Ярошевский, Михаил Григорьевич

Михаи́л Григо́рьевич Яроше́вский
Дата рождения:	22 августа 1915(1915-08-22)
Место рождения:	Херсон, Российская империя
Дата смерти:	22 марта 2001(2001-03-22) (85 лет)
Место смерти:	Москва, Российская Федерация
Страна:	→
Научная сфера:	психология история науки
Место работы:	Институт истории естествознания и техники им. С. И. Вавилова РАН
Учёная степень:	доктор психологических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	ЛГПИ имени А. И. Герцена
Научный руководитель:	С. Л. Рубинштейн
Известен как:	психолог, историк науки, специалист по истории науки (в частности, психологии), психолингвистике, теории и методологии психологии, психологии творчества

Михаи́л Григо́рьевич Яроше́вский (22 августа 1915, Херсон — 22 марта 2001, Москва) — советский и российский психолог, историк науки, специалист по истории науки (в частности, психологии), психолингвистике, теории и методологии психологии, психологии творчества. Доктор психологических наук (1961), профессор, почётный академик РАО, главный научный сотрудник Института истории естествознания и техники РАН .

Биография

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Михаил Григорьевич Ярошевский родился в 1915 году в Херсоне. Рано потеряв мать, Ярошевский на всю жизнь сохранил нежные и трогательные воспоминания о ней, а её фотография до конца жизни стояла у него на столе. Отношения с отцом и мачехой у мальчика не сложились, поэтому сразу после окончания школы он покинул родной город и переехал в Ленинград, где поступил на факультет русского языка и литературы Ленинградского педагогического института. Именно в этом вузе Ярошевский стал учеником выдающегося учёного С. Л. Рубинштейна, подружился со многими примечательными сокурсниками, в частности с Л. Н. Гумилёвым. Окончив в 1937 году институт, Ярошевский поступил в аспирантуру к Рубинштейну, одновременно работая учителем в средней школе Ленинграда и организовав студенческий научный кружок. В это время он впервые погрузился в научную деятельность, получил признание и любовь студентов, когда ему пришлось заменить Рубинштейна на одной из лекций. Однако вскоре научная и педагогическая деятельность Ярошевского были прерваны. 9 февраля 1938 года он был арестован и пробыл в тюрьме почти год. На его счастье, был смещён со своего поста нарком внутренних дел Ежов, а его преемник Берия на некоторое время ослабил репрессии, выпустив небольшую часть заключённых. В их число попал и Ярошевский, хотя полностью реабилитирован он был только в мае 1991 года.

Оставаться в Ленинграде для него было не безопасно, поэтому в середине 1940-х годов Ярошевский по предложению своего учителя С. Л. Рубинштейна переехал из Ленинграда в Москву. Он был зачислен в организованный Рубинштейном сектор психологии в Институте философии АН СССР. Одновременно он продолжил исследовательскую деятельность в аспирантуре Государственного института психологии, который позднее был переименован в Институт общей и педагогической психологии. В этот период Ярошевский не только работал, но одно время и жил в институте, так как своего жилья в Москве у него ещё не было. Продолжая начатую с Рубинштейном в педагогическом институте научную работу, Ярошевский хотел в своём исследовании соединить филологию и теорию психологии, поэтому его привлекла фигура А. А. Потебни.

