров и занимающий площадь около 300 000 квадратных метров. Если курган был возведён не на холме, то его обычно окружали рвом. В шестом веке, помимо круглых начали возводить курганы квадратной формы. Использование курганов, как полагают, постепенно сходит на нет либо с появлением в Японии буддизма в 552 году, либо с приданием Наре статуса столицы императрицей Гэммэй в 710 году. Вместо них начали строить семейные усыпальницы, в которые можно было войти, чтобы похоронить родственников после их смерти. Традиционно уход за умершим считатется грязным делом и выполняется, как правило, буракуминами.

Средневековые обряды школы Сото-сю

Японские похороны, проходящие по буддийским традициям, являются наиболее частыми в Японии. Они, как правило, проходят по тем же традициям, которые исторически сложились в дзэн-буддийской школе Сото-сю, и которые определили правила для похорон в большинстве японских буддийских школ. Дзэн-буддийские обряды попали в Японии непосредственно через китайские похоронные обряды Чань, правила которых были досконально изложены в «Чаньюань цингуй» (кит. 禪苑清規, «Предписания для буддийских монастырей»). Главным отличием раннекитайских обрядов Чань от японских дзэнских похорон было то, что японские монахи не разграничивали монастырские похороны аббатов и похоронные службы для простых людей, первыми из которых стали представители правящей элиты, обеспечивающий финансирование мероприятих, проводимых храмами. Одним из наиболее ранних примеров являются похороны Ходзё Токимунэ, прошедшие по монастырским обрядам. Историк Дзэн Мартин Колкат утверждает, что одним из средств, благодаря которому дзэнские монахи распространили своё влияние во всем обществе, было оказание ритуальных услуг для различных покровителей.

Такие перемены в похоронных обрядах Сото-сю были негативно восприняты основателем школы Догэном. Однако около года спустя мастер дзэн Кэндзай призвал монахов отправиться по деревням и проводить похоронные службы для простых людей. Несмотря на то, что Догэн был первым, кто реализовал многие аспекты китайской школы Чань в Японии, он не упоминал похоронных проповедей. В этот период японской истории различные школы Дзэн вели между собой соперничество за последователей и «как никогда осознавали необходимость предоставить обычным людям возможность доступа к различным ритуальным услугам и поклонению предкам». Благодаря такому шагу Кэндзая, школа Сото постепенно распространилась по всей Японии.

Отпевание, которое приобрело в средневековой Японии широкую популярность, являлось видом чаньской службы для обычных монахов. Наиболее важными этапами это типа дзэнских похорон были: посмертное рукоположение, проповедь, обход вокруг гроба и сжигание на погребальном костре. Для обычных людей рукоположение было самым важным этапом, потому что без посвящения в монахи невозможно провести остальные обряды, так как раньше похоронные обряды проводились исключительно для монахов. Однако после посмертного рукоположения были возможны и похороны крестьян. Эта практика была одним из первых элементов школы Сото-сю, закрепившихся к раннему периоду Токугава. С популяризацией Сото в средневековой Японии практика проведения похорон стала важной точкой соприкосновения между мирянами и духовенством и продолжает играть важную роль и по сей день.

В кинематографе

• «Похороны» (англ.), х/ф Дзюдзо Итами, рассказывающий о том, как одна японская семья проводит все похоронные ритуалы по случаю смерти одного из родственников.
• «Ушедшие» Ёдзиро Такиты — х/ф, рассказывающий историю виолончелиста, устроившегося работать в похоронное бюро.

См. также

• Погребальные обряды
• Буддийские похороны
• Японская свадьба
• Харакири
• Сандзу

Отрывок, характеризующий Японские погребальные обряды

К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.