Вишневецкий, Иеремия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иеремия Михаил Корибут-Вишневецкий
Jeremi Michał Korybut Wiśniowiecki<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Вишневецких «Корибут»</td></tr>

11-й воевода русский
1646 — 1651
Предшественник: Якуб Собеский
Преемник: Станислав Лянцкоронский
 
Рождение: 17 августа 1612(1612-08-17)
Лубны, Полтавская область
Смерть: 20 августа 1651(1651-08-20) (39 лет)
лагерь под Паволочью Попельнянский район,Житомирская область
Род: Вишневецкие
Отец: Михаил Михайлович Вишневецкий
Мать: Раина Могилянка
Супруга: Гризельда-Констанция Замойская
Дети: Михаил-Томаш I Корибуткороль польский и великий князь литовский

Князь ‎Иеремия (Ярема) Михаил Корибут-Вишневецкий (польск. Jeremi (Jarema) Michał Korybut Wiśniowiecki; 17 августа 1612, Лубны — 20 августа 1651, лагерь под Паволочью) — государственный и военный деятель Речи Посполитой из рода Вишневецких, воевода русский (1646—1651), основной предводитель польско-литовских войск во время восстания Богдана Хмельницкого в 1648—1651 годах.





Титул

Князь на Вишневце, Лубнах и Хороле (1615—1651), староста перемышльский (1649—1651), каневский (1647—1651), прасмыцкий (1649—1651) и новотарский (1649), староста гадяцкий (1634—1651), рейментар великий коронный, воевода русский (1634—1651). [izbornyk.org.ua/dynasty/dyn52.htm]

Детство

Князь Иеремия Вишневецкий родился в 1612 году. Его родителями были Михаил Вишневецкий (ум. 1616), староста овручский (1603—1615), каштелян киевский, и Раина Могилянка (1588 — после 18.01.1619), двоюродная сестра киевского митрополита Петра Могилы. Оба они славились приверженностью православной вере. При крещении мальчик получил имя Иеремия-Михаил в честь своих дедов.

Михаил Вишневецкий умер около 1616 года. Опека над детьми и поместьями перешла к его вдове. Спустя ещё два года королевская канцелярия реанимировала старый иск старшего королевского коморника Станислава Мышки к Михаилу Вишневецкому «о незаплачене юркгелту певного золотих полских 600 (по 300 за 1612 и 1613 года)… водлугъ конституции року 1607 о процесе скарбовом уфаленое, так же и о незаплачене шкод таковоє ж сумы». Детали дела неизвестны. Сумма не была такой большой, чтоб княгиня не могла её заплатить, тем не менее, решение было принято очень быстро (возможно, даже в отсутствие ответчика). 11 июня 1618 года королевским указом Раина Вишневецкая была осуждена на баницию (изгнание). По закону, баниция распространялась и на её детей — Иеремию и Анну. О том, что это дело — инициатива короля, говорит фраза из текста указа «з розказанъя і приданъя нашого и с повинности уряду своего тую баницию на помененных позваных (ответчиков) голосом вынеслымъ тут в Варшаве». Вельможам Речи Посполитой было предписано, чтобы те не смели общаться с княгиней Раиной и её детьми, не принимали их в своих домах и не помогали им советами («яко з банитами… жадного сполку и обцованя не мели, оных в домах и маетностях своих не переховывали, рады и помочи имъ ни в чомъ не додавалы»). Около 1619 года умерла и Раина Вишневецкая, а опеку над Иеремией и его младшей сестрой Анной вместе с их поместьями получил их дядя — князь Константин Вишневецкий.

