Яса

Яса, Великая Яса (монг. Их засаг хууль^?, ᠶᠡᠬᠡ ᠵᠠᠰᠠᠭ ᠬᠠᠤᠯᠢ^? — закон великой власти; каз. Ұлы Жасақ) — уложение Чингисхана, которое он, по преданию, издал на великом всемонгольском курултае и которое постоянно подтверждалось его преемниками.

Этимология

От монголо-ойратского слова "йосн" - "власть" или от тюркского "йаса - джаза" - "наказание", "кара", "возмездие".

Изучение и восстановление текста

Ни в монгольском подлиннике, ни в полном переводе Яса до нас не дошла. Мы знаем её по сообщениям и выдержкам персидских и арабских историков монголов. Эти сведения были подробно проанализированы Йозефом фон Хаммер-Пургшталем. Подобную работу выполняли и последующие европейские историки, такие как Илья Березин, Эрдманн, Г. Хоуорт и другие.

Традиционно принято считать, что наиболее подробные сведения о составе Ясы Чингис-хана содержатся в трактате египетского писателя XV в. ал-Макризи. Именно у него черпали информацию о составе Ясы все интерпретаторы от П. де Ла Круа до В. Я. Рязановского и Г. В. Вернадского.

Д. Айалон высказал мнение, что эти сведения о Ясе — вымысел автора. Он считал, что Ал-Макризи стремился опорочить правительство мамлюков и с этой целью пытался показать, что они включили монгольские юридические нормы в свои законы. Такой же точки зрения придерживались другие исследователи: Д. Морган и Д. Эгль.

И. де Рахевильц полагает, что Яса существовала как устный свод запретов и правил, в который было запрещено вносить изменения. Однако Яса не представляла собой четко разработанного юридического кодекса, скорее это была компиляция различных установлений, правил и табу, установленных Чингисханом с некоторыми дополнениями в правление Угэдэя. Текст Ясы не сохранился, однако многие сюжеты известны в пересказе других средневековых источников. С течением времени значение Ясы упало вследствие разделения Монгольской империи на несколько самостоятельных частей, в которых определяющую роль имели местные юридические традиции.

Ясой также занимался П. Рачневский. Он полагал, что при Чингис-хане так называемая Яса представляла собой совокупность записей различных изречений и распоряжений хана, высказанных по разным поводам и в течение длительного периода времени. Эти изречения нельзя считать юридическим документом систематического характера.

Синолог В. Васильев, познакомившись с Ясой по изложению персидского историка Рашид ад-Дина, отказывался видеть в Ясе свод законов. По его мнению, Яса — вовсе не закон, а то же, что изречения каждого китайского богдыхана, ему приписываемые и после его смерти издаваемые. Как на образчик таких изречений, Васильев указывал на статью «Домашние изречения Канси».

Структура

Восстановляемые положения Ясы можно разделить на пять отделов:

• преступления, караемые смертью
• война, её ведение и военное устройство
• семья и семейный строй
• похвальные доблести
• различные запреты.

Государственный механизм и общественный строй, предписываемый Ясой, организован по китайскому образцу.

О содержании

Достоверных данных о содержании Ясы нет, есть лишь предполагаемые её составные части, полученные из разных источников. Нижеприведённый список не является ни исчерпывающим, ни однозначно достоверным и приводится в переводе по книге Харольда Альберта Лэмба (англ. Harold Albert Lamb) «Genghis Khan: The Emperor of All Men», Garden City Publishing, 1927 год:

1. Приказано верить, что есть только один бог на земле, создатель неба и земли, что творит жизнь и смерть, богатство и бедность, как угодно ему и обладающий высшей властью.
2. Служители культа, врачи и омыватели тел освобождаются от всяких податей.
3. Подданным империи запрещено брать монголов себе в качестве рабов или прислуги.
4. Под страхом смертной казни, запрещено самовольно провозглашать себя императором, если на то нет решения курултая.
5. Запрещено вождям народов и кланов, подчинённых монголам, носить почётные титулы.

   О войне:

6. Запрещено творить мир с всяким вождем, князем или народом, что не подчинился.
7. Все мужчины должны служить в войске, за редким исключением.
8. Все мужчины, не участвующие в войне, должны бесплатно работать на империю определённое время.
9. Организовывать войско следует из отрядов по 10, 100, 1000 и 10000 человек, чтобы можно было быстро собрать войско.
10. Каждый воин получает своё оружие из рук непосредственного командира перед началом похода. Каждый воин обязан следить за состоянием своего оружия, а командир проверять его перед началом битвы.
11. Под страхом смертной казни запрещено воинам грабить врага и мародёрствовать, докуда командующий не дал разрешения, а после такого разрешения солдаты, наравне с офицерами, имеют право на добытое, если они уплатили соответствующую часть императору.
12. Военная добыча должна делиться следующим образом:
    • ³/₅ доставалось войску
    • ¹/₅ доставалась джихангиру (руководителю похода)
    • ¹/₅ доставалась императору
13. Для тренировки войска надлежит организовывать большую охоту каждую зиму, для чего запрещено с марта по октябрь убийство оленей, косуль и других самцов парнокопытных, а также зайцев, диких ослов и птиц.
14. Офицеры и вожди, не выполнившие задание или не явившиеся по зову хана, приговариваются к смерти. Если их проступок менее серьёзен, им надлежит лично явиться к хану.