В Психологическом институте он в 1945 году защитил кандидатскую диссертацию «Учение А. А. Потебни о языке и сознании». В работе были проанализированы психологические аспекты лингвистической теории Потебни, раскрыты взаимосвязи различных форм слова, показано влияние идей Потебни на психолингвистические теории начала ХХ века. Ярошевский впервые начал изучение особого направления в российской психологической науке, которое несколько позднее получило название «культурно-историческое» и одним из основателей которого, как это было убедительно показано в диссертации Ярошевского, был Потебня. Диссертация была единогласно принята учёным советом института, получила одобрение ведущих психологов, прежде всего А. А. Смирнова и Б. М. Теплова, и перед Ярошевским, казалось, открывалась интересная перспектива дальнейшей работы в институте. Однако развернувшаяся в 1951 году кампания борьбы с космополитизмом не миновала и Институт философии и Общей и педагогической психологии. Ярошевский был вызван на Лубянку, где ему было предложено дать показания против своего учителя Рубинштейна, попавшего тогда под подозрение. Опасность повторного ареста, вызванная отказом от этого предложения, привела к необходимости отъезда из Москвы в Таджикистан, где Ярошевский прожил до 1965 года. Таджикистан был выбран не случайно, так как ещё во время войны он вместе с Рубинштейном и другими сотрудниками института был эвакуирован в Ленинабад, где работал старшим преподавателем кафедры языка и литературы Ленинабадского педагогического института. Именно в этот вуз он и вынужден был вернуться в 1951 году. Однако активная научная и педагогическая деятельность Ярошевского не прекратилась и в Таджикистане. В 1960 году он организовал кафедру психологии в Душанбинском педагогическом институте, а также лабораторию экспериментальной психологии в Таджикском государственном университете, которые возглавлял до своего отъезда в Москву в 1965 году.

По возвращении Ярошевский начал работать в Институте истории естествознания и техники АН СССР, где он в 1968 году создал и в течение многих лет возглавлял сектор, занимающийся психологическими проблемами научного творчества. В 1990-е годы он был избран действительным членом Нью-Йоркской академии наук и почётным академиком РАО. В течение многих лет был членом редколлегии журналов «Вопросы психологии», «Вопросы истории естествознания и техники» и «Психологического журнала».

Основные идеи

М. Г. Ярошевский известен прежде всего как автор многочисленных работ по истории и методологии психологии. В качестве важнейшего принципа, определяющего развитие психологии, он рассматривает принцип детерминизма. В своём труде «История психологии» (1966) он прослеживает историю развития психологического знания (от древневосточной психологической мысли до современности) под углом того, как изменялось понимание этого принципа. История психологии рассматривается Ярошевским как история прогресса «детерминистического знания». В монографии «Психология в XX веке» (1971) Ярошевский обратился к исследованию устойчивых и неизменных компонентов научного знания — научных категорий, принципов и проблем. Анализируя основные направления психологии, он выделил основные категории, которые служат основанием каждого направления (образ, мотив, действие, отношение и личность). В последующих работах Ярошевский обратился к изучению социальных аспектов развития научного знания, ввёл понятие «оппонентный круг» — круг «значимых других», полемика с которыми регулирует деятельность учёного. Разработал программно-ролевой подход к изучению развития науки.

С 1965 г. М. Г. Ярошевский работал в Институте истории естествознания и техники АН СССР, где он создал и в течение многих лет возглавлял сектор, занимающийся психологическими проблемами научного творчества. В последнее десятилетие научная деятельность М. Г. Ярошевского была тесно связана и с Психологическим институтом РАО, где он занимался вопросами научных школ, существовавших в нём, а также исследованием истории института. В эти же годы он был избран почётным академиком Российской Академии образования (1990) и действительным членом Нью-Йоркской Академии наук (1994).

М. Г. Ярошевский открыл многие важные принципы науковедения, категориального строя психологии и её методологии. Фактически именно он заложил основы науковедения в России, в том числе и подходы к исторической психологии науки. Для развития этого направления М. Г. Ярошевский использовал разработанные им методы категориального анализа. Этот подход предполагал учёт социально-исторических условий, определивших появление и развитие психологических концепций, а также изучение идеогенеза, когнитивного стиля, оппонентного круга, категориальной апперцепции, надсознательного и других детерминант, определивших появление идей, которые лежат в основе деятельности научной школы.

«Репрессированная наука» М. Г. Ярошевского

Ярошевский известен своим авторством статьи «Кибернетика — наука мракобесов», которая часто упоминается в контексте идеологической кампании против кибернетики в СССР. В качестве редактора и комментатора Ярошевский также принял участие в редактировании шеститомного собрания сочинений Выготского, в ходе которого были допущены грубейшие редакторские ошибки, цензурные вмешательства и явные фальсификации оригинального текста Выготского.