Образование

Учёбу князь Иеремия начал во Львове. Князь Константин отдал племянника на несколько лет на воспитание в Коллегиум иезуитов во Львове, где несколькими годами раньше обучался Богдан Хмельницкий. Через несколько лет Иеремия вместе с двумя сыновьями Константина, его ровесниками, отправился в Европу. Их путь лежал через Италию, Испанию и Голландию. В 1628 году они посетили Рим, в 1629 году — Падую, а в 1630 году были в Болонье. Однако смотря на то, сколько времени они оставались в этих городах, нельзя говорить, что они много успели там изучить. Скорее всего они выучили там латынь, что было единственным видимым признаком их европейской учёбы.

В 1631 году Иеремия инкогнито прибыл в Нидерланды, где познакомился с современным искусством фортификации, поскольку Нидерланды в этом вопросе находились впереди всей Европы. Полученные там знания он позже с успехом применял во время обороны Збаража. Позаимствованная в Голландии технология постройки редута была применена под Берестечком. Есть сведения, что в это время Иеремия посетил также и Францию, однако эта версия неправдоподобна и не отражена в документах. В том же 1631 году князь вернулся из Европы домой и вступил во владение «Вишневеччиной» или «Лубенским государством».

Вступив во владение своей землей, он не забывает и вопросы образования и культуры. Князь становится и меценатом. Известно шесть книг с авторскими посвящениями ему. Возможно, они были и в его личной библиотеке. Среди их авторов — Петр Могила, Кирилл Ставровецкий, Николай Лавринович. Книги — это не только панегирики, но и проповеди, статьи в прозе и стихи учительно-религиозного характера. Где-то за месяц до падения Вишневеччины, 1 мая 1648 года в Киевском Лаврском издательстве вышел текст представления-декламации, исполнители которого были слушатели класса риторики Киево-Могилянской академии. Книга адресовалась князю Иеремии.

Вероисповедание

В 1631 году князь Иеремия перешёл из православия в католичество. Существует легенда, что Раина якобы клятвой обязала сына не изменять своей вере, но Иеремия нарушил её. Возможно, речь идет о так называемом «бродячем сюжете», которыми изобиловала православная полемическая литература в начале XVII века в Речи Посполитой.

Однако есть основания полагать, что в основу этой легенды был положен реальный документ — это подтверждает так называемый «фундуш» Раины на основание Мгарского монастыря. Этим документом налагалась «клятва» на того, кто посмел бы отнимать привилегии у обитателей монастыря или притеснять на его землях православие.

Не известно ни одного письменного доказательства притеснения Иеремией православных верующих в его владенияхК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3834 дня]. Однако он активно способствовал распространению католической веры на подконтрольной территории. Первоначально использовались экономические методы, позднее — военные. Основной опорой в проведении данной политики для князя был иезуитский орден.

Вишневецкий поддерживал основанную его дядей святителем Петром Могилой Киево-могилянскую коллегию. Сохранились посвящения учащихся своих работ Иеремии.

Таким образом, де-юре Иеремия никоим образом не нарушил завещания материК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3834 дня]. Хотя в народе сохранилось мнение о том, что мать прокляла его за вероотступничество. Тем не менее, в его войске служили не только католики, но и православные, и протестанты. Воспитание сына, чтобы не вырос ни православным, ни католическим фанатиком, он поручил протестантке Теодоре Домарацкой.

Смоленская война

Возвращение князя Иеремии Вишневецкого из поездки на Украину произошло во время Смоленской войны с Русским царством. Как раз в это время умирает польский король Сигизмунд III. Война началась с осады русским войском Смоленска. Молодой князь выступает на свою первую войну вместе с каменецким старостой Александром Песочинским. В 1633 и 1634-м годах в курский край вторгались войска Речи Посполитой под предводительством князя Иеремии Вишневецкого. Главные нападения их были на Путивль и Рыльск, и оба нападения потребовали на русской стороне крайнего напряжения военной силы — дворян, детей боярских и других ратных людей для борьбы с противником. В ходе кампании князь Иеремия опустошил важные владения русского царя, разграбив их и испепелив. Князь прославился тем, что жестоко сжигал деревни, приказывая «ни огня, ни железа врагу не жалеть». Здесь он получил ужасную славу и имя «Поджигателя». Однако осада Путивля, который был главной русской опорной крепостью на юго-западе, окончилась для польской стороны неудачей, лишив возможности закрепить за собой какие-либо территории по окончании войны. Из Смоленской войны Вишневецкий вынес убеждение, что многие казацкие формирования ненадёжны. Во время осады Путивля казаки не слушались его приказов, а однажды попросту сбежали ночью из лагеря.