    О браке:

15. Закон о браке требует, чтобы каждый мужчина выкупал свою жену, а родственные браки запрещены. Человек может жениться на двух сёстрах, равно как и иметь несколько наложниц.
16. Всякий замеченный в супружеской измене наказывается смертью, и виновные в ней могут быть убиты на месте.
17. Если две семьи желают объединиться посредством брака, но имеют лишь малолетних детей, то брак такой разрешить при условии, если один из детей мальчик, а другая девочка. В случае смерти детей брачный договор сохраняет свою силу.

    О быте:

18. Женщины должны заниматься собственностью и хозяйством. Мужчины должны заниматься только охотой и войной.
19. Запрещено без нужды проливать кровь (даже домашних животных) на землю.
20. Разрешено употреблять в пищу кровь и внутренности животных, хотя ранее это было запрещено.
21. Запрещено, под страхом смертной казни, стирать бельё и купаться в водоёмах или как-либо их загрязнять.

    О преступлениях:

22. Укравшего коня или вола или иную равноценную вещь, казнить, а тело расчленить надвое. За меньшее воровство наказать, сообразно ценности украденного, количеством ударов палки: 7, 17, 27 и до 700. Телесного наказания можно избежать, уплатив девятикратную стоимость украденной вещи.
23. Под страхом смертной казни запрещено давать кров, еду и одежду беглым рабам. То же касается всякого, кто, встретив беглого раба, не привёл его к хозяину.
24. Шпионов, лжесвидетельствующих и колдунов приговаривать к смерти.

    и др.

В настоящее время

В турецком языке слово «закон» имеет форму «yasa» (хотя во времена Оттоманской империи турки использовали арабское слово «хукук»), а прилагательное «законный» — «yasal».

См. также

• Ики Цааджин Бичик (традиционно переводится на русский как Великое Степное Уложение) — переработанный и дополненный свод законов Чингисхана «Яса(Йосн)», который институализировал единое правовое пространство калмыцких (ойратских) владений от Кавказа до границ Индии и халха-монгольских ханств.
• Жеты Жаргы — кодекс, основанный на Ясе, рассматриваемой в качестве адата.

Литература

• Крымский А. Е. Яса // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.kulichki.com/%7Egumilev/HD/hd110a.htm#hd110atext200 Фрагменты Ясы, реконструированные на основании разных источников]
• Вернадский Г. В. [oldru.com/vernadsky/ver03/menu.htm Монголы и Русь]. — США, 1953.
• Крадин Н. Н., Скрынникова Т. Д. [www.vostlit.ru/KartNotSerial/kart153.htm Империя Чингис-хана]. — М.: Восточная литература, 2006. — ISBN 5-02-018521-3.11
• Эгль Д. Великая яса Чингис-хана, монгольская империя и шариат // Монгольская империя и кочевой мир. — Вып.1.
• Ayalon D. The Great Yasa of Chinggis khan. A Reexamination (Part’s A, B. Ca, C2) // Studia Islamica — 1971. — Vol. 33. — P. 97−140; 1971. — Vol. 34. — P. 151−180; 1972. — Vol. 36. — P. 113−158; 1973. — Vol.38. — P. 107 156.  (англ.)
• Morgan D. The "Great Yasa of Chingiz Khan and Mongol law in the Ilkhanate // Bulletin of the School of Oriental and African Studies — University of London, — 1986. — P.163 176.
• De Rachewiltz I. Some reflection on Činggis Qan’s Yasay // East Asian History, Vol. 6, 1993. P. 91-104.  (англ.)
• Ratchnevsky P. Die Yasa (Jasaq) Cinggis-khans und ihre Problematik // Schriften zur Geschichte und Kultur des alten Orients. Bd. 5 (Sprache, Geschichte und Kultur der altaischen Volker).  (нем.) — Berlin, 1974. — S.164 172;
• Ratchnevsky P. Cinggis-khan: Sein Leben und Wirken.  (нем.) — S.164 165.
• Ratchnevsky P. Un Code des Yuan. Vol. 1 4.  (фр.) — Paris, 1937, 1972, 1977, 1985.

Отрывок, характеризующий Яса

Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…