Японско-минская торговля
Японская торговля с Династией Мин (яп. 日明貿易 Нити-мин бо:эки) или Торговля на основе подтверждённых лицензий[1] (яп. 勘合貿易 Канго: бо:эки, 1404—1547) — торговля между Японией и Китаем в начале XV — середине XVI века. Осуществлялась исключительно на уровне государств из-за политики китаецентризма и запрета частной международной торговли китайской династией Мин. Во время торговли использовались изданные китайцами официальные документы, свидетельствующие о государственном статусе японской делегации, что позволяло торговать ей с Китаем. (яп. )
Краткие сведения
- Kangou honjiitigou left.svg
Один из Конго(勘合)
- Kangou honjiitigou right.svg
Один из Конго(勘合)
В 1401 году японский сёгун Асикага Ёсимицу отправил в китайскую империю Мин делегацию во главе с послом монахом Соа (яп. 祖阿)[1] и вице-послом купцом Коимицу с целью установить межгосударственные отношения и начать торговлю. Делегация преподнесла китайскому императору 1000 Рё[2] золота, 10 лошадей и вернула нескольких китайских чиновников, которые находились в плену японских пиратов. В следующем году она вернулась домой с посланием от императора Мин.
В 1403 году сёгун отправил второе посольство к Мин во главе с Кэнтю Кэймицу, монахом монастыря Тэнрюдзи. Посольство вернулось в Японию через год, привезя с собой китайскую дипломатическую делегацию. Последняя преподнесла сегуну Ёсимицу золотую «печать вана Японии», в знак зависимости его от китайского императора, и торговые удостоверения для будущих торговых делегаций из Японии. Таким образом между Японией и Мин были установлены межгосударственные отношения. К 1410 году японцы ежегодно отправляли торговые корабли в Китай, а китайцы — в Японию.
В период правления сёгуна Асикаги Ёсимоти все отношения с Мин были разорваны на 20 лет, однако их восстановил его преемник, сёгун Ёсинори[1]. В 1432 году Япония отправила в Мин посольство в составе 5 кораблей, во главе с натурализованным китайцем, монахом Рюсицу Доэном. В следующем году, по возвращению посольства домой вместе с ним прибыла китайская делегация с 5 торговыми судами, которая привезла сёгуну торговую лицензию. Это было последнее минское посольство в Японии.
Организацией отправки японских торговых кораблей в Мин занимался собственно сегунат или его доверенные юридические лица: властители из самурайских родов Ямана, Оути, Хосокава, Сиба и буддистских монастырей Тэнрюдзи, Сёкокудзи, Дайдзёин. Прибыль от торговли была настолько большой, что количество кораблей, торговцев и товаров на экспорт постоянно росло. В частности, в 1434 году Япония отправила к китайцам 6 кораблей, а в 1451 году — 9 кораблей. Японско-минская торговля способствовала вывозу многих ресурсов и культурного достояния Китая, поэтому династия Мин установила ограничения на количество японских торговых делегаций, по которому японцы имели право прибывать с данью 1 раз в 10 лет числом не более 300 человек на 3 судах. Согласно этому ограничению 7 последующих японских посольств отправлялись из Японии на кораблях сёгуната, происходили из родов Хосокава и Оути. Эти два рода вели постоянную борьбу за контроль над доходами и даже прибегали к вооруженным столкновениям на китайской территории, как например во время инцидента в порту Нинбо в 1523 году. Последнее посольство Японии в Мин было отправлено родом Оути в 1547 году в составе 4 кораблей.
Груз японских кораблей, которые плавали в Мин делился на три категории товаров:
- дань китайскому императору от «вана Японии», то есть сёгуна;
- подарки китайскому императору и высоким сановникам от глав японского посольства;
- товары на продажу.
В качестве дани императору высылались лошади, сера, агат, японские мечи, копья и т. д. От императора сёгун получал в подарок шелковые ткани, серебро и медные монеты. Подношения послов китайским чиновниками были аналогичными сёгунским дарам. Основную массу товаров составляли товары третьей категории, собранные влиятельными японскими владельцами и монастырями. Эти товары продавались официально как от имени государства, так и частным образом, от имени собственника. Официальные рынки находились в Пекине. Японцы экспортировали серу, древесину, медь, оружие и веера, а импортировали шелковые ткани и нити, монеты, фарфоровую посуду, канцелярские товары, лекарства и сахар. Цены на японские товары были фиксированными, что давало возможность японцам получать стабильную прибыль. Однако на конец XV века объемы официальной торговли сократились по требованию минской стороны, а цены были сильно снижены, что вызвало недовольство японцев, которые иногда забирали привезенные на продажу товары с собой. Ограничения официального китайского импорта японскими мечами и серой способствовало развитию частной японско-китайской торговли. Центрами этой торговли были портовый город Нинбо, Пекин, а также населенные пункты на пути между этими городами. С китайской стороны торговлей занимались только лицензированные государством местные купцы. Список товаров, которыми торговали японцы частно, был таким же, как и во время официальной государственной торговли. Наибольшую прибыль японцам приносила покупка шелка, который продавался в Японии в 20 раз дороже, чем в Китае. В среднем один японский корабль получал 10-20 тысяч кан чистой прибыли от одной поездки в Китай.
Напишите отзыв о статье "Японско-минская торговля"
Примечания
См. также
Литература
- 田中健夫「勘合貿易」（『対外関係史辞典』（吉川弘文館、2009年） ISBN 978-4-642-01449-6）
- 井原今朝男『室町期廷臣社会論』（塙書房、2014年）P253-255
Ссылки
- [museum.city.fukuoka.jp/je/html/321-330/325/325_01.htm Японская торговля с минским Китаем и Хаката] (яп.)
- [kids.gakken.co.jp/jiten/2/20012120.html Торговля на основе подтверждённых лицензий // Детская энциклопедия] (яп.)
Отрывок, характеризующий Японско-минская торговля
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
