Японский Красный Крест

Японский Красный Крест 日本赤十字社
Тип организации:	общественная организация
Официальные языки:	японский, английский
Руководители
Почётный президент	Императрица Митико
Исполнительный президент	Тадатэру Коноэ
Основание
1 мая 1877
[www.jrc.or.jp .or.jp]

Японский Красный Крест (яп. 日本赤十字社 Нихон сэкидзю:дзи-ся) — благотворительная организация, японское подразделение Международного движения Красного Креста. Японский Красный Крест занимается медициной катастроф, оказывая помощь при стихийных бедствиях, в особенности при часто случающихся в Японии землетрясениях, таких как Великое землетрясение Канто (1923), Хансинское (1995), Сэндайское (2011). Красный Крест имеет в своём распоряжении около сотни больниц и национальный банк крови, а также занимается обучением медсестёр.

У Японского Красного Креста имеются собственные награды — Орден Заслуг и медали членов, вручающиеся за многолетнюю и плодотворную деятельность на благо организации.

История

Создание

История японского Красного Креста началась в 1877 году с основания двумя членами японского парламента, Сано Цунэтами и Огю Юдзуру, «Благотворительного общества» (яп. 博愛社 Хакуай-ся) для заботы о раненых при восстании Сайго Такамори. «Благотворительное общество» было создано по образцу французского Красного Креста: Сано в 1867 году посещал Париж, где и позаимствовал идею о медицинской благотворительности. Правительство вначале отклонило запрос о создании подобного общества, частично из-за того, что одним из пунктов его устава значилась помощь и солдатам правительственных войск, и повстанцам, а частично из-за того, что подозревало связь общества с христианскими организациями. В некоторых странах красный крест, несмотря на религиозную нейтральность, воспринимался как символ христианства, к которому японцы в то время относились весьма негативно. Однако Сано и Огю обратились непосредственно к императорской семье, и те дали разрешение и на создание общества, поскольку идея помощи бывшим врагам казалась на тот момент привлекательной, и на использование эмблемы красного креста, поскольку её предполагаемые связи с христианством были несущественными в свете стремления Японии как можно скорее войти в сообщество европейских «цивилизованных государств», использовавших именно крест.

В 1886 году Япония подписала Первую Женевскую конвенцию об улучшении положения военнопленных, принятие которой было инициировано Международным Красным Крестом. В следующем году «Благотворительное общество» стало ядром японского подразделения Красного Креста. Первой сферой приложения сил для новой организации стала ликвидация последствий извержения вулкана Бандай летом 1888 года. Японский Красный Крест получал финансовую поддержку от императорской семьи и государства, и благодаря этому быстро развивался, не испытывая недостатка в самых современных на тот момент инструментах и лекарствах. Он сформировал в Японии основы сестринского дела, а это было непросто, поскольку европейская профессия медсестры была для японцев совершенно новой и культурно проблематичной. Из-за представлений о том, что «женская работа» должна совершаться исключительно внутри дома и быть направлена только на членов семьи, в Японии не было ни традиции создания женских обществ милосердия (как религиозных, так и секулярных), ни вообще представления о том, что женщина может ухаживать за людьми вне семьи, особенно за мужчинами. Тем не менее, эти представления удалось переломить, и в 1890-м году в токийском госпитале Красного Креста началось обучение медсестёр, а к началу 1900-х годов японский Красный Крест имел около 900 000 членов, будучи самым большим обществом Красного Креста в мире.

Красный крест как орудие милитаризма

Из-за государственных субсидий и тесных связей с императорской семьёй японский Красный Крест очень быстро превратился из частного добровольческого общества в иерархическую организацию, обслуживавшую интересы государства, и уже во время первой японо-китайской войны попал под влияние армейских чинов. На работников Красного Креста, в том числе и на медсестёр, распространились все армейские требования к форме одежды и дисциплине, и в отличие от европейских добровольцев, японские получали от армии зарплату. Тем не менее, поначалу японский Красный Крест действовал совершенно в духе идеалов гуманности, пусть и санкционированной государством, и действительно оказывал помощь и своим, и чужим. В частности, в период русско-японской войны японцы очень хорошо обращались с русскими военнопленными: из 60 000 пленных умерло всего 18 офицеров и 595 солдат; офицерам даже предоставлялась прислуга и позволялись поездки на горячие источники. Впечатление о благородстве японцев укрепилось ещё более, когда в 1906 году, несмотря на послевоенные трудности, японский Красный Крест послал 110 000 долларов в качестве гуманитарной помощи жертвам землетрясения в Сан-Франциско.

