Ярославский, Александр Борисович

Александр Ярославский
Александр Борисович Ярославский
Дата рождения:	9 (22) августа 1896(1896-08-22)
Место рождения:	Томск, Российская империя
Дата смерти:	10 декабря 1930(1930-12-10) (34 года)
Место смерти:	Соловки, СССР
Род деятельности:	поэт
Направление:	биокосмизм

Алекса́ндр Бори́сович Яросла́вский (9 (22) августа 1896, Томск или Москва — не позднее 10 декабря 1930, Соловецкие острова) — русский поэт, один из основоположников литературного течения «биокосмизм».

Биография

Гимназию окончил во Владивостоке (1914). После окончания поступил в Петроградский университет на математический факультет, но был исключен за непосещение. Вернулся во Владивосток, где выпустил первую книгу в 1917 г. Во время военной интервенции в 1919—1920 гг. находился в тюрьме за революционную пропаганду. В 1920 г. Ярославский возглавлял культурно-просветительскую работу в отряде иркутского анархиста Н. Каландаришвили, печатал свои книги в его походной типографии. Далее его маршрут движения на запад можно проследить по сборникам его стихов, изданных в Иркутске (1920), Нижнеудинске и Чите (обе — 1921).

В книгах 1919—1921 годов поэт двигается от пацифистской темы к главной теме своей лирики середины 1920-х годов — идее личного бессмертия.

В Москву приезжает в 1922 году и сразу примыкает к группе биокосмистов. Начиная с 1922 года говорит в стихах о бессмертии не только для людей, но и для всего живого, об идее холодового анабиоза (в США это позже назовут крионикой) всего человечества, с тем, чтобы проснуться уже в новом, совершенном мире.

Осенью 1922 г. в Петрограде на одном из вечеров биокосмистов знакомится со своей будущей женой, Евгенией Исааковной Маркон-Ярославской (1902—1931). Дочь филолога-гебраиста, она в том же 1922 году окончила университет (Бестужевские курсы).

В ноябре 1922 года журнал А. Ярославского «Бессмертие» был закрыт Петроградским губисполкомом по обвинению в порнографии.

С конца 1922 г. до середины 1926 г. Ярославский с женой путешествуют по СССР. В конце сентября 1926 г. они выехали в Берлин. Там Ярославский организовал большую лекцию-диспут на тему «Россия и Москва» с критикой властей. В Берлине напечатал книжку своих стихов «Москва-Берлин». Затем Ярославские выехали в Париж, где прожили два месяца. Ярославский настоял на возвращении в СССР. «Еду в Россию расстреливаться… А если большевики меня не расстреляют, — тем лучше!» На пароходе из Щецина вернулись в Ленинград.

В мае 1928 года Александр Ярославский был арестован, постановлением ОГПУ от 1 октября 1928 года приговорен к пяти годам заключения (ст. 58-4) и отправлен на Соловки. В СЛОН ОГПУ прибыл 4 ноября 1928 г. В лагере поэт был непопулярен как среди администрации (характеристика «Центральной арестантской комиссии» от 23 августа 1929 года: «От работы отлынивает, симулирует, требует постоянного наблюдения. Поведение плохое»), так и среди заключенных, которые считали его сексотом.

Во время нахождения Ярославского под стражей в Москве жена писала апелляции и всячески поддерживала мужа. К этому времени она жила в воровской среде и надеялась создать «воровской уголовно-политический беспартийный комитет», который бы занимался освобождением из мест заключения «смертников», а затем и других крупных преступников. К 1930 году она уже неоднократно арестовывалась за кражи, приговаривалась к высылке, сначала в Череповецкий округ, а затем в Сибирь. Из Сибири Евгения сбежала на Соловки, чтобы устроить мужу побег. Планы их раскрылись. За попытку побега Ярославский был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян не позднее 10 декабря 1930 г. Евгения была осуждена и по совокупности приговорена к трём годам лагерей. Отбывала срок на Соловках, покушалась на жизнь начальника лагеря и там же была расстреляна по статье «терроризм» 20 июня 1931 года.

Память

После смерти поэта его имя и творчество было предано забвению. Поэт Л. Мартынов в 1970-х годах вспоминал, как в начале 1920-х годов его впечатлила «книжка космических стихов» А. Ярославского: «откуда вынырнул и куда девался этот Александр Ярославский? Не знаю.»

Д. Лихачёв в «Соловетских записях» (А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» лишь повторяет эти записи) считает А. Ярославского сексотом: «предложение Ярославского [второй раз] стать антирел[игиозным] лектором и сексотом [мне кажется, что Ярославский – был тот самый; он вскоре был освобожден]». Однако Д. Лихачёв ошибается: Ярославский был вовсе не освобождён, а расстрелян, а под «тем самым», возможно, понимал известного в то время антирелигиозного лектора Емельяна Ярославского.

Библиография

Стихи

• Великолепное презрение: Шестая книга стихов. Чита: Дракон, 1921.
• Грядущий потоп: Поэма. Владивосток: Тип. «Коммерческая», 1919. — 20 с.
• Звёздный манифест: Стихотворения. Владивосток, 1918. — 15 с.
• Корень из Я. Посвящение Евгении Марон. Л-М.: Биокосмисты, 1926. — 272 с. — 4000 экз.
• Кровь и радость. Иркутск: Изд. Культурно-просветительского отдела при отряде Каландаришвили, 1920. — 15 с.
• Миру поцелуи. Пг.: Ком. поэзии Биокосмистов-имморталистов. (Сев. группа), 1923. — 14 с. — 2000 экз.
• Москва Берлин. — Берлин: Биокосмисты, 1927. — 32 с.
• На штурм вселенной. Пг.: Ком. поэзии Биокосмистов-имморталистов, 1922.
• Окровавленные тротуары: Стихи. Сборник пятый. В.-Удинск: Изд. Бюро печати Дальневосточной республики, 1921. — 48 с.
• Плевок в бесконечность. Владивосток: Изд. Дальневосточного союза профсоюзов, 1917.
• [www.cryonics.chat.ru/db/poem.htm Поэма анабиоза.] Пг.: Ком. поэзии Биокосмистов-имморталистов. (Сев. группа), 1922. — 14 с. — 2000 экз.
• Причёсанное солнце. Чита: Дракон, 1921. — 24 с.
• Сволочь Москва. М.: Супрадины, 1922. — 32 с.
• Святая бестиаль. Пг.: Ком. поэзии Биокосмистов-имморталистов. (Сев. группа), 1922. — 15 с. — 2000 экз.

Проза

• Аргонавты Вселенной: Роман-утопия. М.-Л.: Биокосмисты, 1926.
• Пролетарии — в небо: [Рассказ] // Советская правда (Челябинск), 1923. № 149.

Ссылки

• Генис В.Л. Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920-1933). Опыт документального исследования. Кн.1. М., 2009. Гл.15. Корень из Я, или Аргонавты Вселенной. (А. и Е.Ярославские: поэзия, любовь, гибель.) С.378-439. ISBN 978-5-8107-0238-2
• [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1239006&print=true Журнал «Weekend», № 37 (133) от 25.09.2009] или более подробное описание [lucas-v-leyden.livejournal.com/92633.html в дневнике livejournal «Летейская библиотека — 44»].
• [magazines.russ.ru/zvezda/2008/1/ma11.html Ярославская-Маркон Е. «Клянусь отомстить словом и кровью…» // Звезда. 2008, № 1].
• [vcisch2.narod.ru/YAROSLAVSKY/Yaroslavsky.htm Биография и стихотворение «Есенин на Тверском»].

Отрывок, характеризующий Ярославский, Александр Борисович

Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.