Хозяйственная деятельность

После войны 1634 года князь всего себя отдал активной деятельности в поместьях, полученных им от князя Константина. Заднепровские владения были огромными, но малозаселенными. Богаче Иеремии был только Владислав Доминик Заславский, ординат Острожский (но только по размеру земли, но не прибыли с неё). В 1641 году, после смерти дяди Константина, Иеремия становится старшим в роде и наследует остальные владения. Тогда же происходит судебный конфликт за наследство с Александром Людвиком Радзивиллом.

Князь начинает широко запланированную акцию по колонизации Заднепровья. До 1645 года количество населения в его владениях выросло в 7 раз (до 38000 домов и 230000 подданных). Сюда сбегали правобережные крестьяне, привлеченные обилием земли и двадцатилетними налоговыми льготами. В княжескую столицу собиралась мелкая шляхта, которая занимала административные должности на княжеских землях. Князь имел одну из крупнейших магнатских армий Речи Посполитой. Она насчитывала от 4 до 6 тысяч воинов, а в случае необходимости князь мог выставить, по различным сведениям, от 12 до 20 тыс. вооруженных людей. Со времени Смоленской войны 16321633 годов, описанной историком Рембовским, активно формирует реестровые казацкие полки — в 30- х годах Миргородский и Черниговский: в 40-х годах Винницкий, Брацлавский, Полтавский, Гадячский и др. Он принес на эти земли закон и порядок. Был самым большим землевладельцем, в 1646 г. имел на Украине 230 тысяч подданных.

Михаил Грушевский писал, что латифундия Вишневецких была самой большой «не только на Украине и в Польше, но, возможно, и во всей Европе». Он содействуют распространению местного самоуправления — получают Магдебургское право и городской статус Лубны, Полтава, Пирятин. Его владения польский ученый Александр Яблоновский считает даже не латифундией, а отдельной Заднепровской державой.

Роль в подавлении казацких восстаний

Принимал участие в подавлении ряда казацко-крестьянских восстаний, в частности восстания Павлюка и восстания Острянина и Гуни, при этом отличался крайней жестокостью и любовью к пыткам, за что прослыл «грозой казаков». Как писал историк Николай Костомаров, Вишневецкий сделался жестоким ненавистником и гонителем всего русского[1]. В качестве казней для мятежников Вишневецкий придумывал самые изощренные способы и наслаждался муками, совершаемыми перед его глазами, приговаривая «Мучьте их так, чтобы чувствовали, что умирают»[1].

Когда в 1648 году началось восстание Хмельницкого, добивался начальства над шляхетским ополчением. Богдан Хмельницкий считал Вишневецкого своим первейшим врагом, а зверства, учиняемые им над православными крестьянами и казаками, ставил поводом к разорванию переговоров[1]. В изначальный вариант Зборовского договора Хмельницким был внесен пункт о пожизненном запрете для Иеремии Вишневецкого занимать любые должности в военном руководстве Речи Посполитой. Позже Иеремия Вишневецкий возглавил коронные войска. Руководил обороной Збаража, был одним из командующих в битве под Берестечком.

Смерть

Успешное командование своими хоругвями, в победоносной для поляков битве под Берестечком была его высшим триумфом. Ничто, казалось, его уже не остановит на пути к королевскому престолу Речи Посполитой — либо де-юре, либо де-факто при номинальной власти московского государя и с ещё большими полномочиями — и возвращению его владений на Левобережье. Но судьба распорядилась иначе.