В 1910-х годах японский Красный Крест продолжал развиваться, число работников в нём возрастало — на 1916 год в нём состояло 1 800 000 человек (для сравнения, в России 1916—1917 годов число добровольцев РОКК составляло примерно 89 000 человек). Но с началом правления императора Хирохито гуманитарную организацию стал всё больше захватывать государственный милитаризм. В 1934 году в Японии состоялась международная конференция, на которую приехали более 250 представителей обществ Красного Креста из 57 стран. На этой конференции был принят документ о разрешении членам иностранных Красных Крестов помогать иностранным же гражданским лицам, находящимся в районах военных действий, однако японский Красный Крест блокировал попытки распространить эту помощь на граждан воюющих государств, и в целом иностранные делегаты отзывались об этой конференции как «о каком-то притворстве». Ко времени второй японо-китайской войны Красный Крест в Японии окончательно отказался от идей гуманности в пользу помощи и заботы исключительно о своих солдатах, а японские солдаты стали рассматривать вражеский медперсонал как комбатантов и уничтожать их. Эта тенденция продолжилась и во время Второй мировой войны: японский Красный Крест стал ультрапатриотическим придатком армии, в котором гуманность к врагам не поощрялась, а идеи добровольности не существовало в принципе, поскольку персонал туда набирался по призыву. После войны американские оккупационные силы были вынуждены перестраивать всю организацию, снова вводя туда добровольческие принципы.

Деятельность после второй мировой войны

Несмотря на новый политический режим послевоенной демократической Японии, плотное сотрудничество Красного Креста с правительством продолжилось, в том числе и по весьма спорным вопросам, одним из которых стала репатриация корейцев. В послевоенной Японии проживали тысячи корейцев из колонизированной японцами Кореи, которые приехали добровольно или были принудительно привезены на различные работы. В 1952 году правительство лишило этих корейцев японского гражданства и как следствие — права на государственное соцобеспечение. Корея же за это время успела разделиться надвое, так что вставал вопрос, каким именно гражданством обладают японские корейцы. В это время КНДР начала активно добиваться того, чтобы японские корейцы принимали именно северокорейское (а не южнокорейское) гражданство. Японское правительство увидело в этом хорошую возможность депортировать корейцев, которые воспринимались как представители «низшей расы», «преступники» и «коммунисты». При этом оно сочло нужным прикрыть свои действия и привлекло для депортации японский Красный Крест. Содействие гуманитарной организации придавало переезду корейцев оттенок благородного дела по возвращению домой тысяч людей. В качестве иностранных наблюдателей и контролёров были привлечены члены Международного Красного Креста. Японский Красный Крест намеренно предоставил иностранцам ложную информацию о положении корейцев в Японии, утверждая, что их никто не дискриминирует, и они, переезжая в Северную Корею, совершают абсолютно свободный выбор. Самим корейцам жизнь в КНДР расписывалась как сияющее социалистическое будущее, несмотря на то, что японское правительство и Красный Крест имели сведения о крайне суровых условиях жизни в Северной Корее вследствие послевоенной разрухи. Благодаря лжи Красного Креста удалось «вернуть на родину» около 90 000 корейцев, причём возвращаемые нередко происходили из южной части Кореи и, прожив большую часть жизни в Японии, с трудом объяснялись по-корейски. Покинуть впоследствии новую родину возвращённые корейцы не смогли, поскольку в КНДР ограничено свободное передвижение граждан, в том числе выезд из страны.

Настоящее время

В текущем виде японский Красный Крест был учреждён Указом о Красном Кресте (яп. 日本赤十字社法) 1952 года и юридически является так называемой «особой организацией» (яп. 特殊法人 токусю хо:дзин). Членом организации может стать любой, кто будет платить ежегодные взносы. Высшим управляющим органом в Красном Кресте является совет представителей из 223 человек, которые избираются из членов организации сроком на 3 года. Совет представителей, собираясь 2 раза в год, избирает президента, двух вице-президентов, 61 директора и трёх ревизоров (всех сроком на 3 года), может менять устав общества, а также занимается планированием бюджета и деятельности подразделений. Из директоров формируется постоянный совет директоров числом не более 12, который собирается раз в месяц и которому совет представителей может передавать свои функции. Из-за связей с императорской семьёй в японском Красном Кресте существует пост почётного президента, который традиционно занимает императрица, и почётных вице-президентов, которыми становятся принцы и принцессы.

Штаб-квартира японского Красного Креста находится в Токио и имеет подразделения во всех 47 префектурах. По состоянию на 2014 год японский Красный Крест управлял 104 больницами, 26 центрами обучения медсестёр, 234 центрами сдачи крови и 29 центрами социального попечения, в которых работало и получало зарплату 65 000 человек, не считая волонтёров.

Ссылки

• [www.jrc.or.jp/ Официальный сайт японского Красного Креста] (яп.) (см. также [www.jrc.or.jp/english/ английскую версию])
• На Викискладе есть медиафайлы по теме Японский Красный Крест

Отрывок, характеризующий Японский Красный Крест

[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.