Автор книги о Выготском и ведущий специалист по так называемой истории «репрессированной науки»: термин был введён Ярошевским для обозначения преследований учёных, цензуры научных текстов, фальсификации науки советского периода и искажения истории этой науки.

Основные работы

Книги

• Ярошевский М. Г. Проблемы детерминизма в психофизиологии XIX в. 1961;
• Ярошевский М. Г. История психологии. 1966; несколько изданий
• Ярошевский М. Г. Развитие и современное состояние зарубежной психологии (совм. с Л. И. Анцыферовой);
• Ярошевский М. Г. Сеченов и мировая психологическая мысль. 1981;
• Ярошевский М. Г. Психология в XX в.;
• Ярошевский М. Г. Краткий психологический словарь / Под ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского. — М.: Политиздат, 1985. — 431 с.
• Ярошевский М. Г. Репрессированная наука / Под ред. М. Г. Ярошевского. — СПб.: Наука, 1994. — 317 с.
• Ярошевский М. Г. Петровский А. В., Ярошевский М. Г. Основы теоретической психологии. — М.: Инфра-М, 1998. — 525 с. — (Высшее образование). — ISBN 5-86225-812-4.
• Ярошевский М. Г. Петровский А. В., Ярошевский М. Г. Психология. — М.: Академия, 2002. — 512 с.

Статьи

• Ярошевский М. Г. Кибернетика — наука мракобесов [ [archive.is/20121203211712/makhk.livejournal.com/209944.html фрагменты] ]// Литературная газета, 5 апреля 1952
• Ярошевский М. Г. [www.voppsy.ru/issues/1985/856/856014.htm Психология творчества и творчество в психологии] // Вопросы психологии, 1985. — № 6. — С.14
• Ярошевский М. Г. '[www.voppsy.ru/issues/1986/866/866095.htm Л. С. Выготский: поиск принципов построения общей психологии (к 90 летию со дня рождения)] // Вопросы психологии, 1986. — № 6. — С.95
• Ярошевский М. Г. [www.voppsy.ru/issues/1988/883/883172.htm В школе Курта Левина (Из бесед с Б. В. Зейгарник)] // Вопросы психологии, 1988. — № 3. — С.172
• * Ярошевский М. Г. [www.voppsy.ru/issues/1993/934/934055.htm Л. С. Выготский — жертва «оптического обмана»] // Вопросы психологии, 1993. — № 4. — С.55
• Ярошевский М. Г. [www.voppsy.ru/issues/1993/935/935094.htm Несколько штрихов к портрету С. В. Кравкова] // Вопросы психологии, 1993. — № 5. — С.94
• Ярошевский М. Г. [www.ihst.ru/projects/sohist/papers/yar91os.htm Сталинизм и судьбы советской науки] // Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991. — С. 6-33

Литература

• Марцинковская Т. Д. Грани творчества М. Г. Ярошевского: история психологии, историческая психология, методология // Вопросы психологии. — 2010. — № 6. — С. 91-98.
• Аллахвердян А. Г., Юревич А. В. Как репрессированный аспирант стал историком «репрессированной науки» // Вопросы психологии. — 2010. — № 6. — С. 109-112.

Ссылки

• [www.voppsy.ru/necro/yaroshev.htm М. Г. Ярошевский. Некролог]
• [scepsis.ru/authors/id_480.html В библиотеке журнала] «Скепсис»
• [patologia.su/load/2-1-0-4 М. Г. Ярошевский. История психологии от античности до середины ХХ в.; М., 1996 HTML]
• [forpsy.ru/biography/otechestvennye_psikhologi/yaroshevskiy_mikhail_grigorevich/ М. Г. Ярошевский. Путь исследователя.]

Отрывок, характеризующий Ярошевский, Михаил Григорьевич

– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.