В 11.00 20 августа 1651 года в польском военном лагере под Паволочью умирает князь Вишневецкий. До сих пор причины его смерти так и не выяснены. По одной версии он умер от отравления, по другой — от болезни во время эпидемии.

Хроники оставили нам описание последнего дня жизни князя. Как сообщают летописцы, в последний день Иеремия поел огурцов и запил их медом, а от этого заболел и умер. Однако даже в день его смерти такое объяснение не удовлетворило польское войско. Армия подозревала, что их любимого вождя отравили. Чтоб не допустить бунта, было проведено коллективное вскрытие. Вскрытие не подтвердило версии об отравлении.

Популярность Иеремии в Речи Посполитой после его смерти была настолько высока, что это отразилось даже на карьере его воспитанника — князя Дмитрия Ежи Вишневецкого, который, несмотря на то, что совсем не был великим полководцем, стал тем не менее Великим коронным гетманом, и сына — Михаила Томаша, выбранного в 1668 году королём польским. Конрад Т.Найлор поместил русского князя Иеремию на 45 место в своем списке людей, которые больше всего сделали для Польши (правда, многих аспектов его деятельности он не учел, но позиция и так очень высокая).

Погребение

В августе 1651 года тело Иеремии из-под Паволочи было перевезено в костел в Сокале. В сентябре 1653 года обедневшая Гризельда-Констанция Замойская перенесла прах мужа в бенедиктинское аббатство Святого Креста близ Кельц, чтобы защитить его от осквернения казаками и сохранить для надлежащего погребения.

Тем не менее, сын Иеремии король Михаил Корибут Вишневецкий ограничился установкой надгробия с надписью «Hieremias Cosacorum terror — Dux et princeps visnioviecus — Michaelis Primi Regis Poloniae Progenitor — ab A.D. 1653 depositus». Причиной, возможно, являлся то, что к 1670 после многократного захвата монастыря и трехлетнего пребывания в нём шведских войск идентификация останков не представлялась возможной.[2]

В 1936 году в монастыре был вскрыт склеп Олесницких. Гроб, установленный на почетном центральном месте, был признан местом погребения Иеремии Вишневецкого, хотя документальные подтверждения этого отсутствовали. Останки были перенесены в стеклянный гроб и открыты для посетителей.

По мнению довоенного исследователя Владислава Томкевича, тело князя было уничтожено во время пожара в 1777 году. Проведенная в 1980 году экспертиза также не подтвердила принадлежность останков Вишневецкому, поскольку:

  • останки не подвергались вскрытию, тогда как труп Иеримии Вишневецкого были публично вскрыто в Паволочи;
  • рост погребенного составляет 163 см и превышает средние показатели XVII века (Вишневецкий согласно хроникам был низкого роста);
  • прах князя был, вероятно, погребен в главном склепе костела, а не в часовне Олесницких.

Установленная Михаилом Корибутом надгробная табличка была уничтожена в результате немецкой бомбардировки монастыря 6 сентября 1939 года.[2]

Владения Вишневецких

В литературе

В кино

Напишите отзыв о статье "Вишневецкий, Иеремия"

Примечания

  1. 1 2 3 «Русская история в жизнеописаниях главнейших её деятелей», [www.magister.msk.ru/library/history/kostomar/kostom36.htm «Глава 5. Малороссийский гетман Зиновий-Богдан Хмельницкий»], Костомаров Н. И.. — М.: Эсмо, 2007.
  2. 1 2 [www.wisniowiecki.com/Grob.htm Dzieje pochówku Jaremy]

Ссылки

  • [wishnewez.org/index.html Князья Корбут Вишневецкие]
  • Ю. Рудницкий. «Ієремія Вишневецький. Спроба реабілітації». Львів, літ. агенція «Піраміда», 2008. (укр.)

Отрывок, характеризующий Вишневецкий, Иеремия

– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.